Как и всегда при таких вот обстрелах, когда чёрные фонтаны разрывов, прыгая в небо, сотрясают землю, всё в человеке сжималось в комок, невольно холодело — и человек против воли льнул к земле, стараясь весь без остатка вжаться в неё. Как и всегда, не слушаясь доводов успокаивающего разума, ухо с напряжением ловило нарастающий визг бомбы, скрежещущий свист мины или тревожный шелест снаряда, и ум прикидывал: этот левее, этот перелетит, а следующий… куда следующий?
Но, сидя в узких окопчиках, таких тесных, что нельзя в них было даже согнуть колени, опытные бойцы чувствовали себя в относительной безопасности. Точно сырость и самый запах земли успокаивали их. В один из промежутков между разрывами до лейтенанта донёсся бас Бездоли. Должно быть, нарочно, чтобы слышно было другим, он сказал:
— Ишь, стараются, а зря. Зря, говорю, Гитлера свово в расход вводят, ей-бо, зря.
В разных местах изуродованной высотки послышался нервный хохоток.
В другой перерыв между разрывами кто-то, вздохнув, сказал:
— Какие травы пропадают! Кабы во-время скосить, сена, ох, хороши б были!
— Эк, пожалел! Сена!.. Тут города горят!.. Лишь бы нам его, окаянного, одолеть! Ни черта для этого не жалко. Сена!..
Потом на каком-то выстреле канонада оборвалась, настала зловещая, предостерегающая тишина, и лейтенант скорее почувствовал, чем увидел, что готовится новый натиск. Но теперь немцы были осторожны. Поле было пустынно, только на опушке леса что-то остро посверкивало. Должно быть, немецкие офицеры рассматривали высоту в бинокль.
Осели дымы разрывов. Холм был безлюден, развороченный блиндаж молчал, и даже лейтенанту Моисеенко начинало казаться, что уже нет ничего живого на этой изодранной, оскальпированной, изрытой снарядами земле. По ходам сообщения лейтенант переползал из одного окопчика в другой. Он знал, что новая схватка будет решающей. Он подполз к Бездоле, который даже тут, во временном окопчике, пробыв в нём всего часа два, да и то под обстрелом, успел уже по-хозяйски обосноваться: выкопать в сырой глине полочки и разложить на них табак, трубку, кисет, гранаты.
— Ну как, не пустим?
— А то пустим?! — ответил Бездоля шёпотом и добавил: — Во мне не сомневайтесь, товарищ лейтенант, не впервой. Вон к нему сходите, дрожит чегой-то, как овечий хвост, — и он показал большим пальцем на соседний окоп, где рябой боец, многодетный семьянин, любивший в часы отдыха читать товарищам вслух письма из дому, сидел, скорчившись, на самом дне.
— Здорово мы их… — сказал лейтенант, переползая к нему. — Вот погоди, отстоим высотку, будет тебе что Кате написать. Я сам припишу, какой ты герой, только смотри — без приказа не стреляй. По верной мишени бить, патроны-то на счету.
— Много их очень, — тоскливо вздохнул боец, поднимая измученное, бледное, небритое лицо, на котором теперь отчётливо была видна каждая рябинка.
— Много, а побили. Не числом, а уменьем… Вон они лежат, считай, пока делать нечего. А удирали как!..
— Ох, пропадём мы здесь. Пятеро ведь у меня, — уныло сказал боец.
Лейтенант схватил его за плечи, затряс, глядя в упор в тоскливые, смятенные глаза:
— Мысль эту из головы выкинь. Слышишь? Держись — жив будешь. Слышишь? Ну, улыбнись, ещё, ну, ещё шире. Вот теперь непременно уцелеешь.
Каждому бойцу лейтенант стремился сказать в эти минуты напряжённой предгрозовой тишины какое-то особое слово, а если не сказать, то хоть по плечу хлопнуть. Он верил теперь, слепо и страстно верил в невозможное, и вера эта, возникшая из всплывшей в памяти фразы «не числом, а уменьем», наливала его какой-то упрямой, озорной энергией, бодрила, даже веселила, как крепкий хмель.
Теперь немцы наступали осторожно. Они ползли, охватывая высоту замкнутым, всё сужавшимся кольцом, и видно было только, как шевелится и вздрагивает трава. Казалось, не люди, а стадо кабанов подбирается к высоте. Передние уже карабкались на холм. На мгновение показывались и исчезали серые пилотки. Напряжённое ухо слышало, как скрипит галька под сухой гвоздастой подошвой. Сердце громко отстукивало пульс, грудь дышала тяжело. В висках ломило от напряжения. Но вот они вскочили и бегут, на ходу поливая из автоматов разрушенный блиндаж, вершину холма.
— Огонь! — что есть силы крикнул лейтенант.
И снова зарокотал, затрещал выстрелами холм, снова изуродованные его склоны изрыгнули на врага вееры пуль. Пулемётчики били короткими очередями, стрелки вели прицельный огонь. Немцы падали, льнули к земле, но лезли, лезли, лезли.
— Огонь! Огонь! — кричал лейтенант, и ствол его автомата зашипел, когда на него упали капли пота.
На трёх склонах холма немцы не выдержали и опять покатились вниз. Но на четвёртом, на южном, где не было пулемёта, они продолжали карабкаться. Они были совсем близко, не видные за земляным гребнем. Но вот сразу несколько фигур показались на гребне. Ударили выстрелы, но поздно. Несколько немцев спрыгнуло в окопы.
