А вот Андрей не собирался уезжать никуда.
Он рос сиротой. Учился в ремесленном училище. Четыре года был в армии. Демобилизовавшись, приехал в Каховку вместе со своим однополчанином. Здесь он встретил Аню, женился и крепко привязался ко всей ее семье: к матери, к Гешке, даже к нелюдимой Тосе.
Когда при нем заводили разговор об отъезде, он обычно отмалчивался. У него еще не было определенных планов. Работы пока на шлюзе хватало, а потом... Будет расширяться город, уже начинают строить завод электрооборудования, морской порт. Он получил на стройке несколько специальностей: умел работать на кране, водил машину, мог пойти бетонщиком, газосварщиком, не побрезговал бы взяться и за топор. Никогда у него не было тревоги за будущее семьи. «Мы — рабочие! — говорил он с гордостью. — Мы нигде и никогда не пропадем».
Вот и сейчас он усмехнулся.
— Что ты беспокоишься?
— Я не беспокоюсь. Но если такой человек, как Оружейников, уже решил ехать...
— Аня, ты просто молишься на него!
На другой день на работе, разгружая вагон со щебнем, машинально двигая лопатой и не прислушиваясь к болтовне девчат в бригаде, Аня обдумывала неудавшийся разговор с мужем.
Оружейников очень много значил в ее жизни. Первый год в Каховке она работала учетчиком на автотранспорте, и ее главная обязанность заключалась в том, чтобы выдавать талоны привозившим груз шоферам. Летом работа казалась ей приятной. Особенно радовало Аню то, что она была не где-нибудь на задворках, а в самом центре стройки. Все было на виду, и она сама считала себя важным и нужным человеком. Осенью, когда машин стало меньше, это занятие показалось ей почти бессмысленным и тоскливым. Потом начались метели, и с низкого, дымного неба посыпался ледяной дождь. Аня подумала:
«Что же это я здесь стою, на осклизлой куче земли, все одна и одна, словно забытая людьми? Ну, проедет шофер, мелькнет знакомое лицо, а там что? Все делают дело вокруг: возят землю, забивают шпунты, кладут бетон... А я? Вожусь с никому не нужными талончиками. Наступит время, и такие должности, как моя, будут упразднены».
Вот в такую-то минуту и подошел к ней Оружейников. Она и раньше видела его, но разговаривать с ним не приходилось. Он сел рядом с ней, прямо на землю, закурил папиросу и спросил:
— Девушка, что вы думаете делать дальше?
Аня удивилась, как он подслушал ее мысли, и ответила:
— Хотелось бы перейти на другую работу.
— На какую? — быстро спросил он.
— Не знаю, — сказала Аня, и Оружейников принялся ругать ее на все корки. Он говорил, что человек всегда должен знать, чего он хочет, иначе никогда ничего не добьется, что нельзя быть такой слюнтяйкой в восемнадцать лет, чтобы она была готова к тому, что он и впредь, ежедневно, нет, утром и вечером, будет ее бранить. И в конце концов предложил ей идти к нему в управление бригадиром женской бригады разнорабочих.
С этого началась их дружба. Да, дружба между немолодым человеком, главным инженером, у которого много строек за плечами, и молоденькой девчонкой, приехавшей сюда с путевкой ЦК комсомола, аккуратно сложенной в паспорте.
Вопреки обещанию инженера бранить ее дважды в день, они порой неделями не говорили друг с другом. Однако работала ли бригада Ани на очистке арматурных сеток высоко над землей или уплотняла вибраторами песок, Аня знала, что в любую минуту может появиться Борис Владимирович и еще издали учтиво крикнет: «Здравствуйте, девушки!», — окинет взглядом все сделанное бригадой и поймет, как им трудно было ночью при слепящем свете прожекторов лазать по холодным и мокрым от росы арматурным стержням и, увязая в песке, таскать за собой вибраторы. И, может быть, ничего больше не добавит, заспешит дальше, но потом через неделю на планерке или на собрании общестроительного актива вспомнит:
— Вы посмотрите, как у нас работает бригада Ани Беляевой. Самая дисциплинированная и безотказная бригада на плотине.
Иногда он прибегал к ним: «Девочки, родненькие, спасайте!» И они, вооружившись лопатами, шли разгружать вагоны с гравием и, подняв капюшоны плащей на головы, часами трудились под холодным дождем. Трудились так, что от их раскрасневшихся лиц излучалось тепло. Девушки знали, что, когда прибежит Борис Владимирович и увидит, что они уже расправились с этими вагонами, «как бог с черепахой», он обрадуется больше, кажется, чем они сами, и засмеется, и сам кинется в будку звонить диспетчеру, чтобы выводили с эстакады порожняк.
Оружейников казался Ане образцом советского инженера. Он всегда появлялся там, где был всего нужнее, иногда даже раньше, чем люди успевали вспомнить о нем. Он ходил до поздней осени без шапки, и его седая голова поблескивала в свете фар и прожекторов. Он до самозабвения увлекался работой, и эта увлеченность, заражая других, выражалась то в азартной речи, то в бурном споре, то в порывистом движении, то, наоборот, в глубокой задумчивости.
Однажды Аня увидела его сидящим на опоре эстакады. Скрюченный в три погибели, в коричневом, мокром на плечах плаще, он, казалось, не замечал никого вокруг и не ответил Ане на приветствие, но уже через несколько минут он догнал ее, схватил за плечи и, смеясь, блестя очками, сказал:
— Аня, завтра начнем бетонировать самый большой блок. На девять тысяч кубометров!
