Гордей почувствовал нестерпимое, болезненное желание взять ее немедленно. Прямо здесь. Положить на постель, развязать дурацкий передник, целовать ее руки, плечи, волосы. Он со стыдом почувствовал: кровь бросилась в лицо. Такая желанная!
– Катя! Не нужно помочь застилать? У тебя тут много работы… - вот уж сказал, так сказал, понимай, как знаешь.
– Нет, что ты. Я сама справлюсь. Мне нетрудно… - глянула она ему в глаза и смешалась. Заколебалась как-то. Все никак не могла надеть наволочку на подушку. Сикось-накось получалось.
Гордей придумывал, как бы ему ловчее уйти отсюда. Скрыться от напасти. Как смутительно! Невозможно вести себя так.
Отвернулась от него. Надела. Повернулась. Вертит в руках пододеяльник. Мнет пододеяльник в руках.
– Я рада, что ты меня проведал. Понравилась моя стряпня?
– Да. Очень понравилась. Ты… не захочешь как-нибудь пройтись со мной по Москве? Дни стоят солнечные. Да. Добрые стоят деньки.
– Что ж мы будем делать, Степа?
Об этом Гордей не подумал. Совершенно не подумал он об этом. Едва- едва решился он заговорить с нею о такой вот прогулке, а в подробностях, какие вещи надо будет делать, не представлял себе. То есть в полный ноль. Не имел никакого представления. Надо было хотя бы решиться поговорить с нею. А выдумки выдумывать, это он собирался потом. Однако вид у Катерины был спокойный и даже немного робкий. Сробела совсем. Тогда он ей и говорит твердым тоном:
– Да хоть бы и побеседуем, Катя. Да.
– А что ж, я согласна.
– Не договориться ли нам на майские праздники? Конечно, если ты что- нибудь другое не отложила на эти дни.
– Нет. Я уж повстречаюсь с тобой… Если ты мне позвонишь, - она вынула из передничного кармана карандаш и написала телефон на листочке из календаря. Подавая ему записку, Катерина не рискнула вновь посмотреть в глаза. Не слишком ли она торопится? Она, кажется, присмотрелась к нему за эти месяцы. Хороший, должно быть, человек. Не пьяница, не хулиган, не злыдень. И… так сильно ее тянуло к Гордею. Очень сильно. Душа Катеринина трепетала в его присутствии.
Гордей не стал попусту играть в игрушки:
– Конечно, я позвоню.
И пошел вниз. А глаза у нее какие были? Какого цвета? Не посмотрел. В следующий раз обязательно надо будет посмотреть.
…что за это дело еще никого не сажали, в смысле за хитрости с таможней. Но ободрать как липку, пенями замучить, груз конфисковать или даже просто положить его «до выяснения» на склад… На сколько? Да на веки вечные. У клиента бизнес. Итальянец, Паоло Адриани. Этот стервец с Саратовской таможни, подполковник Агаджанов, конечно, жилу рвет не за державу. За бабки. Первый раз, как положено, наехал. Для порядка. Свет в лицо. Голос грозный. Понимаю ли я, что означает подрыв экономики? Потом, естественно, предложил решить дело по-людски, а я уже писал его. Не как лохи, диктофоном со шкаф размером, нет. Хорошая техника, совсем маленькая штучка, включил заранее. Но он тоже калач тертый, аккуратно говорил. Если до суда дело дойдет, черт его знает. Пятьдесят на пятьдесят. При хорошей защите он может вывернуться. Итальяшка вообще на ушах стоит: за что я вам плачу! Ваше юридическое обслуживание гроша типа ломаного… и т.п. Я нарыл кое-что на Агаджанова. Плюс кассета.
– А почему по-людски нельзя? - спросил тогда Евграфов у старого и умного адвоката Якова Осиповича Мергеля, тоже из ментов. Лучшие адвокаты - бывшие менты. Самые лучшие - бывшие менты и притом евреи. Так уж получилось.
Яков Осипович показал Евграфову кукиш. Журналист в этот миг ассоциировался у него с беспредельно жадным азером Агаджановым. Таким жадным быть нельзя. Но и судиться рискованно. Если статейку тиснуть, дело пойдет. Подполковник врубится: когда бабки на газету есть, значит и судью найдут чем убедить. Притом, газета, она как малый наезд. Не крутой, а так. Для острастки. От начальников своих он отбрешется, а цену, надо думать, скинет до разумных пределов. Что в статью? Ну, голос правды. Тоталитарные пережитки. Адвокат несчастного иностранца сообщает, что его клиента пытались запугать угрозами. 37-й год вживе, как в сталинском застенке - лампой светят в рожу. В смысле в лицо. Притом, коррупция и взяточничество процветают. Есть пленка. Вот характерные отрывки…
– Яков Осипович! Грамотно будет выразиться так: «У всякого здравомыслящего человека не может не возникнуть вопрос: если это не вымогательство, то что?»
О! В самую точку. Аккуратненько его, гада. Нежненько. В твой «Столичный бизнес»? Не пойдет. Не солидно. Надо круче. «Комсомольская трибуна» - да. Это да. Это по всей России. Это прилично грохнет. Это да. Давай. Сколько? Четыре пятьсот за три машинописных странички? Да ты задираешь! Правда столько не стоит. Ведь чистая же правда…
– Яков Осипович. Я к вам со всем уважением. Но это коллективная кормушка. Все заинтересованные лица захотят получить свое.
И Мергель уговорил клиента раскошелиться. Надо полагать, тысяч на шесть. Евграфов был экзотическим пунктом в его прейскуранте.