В каждом бою бывает мгновение, решающее исход битвы. Лейтенант понял, что такой момент наступил, что вот сейчас, и ни секундой позже, он должен сделать что-то такое, сказать какое-то слово, которое подняло бы горстку усталых, голодных, оглушённых, израненных людей на совершение чуда. И, бросаясь через бруствер в окоп, где, уже прилаживаясь стрелять, копошились немцы, он голосом, какого сам у себя не ожидал, крикнул своим бойцам одно только слово:
— Сталин!
Он не сказал ничего больше. Не успел… Что-то тяжёлое ударило ему в грудь, обожгло лицо… Всё покачнулось, земля, скользнув, встала вертикально, и, чтобы не скатиться в бездонную, вдруг открывшуюся перед ним пропасть, лейтенант прижался к сырой глине и вонзил в неё ногти…
…Очнулся он в разрушенном блиндаже. Над ним склонилось сухое, скуластое, попрежнему спокойное, точно высеченное из камня, лицо Фадеева:
— Живы, товарищ лейтенант?
— Как, отбили атаку?
— И эту и ещё две. Держимся. Вы лежите, не подымайтесь, нельзя вам. Одну минуточку, сейчас я.
Фадеев почему-то на цыпочках выбрался из разрушенного блиндажа, сквозь развороченные брёвна которого голубело бездонное вечернее небо, где с писком скользили стрижи. Он сказал кому-то:
— Жив лейтенант… Куда? На место, балда! Не вставать! Передай ребятам по цепи, дескать, жив лейтенант. И чтоб смотрели в оба.
Косые, медно-розовые и нежаркие лучи вечернего солнца окрашивали всё в золотистый цвет. Тело лейтенанта сковывала прохладная слабость, как будто вынули из него кости и набили влажной ватой. Лейтенант с трудом посмотрел на часы. Они показывали двадцать один пятьдесят. До темноты было ещё далеко.
— Фадеев, Фадеев, — позвал он, чувствуя, что не может даже пошевелиться.
Лейтенант приказал вынести его из блиндажа, посадить так, чтобы хорошо была видна вся округа. Оставив возле себя для связи раненого бойца и опять разослав людей по окопчикам, он стал наблюдать за противником.
Хорошо были видны ему отсюда серые фигуры, лежавшие по склонам высотки и у подножья, в траве, в неестественных, изломанных позах. Похоже было, что болотистое поле это покрылось за день серыми кротовыми кучами. Он стал считать эти кучи, насчитал больше ста и сбился, так как в голове шумело и перед глазами всё время плыли, роясь и передвигаясь, искристые радужные круги.
Он взял рукой горсть глинистой земли, уже влажной от вечерней росы, сжал её в слабеющих пальцах и показал своему раненому связному, как раз тому самому бледному, небритому, рябому бойцу, с которым он говорил перед решающей атакой.
— Дорогая земля. Видишь, какой ценой они за неё платят.
— И за такую цену не отдадим. Нипочём, товарищ лейтенант, ни в коем разе, — боец хохотнул, — вежливо прикрыв рот ладошкой. — На-кось, выкуси, высотку-то! Им теперь не до нас. Слышите, как бухает. Чай, подмога к нам пробивается.
И, чувствуя на лицах наползавшую из низины влажную, напоённую запахом трав и земли прохладу августовского вечера, они оба, забыв об опасности и боли, с улыбкой слушали доносившийся с востока, всё нараставший гром близкой канонады.
Номер «Правды»
Эту историю, похожую на сказку, историю, правдивую с начала и до конца, слышал я в лесах Холм-Жарковского района, Смоленской области, когда были они ещё партизанским краем. И рассказывали её мне партизан-подрывник Николай Фёдорович Сомов и сынишка его, бывший ученик ремесленного училища, а в те дни партизанский разведчик, Юра, прозванный в отряде «Солнышком» за круглую, вечно сияющую физиономию и огненный цвет кудрей.
— Когда фриц взял Вязьму и пёр уже на Москву, родные наши места, то есть именно колхоз наш Ореховка, очутились сразу в глубоком немецком тылу, — начал рассказ Николай Фёдорович.
— Километрах в трёхстах от фронта, — уточнил Юрка, паренёк деловитый, любивший во всём конкретность.
— Правильно. И не мешай мне рассказывать… Моду взял во взрослый разговор лезть! — отец покосился на него. — Ну, а мы, значит, не растерялись, и скоро недалеко от нашей Ореховки, в самой вот этой лесной глуши, появился партизанский отряд товарища М. Фамилии называть пока не буду, вы его и так знаете. Начали мы, можно сказать, ни с чем: одна винтовка на пятерых, и та без патронов. Да с ящик гранат, да бутылки эти самые с ка-эсом. Однако скоро оперились, и оружием и добришком военным разжились. Всё в бою добыли. Даже немецкую рацию захватили.
Был у нас в отряде партизан Санька, до войны в районе кино крутил, умнеющий парень. Он эту рацию, значит, быстро раскусил, поковырялся в ней, исправил. «Мы, — говорит, — теперь, ребята, с вами не глухие будем, — говорит, — Москву слушать…» Только кто в лесах повоевал, тот знает, что такое значит своя рация. Великое это дело! Ну, надел он наушники, а ребята стали вокруг и шеи, как гуси, вытянули. Не терпится узнать, как-то там, на Большой земле, где Красная Армия воюет, что Москва. А было это, как сейчас помню, в октябре. По утрам-то уж поля от инея седели, заморозок болотца прихватывал.
— И не в октябре,