И тут же оставил Аню, помчался наперерез самосвалу и, жестикулируя, что-то сердито начал говорить шоферу. Все манеры, все поведение этого человека, так мало заботившегося о представительности и почтенности, свойственных возрасту и положению, нравились Ане.
Она, как и все на стройке, знала о романе главного инженера с молодой женщиной, экономистом-плановиком первого участка. Но она видела и то, чего не замечали другие. Это был трудный роман. То Оружейников не скрывал своих отношений с любимой женщиной, привозил ее на работу в своей автомашине, то подолгу нигде не появлялся с ней на людях, раздражался сильнее обычного из-за разных пустяков. Все знали, что старая супруга Оружейникова, разведясь с ним, живет в Ленинграде, в семье своей взрослой дочери, нянчит внучонка и лишь на виноградный сезон вспоминает о бывшем муже, приезжает к нему сюда, в Новую Каховку, и начинает рассказывать всем знакомым:
— У меня больное сердце. Я не выношу здешнего климата...
Аня ненавидела эту женщину. Высокая, с седыми буклями, с интеллигентной речью, она, тем не менее, разительно отличалась от него тусклым взором, безрадостным выражением тонкого и умного лица.
Однажды, проводив ее в Ленинград, он пришел в котлован, забрел в обогревку, где сидело несколько рабочих, приложил сизые, худые руки к печурке и печально сказал, ни к кому не обращаясь: «Никогда! Никогда...»
Теперь он уезжает на Ангару. Пока Аня тут с бригадой девушек перекидывает щебенку, Оружейников с молодой женой укладывает чемоданы. Трудно даже представить себе каховскую плотину без него.
К концу дня к ним подошел новый инженер, назначенный вместо Оружейникова. Он с минуту молча наблюдал, как они работали, потом повернулся и отправился дальше.
Зина Горленко, выразительно посмотрев на Аню и зная, что будет ей приятно, сказала с усмешкой:
— Борис Владимирович уж так-то не отошел бы. Все бы хоть слово сказал.
К Октябрьским праздникам решили купить кабана. Вечерами в семье с азартом обсуждалось, в какой район выгоднее ехать, с кем из соседей вступить в долю, кому заказать сделать колбасы и сальтисон. Даже Гешка принимал участие в этих разговорах: ему и Андрею поручалось купить и привезти кабана.
Одна Тося оставалась равнодушной к этому событию. Более, чем когда-либо, угрюмая, она отсиживалась в своей мансарде, спускалась лишь поужинать. Впрочем, в последнее время Тося вечерами стала исчезать со двора. Никто не смел спросить, куда она идет. Иногда мать робко, с радостной надеждой бросала ей вслед:
— Тось, надела бы новое пальто...
Но Тося, сдвинув прямые брови над черными, мрачно-насмешливыми глазами, надевала телогрейку и серый грубый платок, в котором ходила на работу. И когда за сестрой захлопывалась дверь, самый добрый и чуткий в семье Гешка замечал:
— А на что ей такой, что полюбит за новое пальто?
Мать шумно вздыхала. Она жалела дочь и хотела для нее самого лучшего мужа. Но она также и досадовала на Тосю: до двадцати семи лет дочь не сумела устроить свою судьбу! И сердилась на себя за то, что испытывала какой-то ложный стыд и старалась во всем потакать старшей дочери. Порой даже заискивала перед ней, и этим еще больше отдаляла от себя гордую Тосю.
Несмотря на все эти волнения, жизнь шла своим чередом. Купили и привезли кабана. Весь дом завалили розовым салом, лиловой требухой, красным мясом. Все это, испуская парок, лежало в тазах, в корыте, на чисто выскобленном столе. Елена Митрофановна с пылающими щеками, засучив рукава, возилась у плиты, Аня пересыпала мясо солью. Соли все оказывалось мало, и Гешка с Андреем бегали в магазин напротив. Ниночка, совершенно заброшенная, лежала в кроватке на мокрых пеленках. Тоси, как всегда, не было дома.
Она явилась лишь поздно вечером, когда мясо уже наконец было разложено по ящикам и кадкам. Но в комнатах прибрать не успели, все было перевернуто. На полу виднелись следы крови, а в горнице на обеденном столе стояло тяжелое деревянное корыто.
Тося присела на сундук и, не снимая с головы платка, позвала:
— Идите-ка сюда, что я вам скажу.
Из детской выглянули Аня с Андреем, из кухни с ножом в руках пришла и остановилась в дверях Елена Митрофановна, Гешка поднял голову от книги.
— Бригада Ивана Рябченко едет в Братск, по вызову Оружейникова.
— Ну? — сказала Аня, не понимая, к чему клонит сестра.
— Ну и ну!.. Я еду с ними.
Все точно окаменели. Никто в семье не ожидал от Тоси такого поступка.
Когда несколько лет назад Аня вот так же заявила дома, что поедет на строительство Каховской ГЭС, никто не удивился этому. Аня с детства слыла озорной и, как мать говорила, «боевитой». Поплакали и отпустили. И Аня привыкла гордиться собой и втайне считала себя смелее сестры. И вдруг Тося едет, а она остается. Первое чувство, которое испытала Аня, было оскорбленное достоинство: «Я остаюсь, а Тося...»