– Согласен, – вздыхает Том. – Теперь ей, без всякого сомнения, хорошо.
– Я как будто часть себя похоронила, – с горечью произносит Андреа. – А ты как, Джина?
– Пока не знаю.
– Оставить тебя одну?
Я киваю.
Все начинают потихоньку разбредаться по сторонам, когда слова священника произнесены и на влажной, черной земле виднеется свежая могила.
– Вот и все, Карли, – шепотом произношу я, затем сглатываю, закрываю глаза и чувствую, как по щекам поползли слезы.
– Да уж, подружиться с умирающим человеком так же безрассудно, как завести хомячка. Какой смысл – если сильно привяжешься, полюбишь, а он через несколько месяцев коньки отбросит?
Я с недоумением оборачиваюсь и вижу перед собой невысокого пожилого мужчину, с небольшой седой бородкой и глазами цвета кофе. Внезапно я понимаю, что его лицо мне определенно кажется знакомым, вот только где я могла его видеть? Он точно не пациент центра, может быть знакомый Карли?
И тут меня осенило, и я чувствую, как что-то холодеет у меня внутри, а сердце вместе с тем вот-вот вырвется из грудной клетки из-за страха. Этого мужчину я видела на фотографиях Карли. Этот мужчина – Джон Хилл. Я долго пребываю в оцепеневшем состоянии, до тех пор, пока не слышу голос Эдриана.
– Джина!
Я промаргиваюсь, начинаю оглядываться по сторонам, еще не до конца придя в себя, а Джона уже не видно.
– Где он? Куда он ушел? – спрашиваю я.
– Ты про кого?
Мне становится вдвойне жутко. Это точно был он. Это был Джон Хилл, и я не могла его с кем-то спутать. Я не знаю, как описать то, что я видела: призрак, фантом, видение, как бы то ни было – я его видела. Более того, я его слышала, так же отчетливо, как слышу сейчас Эдриана, но увы, рассказать я об этом никому не смогу, иначе уик-энд в психиатрической больнице мне обеспечен.
– Да так… – несколько разочарованно говорю я, – показалось.
– Пойдем, ты должна кое-кого увидеть.
Моей радости нет предела, когда за воротами кладбища я вижу внучку Карли.
– София! – радостно приветствую я ее.
– Так жаль, что я не успела на начало церемонии.
– Ничего, – говорю я, – я думаю, Карли сейчас очень счастлива.
К полудню на кладбище кроме ворчливых ворон никого не осталось, все отправились обратно в центр, а я, ребята, Эдриан и София решили прогуляться по берегу.
– У вас здесь так спокойно, кажется, что оказалась в каком-то другом мире с волшебной тишиной.
– И это говорит человек, который приехал из Новой Зеландии, – улыбается Том.
Внезапно София останавливается, словно хочет сказать что-то важное. Мы смотрим на нее, а она, опустив глаза вниз и выдержав небольшую паузу, говорит:
– Я… обещала бабушке никому не говорить про ее тайну. Но мне не удалось сдержать данное мной обещание. Когда я узнала о том, что Скарлетт осталось немного, я не могла уже об этом умалчивать от матери. Я все ей рассказала.
– И как она отреагировала? – спрашиваю я.
– Никак. Она ответила сухим безразличием, словно я говорю о каком-то постороннем человеке. Мама никогда не примет эту правду… Ее обида слишком велика. Но, если честно, я так надеялась на то, что мы приедем сюда вместе, чтобы проводить Скарлетт в последний путь…
Я замечаю, как Софии неловко, вижу, как слезы поблескивают, выглядывая из-под век.
– Ты все сделала правильно, София, – с абсолютной уверенностью говорю я.
Рано или поздно Анна смирится с этой правдой. Это обязательно произойдет, должно пройти лишь некоторое количество времени. Они смирится, и я уверена, ей станет даже грустно из-за того, что упустила возможность побыть со своей матерью. Ну а пока нужно просто подождать. Времени многое подвластно. Жаль только, что Карли этого уже не увидит.
Первые недели после смерти Карли были самыми тяжелыми для меня. Каждое утро я просыпалась, вспоминала о том, что ее больше нет – перед глазами была ее могила, затем плакала, если находила в себе жидкость, шла на завтрак на автомате и так далее по плану. Я остро чувствовала ее отсутствие, внутри меня поселилась разъедающая пустота, которую было невозможно чем-то заполнить. Порой доходило до того, что я отправлялась в медицинский блок, где жила Карли, наведывалась в ее палату, и каково было мое разочарование, когда однажды я увидела, что ее хозяином стал какой-то восьмидесятичетырехлетний старик с искусственным сердцем.
Карли оставила мне все свои многочисленные альбомы, письма, все то, что ей было дорого. Ее вещи лежат на моем комоде, и стоит мне повернуть голову в их сторону и посмотреть на них, я чувствую, как внутри меня печаль разбивается на тысячи осколков и они летят во все стороны, вонзаясь острием в мою плоть. Права была Фелис, когда сказала мне однажды, зайдя навестить меня: «Хуже смерти может быть только бессмертная тоска по кому-то».
Ребята в трауре приходили ко мне и буквально за уши вытягивали меня из моей комнаты.