В «Комсомольской трибуне» у Евграфова имелся налаженный канал - через отсекра. Отсектрису. Очень милая дама. Пиаровские дела, они грешат одной неприятностью: клиент платит за согласованный текст, а редакционные гниды всеми силами норовят его смягчить, обобъективить… С трудом доходит, что куртизанкам платят не за скромность. Отсектриса честно пробивала то, ну или почти совсем то, что давал ей Евграфов. Тот, в свою очередь, заранее обтесывал текст, чтобы уж никаких цеплялок, стружек, заусениц для закона и условного противника. Взаимовыгодный симбиоз честных и солидных партнеров. Многое, конечно, упирается в проблемы ценообразования. На этот раз отсектриса запросила с Евграфова ровнехонько те четыре пятьсот, которыми он располагал. Журналист всеми силами играл на понижение: трудный клиент, вряд ли согласится, средства строго ограничены, текст аккуратный, можно поджать немного… Дама, застенчиво улыбаясь: «Вы же понимаете, либеральные ценности только тогда сохраняют гармоничное звучание, когда их разделяют ваши коллеги…» Очень точная, мудрая, взвешенная формулировка. Тогда Евграфов тупо уперся: «Творческая интеллигенция не должна голодать!» Сбил до четырех.
В четверг отсектриса дала отмашку: материал выйдет. Субботний номер. Порукой тому наше давнее плодотворное сотрудничество. Действительно, опытные люди не обманывают постоянных клиентов. Зачем рыть себе финансовую могилу? Разумеется, предварительные условия должны быть соблюдены в полной мере. Пятничное утро застало их обоих за приватной беседой при закрытых дверях. Отсектриса тщательно пересчитывала либеральные ценности. Проверяла их на подлинность.
Евграфов собирался отдать в казну их боевой группы триста пятьдесят долларов… Из «Философского дневника» Тринегина: «МЫ В РОССИИ…так страшно потому, что у нас в России все знают свою судьбу наперед. И кому что суждено, то и сбудется. Видно, Господь нам, русским, не только судьбы при рождении выдает, но и тихонько шепчет в ухо: так-то и так- то сложится. Можно, конечно, забыть о своей судьбе, но она о тебе не забудет. Можно попробовать обмануть ее, пойти каким-нибудь круговым обходом, оврагами, оврагами, да и мимо… Но ничего из этого не получится: одна морока и растрата времени. Уж как не вертись, как не хитри, как не бегай кругами, а от судьбы не уйдешь. Упорствовать - хуже всего, так шибанет, уж так шибанет, не оправишься, хотя бы и жив остался. Надо смиреннее, надо пережить свою судьбу. После нее открывается неопределенность, которая может подарить как одно сплошное горе и падение, так и билет на удачу и счастье в мире сем. Если это, конечно, не самое страшное и невозвратное: ранняя гибель.
Достоевскому, например, повезло. Судьба ему - каторга. В молодые годы скоротал он свою судьбу среди кандальников, и ладно - писателем сделался. А вот Пушкин все бегал-бегал, все веселился, ему на роду было - нестарым сгинуть, так он веселился, пока срок не вышел, а там отдал свое. Некрасову Господь судил - в самозванцы. Тот в самозванцы и вышел, а как павлинился, как гриву распускал, все петухом соловьился. Да только за версту от его гроба лжедмитриями тянет.
Моя судьба - бедность, безвестность, неуслышанность. Это пережить - как перепрыгнуть - невозможно. Это - до последнего часа, так уж отпущено, больше не дадут. И я все хорохорюсь, все деньжонки наскребываю, все статейки пописываю… Бегаю от судьбы. Да куда сбежишь, она все равно засасывает меня, как вязкое беспощадное болото. Надо поторопиться, успеть кое-что, дальше будет хуже. Дальше меня по жизни вести будет смирение».
…сорок долларов ему нужно было оставить себе, чтобы дотянуть до официальной зарплаты в «Столичном бизнесе». Семьдесят будет стоить девочка с Тверской. Отсектриса, очень красивая, внимательная к своему телу женщина - кремы такие, сякие, эдакие… - в постели оказалась бревно бревном. Евграфов уже в третий раз тщетно ожидал чуда: что эта прекрасная холеная плоть полыхнет, наконец, пламенем дерзости и откровений… Ужасно старался. Перебрал все лучшие разделы своего арсенала. Ан нет, плоть все ожидала, что новенького он отчубучит, встречая каскады гомерических усилий Евграфова вялыми помахиваниями плавников. В решающий момент плоть зажмурилась, пискнула и расслабилась. Журналист едва поспел за нею… С утра пораньше женщина восстановила косметическую оборону от мира, оделась и на прощание сказала ему: «Ты был великолепен. Я еще никогда в жизни такого не испытывала. Какое счастье быть твоей любимой! Ты не представляешь. Эта наша громокипенная страсть… О! Помнишь, у Игоря Северянина? Я буду твоей эксцессеркой». Когда дверь за ней закрылась, Евграфов запоздало подумал: стоит нагнать эту свистушку и сказать ей что-нибудь не менее оскорбительное и издевательское. Потом он понял: ба! эта древесина женского пола и впрямь загорелось… через шесть часов после оргазма и только в мыслях; она ведь серьезно. Что ж за супруг у нее! что за любовники - прочие, кроме него! что за умельцы полумертвые! К чему приучили бедную несчастную женщину, блюз у нее идет за брэйк. Но все прочие мысли перекрыл светлый образ дара, который непременно будет преподнесен вечной женственности по результатам следующей отчаянной попытки вдохнуть душу в дуб. Евграфов считал свои шансы на успех вполне