Но не лучше ли нам принять героев романа такими, какими их изобразил автор? Они ведь вовсе не обязаны быть идеальными представителями земной цивилизации, и почему это надо «заставлять» автора отправлять в гости к марсианам лучших, сознательных интеллигентов или красноармейцев. Если бы они были лучшими и сознательными, то они и вели бы себя на Марсе по-другому, а тогда, может быть, и романа бы вовсе не было.
Для чего летит на Марс Мстислав Сергеевич Лось? В сущности, это романтическое бегство: тоска по погибшей жене, душевное смятение, даже разочарованность в жизни. В сумбурной, бессвязной предотлетной речи он говорит:
«…Не мне первому нужно было лететь. Не я первый должен проникнуть в небесную тайну. Что я найду там? — Забвение самого себя… Нет, товарищи, я — не гениальный строитель, не смельчак, не мечтатель, я — трус, я — беглец…»
Все эти настроения были значительно сильнее выражены в первом варианте «Аэлиты». Неврастенический, нерешительный Лось резко не похож на будущих традиционных космических капитанов — с лицами и сердцами, словно вытесанными из гранита. Почему у А. Толстого получился именно такой характер, нетрудно догадаться. Ведь «Аэлита», как уже говорилось, была написана в эмиграции, с которой писатель внутренне порвал, но находился-то он еще за рубежом.
С эмигрантскими настроениями А. Толстого связано и особое внимание к теме родины. Герои романа ни на секунду не забывают об оставленном на Земле, стремятся к ней всей душой. О Земле, о России они говорят только с волнением, и не сам ли автор стоит за восклицательными знаками?
«Влажный шар медленно поворачивался. Слезы мешали глядеть. Душа, плача от любви, летела навстречу голубовато-влажному столбу света. Родина человечества! Плоть жизни! Сердце мира!»
Вероятно, этими особенностями душевного состояния автора объясняется и та поразительная лирическая сила, которой пронизана любовь Аэлиты и Лося, любовь, преображающая этого раскисшего, размягченного человека. Вырвавшись из объятий Аэлиты, он берет маузер и уходит к Гусеву, к восставшим, к борьбе, хотя совсем недавно, поглощенный своими переживаниями, просил оставить его в покое со всякими революциями. Не сделай он этого, может быть, даже Аэлите, потерявшей голову от любви к землянину, пришло бы на ум, что ее избранник ни на что уже не пригоден, что и из него ушла навсегда та «свирепая и властная» любовь к жизни, о которой говорит в предсмертный час руководитель повстанцев Гор и которой так не хватает ему самому и всему Марсу.
Преображается и Аэлита, огонь очистительной любви так же ярко вспыхивает в этой одурманенной ложной мудростью весталке, как костры, зажженные русским красноармейцем Гусевым на площадях марсианской столицы, где они не загорались уже тысячу лет.
В книге скрыт какой-то секрет, плохо поддающийся грубоватому литературоведческому препарированию. Почему образ Аэлиты так поэтичен? Ведь автор не дал нам возможности проникнуть в ее душу, не поделился с нами ее мыслями. Мы смотрим на «Видимый в первый раз свет звезды» (так переводится ее имя с марсианского) все время со стороны — глазами Лося или Гусева. Даже портрет ее дан беглым наброском — кроме постоянного подчеркивания ее хрупкости да пепельных волос, и голубовато-белой кожи, мы ничего больше не узнаем. Но это не мешает нам видеть ее совершенно отчетливо, гораздо более отчетливо, чем, скажем, расплывчатого Лося. Не последнее место в формировании облика этой девушки занимают ее рассказы об Атлантиде и песни, которые она поет. Аэлита мудра и величава, она носительница древнего знания. Но закостеневшее знание мертво, его нужно оживить потоком свежей крови, принесенной с Красной Звезды, для Марса — это Земля, молодая, горячая Земля. (Скрупулезные комментаторы уличили автора в научной ошибке: Земля с поверхности Марса вовсе не должна гореть красным пламенем, а отливать голубизной. Но опять-таки — не цвет ли это революции?) Только любовь к смелым и сильным людям — таким ей показался инженер Лось — может вырвать ее из затхлой повседневности, из умиротворенного медленного умирания, к которому толкает марсиан ее отец Тускуб, может наполнить жизнь смыслом; такая любовь способна преодолеть все препятствия и даже перемахнуть через космические бездны:
«Где ты, где ты, где ты, Сын Неба?»
На последних страницах образ Аэлиты расширяется до вселенских масштабов, до образа идеальной женщины:
«…Голос Аэлиты, любви, вечности, голос тоски, летит по всей вселенной…»
Марс — чрезвычайно популярная в фантастической литературе планета, и воображение земных писателей населило его всеми мыслимыми и немыслимыми созданиями. На эту тему у американского фантаста Э. Гамильтона есть даже пародийный рассказ «Невероятный мир», который не раз приходит на ум при чтении марсианской фантастики.