– А ну живо вставай! – говорит Том. – Саймон принес диск с «Невестой Франкенштейна», ты просто обязана составить нам компанию.
– Готова поспорить, что ты влюбишься в Уильяма Пратта! – подхватывает Андреа.
И я неохотно, но соглашаюсь.
Вот так меня медленно вернули к жизни. Мы с ребятами снова начали вести свое тихое, больничное существование. По будням через силу шли к врачам, вечером – фильмы, далее следует ночь, монотонная, бессонная, изнуряющая, а затем вновь утро с его пресным завтраком. Исключение составляло лишь воскресенье, пока все молились в церкви, я находилась на кладбище у могилы Карли, наслаждаясь нашей безмолвной беседой.
Я вновь отводила по четыре часа на учебу и вновь проклинала эти четыре часа, которые проводила с сильнейшей головной болью и головокружением. Фелис долго покорно наблюдала за моим состоянием, никому ничего не говоря, но когда она обнаружила меня без сознания в моей комнате, ее терпению пришел конец, и она обо всем рассказала Роуз. Та сразу договорилась с одной из клиник Довера об обследовании. Хорошо, что Эдриан об этом до сих пор ничего не знал, к моему великому счастью, его отправили на трехдневную конференцию в Канзас.
В клинике довольно много людей, в основном это больные с толпой родственников, которые крутятся вокруг них, как пчелы около улья. Со мной приехала Роуз. Она не оставляет меня ни на минуту, постоянно разговаривает и даже шутит, чтобы хоть как-то отвлечь меня. Но по моему угрюмому выражению лица можно легко догадаться, что волнение и страх во мне настолько велики, что ни шутки, ни задушевные разговоры мне уже не помогут.
– Не переживай, это всего лишь обследование, у тебя таких уже больше десяти было.
Слова Роуз доходят до меня лишь тихим отзвуком. Я смотрю на дверь врача и молю, чтобы она не открывалась хотя бы еще пару минут, чтобы я могла настроиться.
– Принести тебе воды?
– Да, если не трудно.
– Я быстро.
Роуз отправляется за водой, а я остаюсь одна, от волнения сжимая поручни кресла до боли в кистях. Затем я замечаю, как около меня оказывается мальчишка лет восьми. Он тоже в кресле, но, судя по его горящим глазам и улыбке до ушей, его это мало заботит.
– Привет, – говорит он.
– Привет.
– Ты еще не прошла обследование?
Я мотаю головой и разочарованно выдыхаю.
– Ты не бойся, у тебя все будет хорошо, вот увидишь.
– А ты уже прошел?
– Да! Доктор сказал, что у меня закончился спинной шок, – радостно сообщает мне мальчуган.
– Спинальный, – с улыбкой поправляю я.
– Да, точно, спинальный. Смотри, что я умею. – Мой новый знакомый показывает мне на свои худенькие ножки. Он снимает кроссовок и начинает медленно шевелить пальчиками. Я смотрю на это словно на настоящее чудо. Хотя это действительно чудо – когда твой организм «пробуждается» и постепенно возвращается к прежней жизни.
– Ничего себе! – говорю я, не скрывая своей радости за него.
– Вирджиния Абрамс. – За дверью кабинета показалась медсестра.
– Мне пора, – снова тяжело вздыхаю я.
– Удачи, Вирджиния.
Ко мне подходит Роуз, дает долгожданный стакан воды, и после завершающего глотка, мы отправляемся в кабинет, с которого начнется обследование.
Шестьдесят минут меня возят по самым разным врачам, проверяют, как функционирует каждый мой орган, применяют УЗИ, МРТ, КТ, успели еще кровь на анализы забрать и пропальпировать живот, и даже зрение проверить. Суть данного обследования: проверить, как влияет на мое тело реабилитация, какие есть изменения, и, что самое пугающее, еще одной миссией является обнаружение патологических изменений, то, что не выявили на ранних этапах.
– Спинной мозг без изменений, внутренние органы в порядке… – Все доктора для меня похожи: выглаженный халат, седина, поникший взгляд, словно оглашая диагноз, они берут на себя часть болезни своих пациентов. Этот очередной типичный доктор листает какие-то бумаги, на которых запечатлены результаты обследования, и тихим монотонным голосом мне говорит, стараясь избегать громоздких научных терминов: – Я вынужден сказать тебе, Вирджиния, что заточение в инвалидном кресле – это не самое страшное, что может с тобой произойти…
Мое сердце забилось чаще после его слов.
– Некоторые структуры мозга у тебя серьезно пострадали. После твоей поездки тебе стало хуже, верно?
Я киваю и понимаю, что еще мгновение, проведенное в этом кабинете, и я превращусь в одну грустную, вязкую массу, растекающуюся по полу.
– Тебе категорически нельзя было покидать реабилитационный центр на данном этапе. Ты потеряла целый месяц для восстановления.
И все-таки этот доктор определенно отличается от всех его предшественников – он чересчур прямолинеен.
– Но, когда я путешествовала, со мной все было в порядке, – вру я. Конечно, все было в порядке, если не считать дикой усталости и головокружения.
– Вирджиния, я не вправе пугать своих пациентов, но, к сожалению, ситуация требует того. Если ты не перестанешь так безответственно относиться к собственному здоровью, то последствия могут быть катастрофическими.