Два американских астронавта, прилетевшие на Марс, не веря своим глазам, обнаруживают там живых существ самых разнообразных форм и расцветок — жукоглазых людей, нарывоподобных спрутов, уродин с клешнями, хоботами, щупальцами и т. д. Выясняется, что это материализовавшиеся создания земной фантастики, очень недовольные своей внешностью, приносящей им массу неудобств. Но вот самое остроумное наблюдение Э. Гамильтона. Астронавты замечают, что женщины, которые разгуливают среди страшилищ, все до единой очаровательны, каждая из них, независимо от цвета кожи, может служить образцом земной красоты. Это правило почти не имеет исключений, оно соблюдается и в самых серьезных произведениях, и в самых несерьезных. Дело, надо думать, в том, что авторы большинства книг — мужчины и для них психологически невозможно оскорбить прекрасный пол, приписывая ему неземные уродства. Но насмешки, которыми встречаешь очередную марсианскую красотку, не липнут к Аэлите, потому что она подлинно художественное создание. А ведь задача, которую поставил перед собой автор, очень сложна, и во всей мировой фантастике немного удач подобного рода. Надо было создать привлекательный образ неземного существа — далекого и чуждого нам, что ясно ощущаешь в Аэлите, и в то же время близкого, понятного, реального. «Аэлита — лучшая из баб», как написал в одной из песен М. Анчаров, подчеркивая этой грубоватой лексикой, что А. Толстой создал образ и идеальный, и реальный одновременно. Именно это сочетание идеальности с конкретным обликом послужило причиной того, что эта неземная девушка запала в душу молодежи. Ее именем называют малые планеты, клубы, кафе, вокально-инструментальные ансамбли и множество, иногда, прямо скажем, весьма неожиданных предметов. В этом деле наблюдаются даже некоторые передержки. Допустим, что при известных сомнениях имя марсианки еще можно присвоить фену для укладки дамских причесок, но, может быть, все-таки не стоит так величать стиральную машину. Смело предположим, что властительнице Марса стиркой заниматься не приходилось, даже электромеханическим способом.
К огорчению, надо сказать, что тогдашняя критика не увидела новаторского характера романа и встретила «Аэлиту» более чем сдержанно. «Роман плоховат», «Не стоит писать марсианских романов», — в один голос заявили в одном номере журнала уже упомянутые К. Чуковский и Ю. Тынянов. Критике подвергались и основные идеи романа, и его стиль. Впрочем, надо признать, что некоторые недочеты и вправду были, от издания к изданию автор совершенствовал свое произведение.
Однако даже наиболее критично настроенные люди с большой похвалой отозвались об образе красноармейца Гусева. После основательной «выволочки» К. Чуковский заявил:
«И все же „Аэлита“ превосходная вещь, так как она служит пьедесталом для Гусева. Не замечаешь ни фабулы, ни остальных персонажей, видишь только эту монументальную, огромную фигуру, заслоняющую весь горизонт. Гусев — образ широчайших обобщений, доведенный до размеров национального типа. Если иностранец захочет понять, какие люди сделали у нас революцию, ему раньше всего нужно будет дать эту книгу. Миллионы русских рядовых деятелей революции воплотились в этом одном человеке».
Но, дав столь высокую оценку Гусеву, критик тут же сравнил его с Иваном-Дураком из русских сказок, а затем и с самим автором:
«Выдумывать Гусева ему не пришлось, потому что он и сам такой же Гусев: веселый, счастливый, здоровый, ребячливый, бездумный, в высшей степени русский талант».
С дистанции прошедших лет видна приблизительность подобных оценок. Конечно, образ бесшабашного, не размышляющего, но находчивого и отважного красноармейца Гусева — большое достижение А. Толстого, но время несколько сместило акценты, и едва ли стоит сейчас называть весь роман лишь «пьедесталом для Гусева».
Впрочем, возможно, что и тогда не стоило. И вправду, Гусев выхвачен прямо из действительности, его характер со всеми его достоинствами и недостатками дан выпукло, именно такие парни боролись в рядах Красной Армии за власть Советов и готовы были немедленно идти делать мировую революцию. Ведь он уже учредил четыре республики, а однажды, собрав сотни три таких же гусевых, отправился освобождать Индию, да вот горы помешали. В то же время Гусев необразован, часто действует под влиянием импульса, его легко увести в сторону, вовлечь в авантюру, не Гусевы служили идейным костяком революции. Но все-таки они бродящая, переливающаяся через край сила. Недаром от столкновения с русским красноармейцем трещат подгнившие устои марсианского государства.
Но все же не случайно автор назвал книгу певучим неземным именем. Таких, как Гусев, бойцов гражданской войны мы найдем во множестве произведений, а вот Аэлита оказалась одна, рядом с ней мы никого назвать не сможем до сегодняшнего дня.
Насквозь фантастическая «Аэлита» связана с тогдашней жизнью множеством заметных и незримых нитей. И в мелочах, и в крупном она истинное дитя тех бурных лет.
Так, в описании Марса А. Толстой следует чрезвычайно распространенной в конце XIX и начале XX века гипотезе. В 1877 году, в год великого противостояния Земли и Марса, т. е. в период, когда две планеты сблизились на наименьшее расстояние, итальянский астроном Д. Скиапарелли разглядел на Марсе сеть прямолинейных линий. Он назвал их, не имея в виду ничего плохого, «canali», что по-итальянски означает «протоки» как естественного, так и искусственного происхождения, но в других языках слово «канал» предполагает явно рукотворное сооружение, так что никаких сомнений на этот счет у многих не оставалось. Наиболее яростным сторонником предположения о том, что каналы эти прорыты, условно говоря, руками разумных существ, был американец П. Ловелл. По его мнению, по этим артериям текла вода после весеннего таяния снеговых полярных шапок, делая таким образом возможным существование растительности, а следовательно, и прочей жизни хотя бы вдоль этих русел, и покрывали они, по Скиапарелли и Ловеллу, почти всю поверхность пересохшей и лишенной воды планеты.