ТЕТРАДЬ
Когда давно в казарме спят,
И всюду тишь да гладь,
И уж никто меня в штадив
Не вздумает позвать,
Я вынимаю из стола
Тяжелую тетрадь.
В ней все, чем в детстве бредил я,
Ночами невпробуд,
В ней лучшая из всех моих
Немыслимых причуд,
В ней марки всех времен и стран
Радугой цветут.
Дальше перечисляются марки. Каждая из них напоминает страну, город, человека, с которыми меня соединила жизнь.
И а́нглийская тоже здесь,
Газеты говорят,
Что в Лондоне идет конгресс,
А там, как делегат,
Платон Никитич Воронько —
Названый мой брат!
Вот отсюда и возникло название моего очерка. Стихи заканчивались такими строками:
Мелькают марки ста земель,
Что мы спасли от бед,
Я все края твои узнал,
Бескрайний белый свет,
Везде сейчас мои друзья,
И — удержу им нет!
Действительно, нам казалось, что удержу нет нашим мечтам, стремлениям, целям. А значит, их выполнению и достижению. Мы тогда недалеко ушли от одного лихого командира, который, покручивая гвардейские усы, заявил при нас: «Поставить цель — значит ее достичь!»
Платон Воронько действительно ощущался названым братом, все у нас было общее — прошлое, настоящее, будущее. В прошлое, хоть и очень короткое, входили две войны. В настоящее — утверждение в литературной Москве. В будущее — поэзия, поэзия и поэзия. Мы безгранично верили друг в друга, нравились друг другу, ставили ставку друг на друга. Чувства, владевшие нами, были, конечно, не дружескими, а братскими. Не было вещи, которую бы я мог утаить от Платона. Луконин, с которым мы тоже были близки, в тяжелую минуту сказал: «Беда пополам». Вот с Платоном у нас были пополам и счастье и горе. Каждый входивший в литературу знает, что на первых порах неприятностей и обид, ранящих самолюбие, хоть отбавляй. И здесь не словесное, а даже молчаливое сочувствие товарища многое значит. Мы плечом к плечу шли тогда по своему неторному пути, и слава богу, что и у него и у меня плечи оказались крепкими.
Помогло нам первое совещание молодых писателей. Московский комитет комсомола привлек нас к его подготовке. Мне было поручено выступить с первым словом от молодежи. Это выступление, которое превратилось в доклад, мы готовили вместе с Платоном в комнате на улице Мархлевского, где я тогда жил с родителями. Мама носила нам с кухни кофейники и чайники. Лист исписывался за листом. Выступление получалось лиричным и резким, светлым и злым. Полностью оно соответствовало нашему настроению, в котором перемешивались противоположные чувства.
Молодым вином бурлило в коридорах совещания, где из конца в конец слышались голоса: «Это ты, Недогонов?», «Это ты, Луконин?», «Гудзенко! На память помню твои стихи: «Ведь самый страшный час в бою — час ожидания атаки», «Олесь Гончар, вот какой ты, оказывается!», «Нонешвили, будем знакомы», «Геворг Эмин, рад узнать тебя!», «Что это за девушка?» «Сильва Капутикян».
На трибуне я продержался около часа. «Свои стихи мы сочиняли при дымном свете походных костров и коптилок в землянках. Они привезены из гущи жестокой и яростной жизни. Первыми их слушателями были солдаты, которые теперь лежат под фанерными пирамидами в Подмосковье и Черноморье, за Вислой и Эльбой. Можно ли отмахиваться от таких строк, как это делают сейчас в редакциях газет и журналов».
Зал, состоявший из таких же фронтовиков, загромыхал аплодисментами. Дальше я выдвинул подробную программу мероприятий, которые следовало осуществить нам в помощь. Просьбы не походили на просьбы, это были требования. Мы знали себе цену и пришли на свое совещание не просить, а требовать. Новое поколение советской литературы впервые подняло свой голос в эти дни. И голос был услышан. Когда я, окончив доклад, шел мимо стола президиума, председатель сказал: «Зайди в перерыве, надо переговорить».
Я зашел. Разговор был коротким. «Мы берем тебя в ЦК ВЛКСМ, будешь проводить в жизнь свои собственные предложения». Я рассмеялся и отказываться не стал.
Позвонил я дней через десять, не хотел спешить. «Какого черта не являешься на работу? — услышал я в трубке недовольный голос. — Тебя давно утвердили». На другой день я пришел на новую службу. Я был назначен инструктором отдела пропаганды, а вскоре — завгруппой художественной литературы. Вдобавок я был утвержден постоянным представителем ЦК ВЛКСМ в Союзе писателей СССР. На моей памяти этот редкостный пост никому больше присвоен не был, ни до меня, ни после. Удостоверение храню до сих пор.
В развитие наших предложений при СП СССР была создана Комиссия по работе с молодыми писателями. Председателем ее был назначен А. Т. Твардовский, ответственным секретарем — П. Воронько, а зампредом утвердили меня. На первых порах мы взялись за дело весьма ретиво. Издательства запланировали к выпуску книги молодых поэтов и прозаиков. В редакции молодежных журналов и газет были введены наши креатуры. Платона назначили в правление Литфонда СССР, чтобы он заботился о материальных нуждах молодежи. ЦК комсомола и Союз писателей предоставили в распоряжение молодых писателей творческие командировки. Во все концы страны разлетелись наши друзья-товарищи с командировочными удостоверениями высоких организаций. По всему СССР были проведены по образцу всесоюзного республиканские, краевые, областные совещания молодых писателей. Наконец, по следам совещания в Союз писателей были приняты поэты и прозаики, недавние молодые фронтовики.
В эти месяцы 1947—1948 годов мы встречались с Платоном едва ли не ежедневно. Разве что по воскресеньям не бывало встреч, да и то... С горечью встретили мы безвременную смерть Алеши Недогонова. С версткой первой книги, спеша к друзьям, чтобы показать им желанные листы, он спрыгнул на ходу с трамвая и попал под колеса. Маленький сынишка, услышав от ошеломленной матери про несчастье с отцом: «Разрезал трамвай», в невинности своей пролепетал: «И пальто тоже разрезано?» Пальто Алексею справляли долгие месяцы, отказывая семье в необходимом, покупка была событием. Бедно мы жили.
Правда, как раз незадолго перед смертью Алексея наши дела поправились. С ним на двоих, зная о нашей дружбе, выделили литер «А». Была такая форма повышенного отоваривания продуктовых карточек. Обычно родные наши стояли в очереди, а мы с Алексеем обсуждали житье-бытье на скамейке Сретенского бульвара, неподалеку от магазина. Вспоминается, что заветный литер был получен как раз стараниями Платона, начавшего именно с нас свою литфондовскую деятельность.
В большой комнате, которую я занимал с тремя товарищами в ЦК комсомола, всегда была труба нетолченая народу. Несмотря на то что в те строгие времена у подъезда стояли часовые, а вход был по пропускам, литературная молодежь шла сюда неостановимым потоком. Помощь оказывалась всесторонняя — от командировок и печатания до московской прописки.
В те годы мы много писали. Газеты и журналы наконец открыли нам свои страницы и уже больше их не закрывали. Стали выходить в свет первые наши книги. Каждое новое стихотворение мы с Платоном читали друг другу. Не скупились на похвалы, но и ругню, когда следовало, не держали при себе. Очень помогали нам старые писатели. К дружелюбию Тихонова присоединились товарищеские советы Фадеева и Твардовского.
Несмотря на видимые и осязаемые успехи, а может быть, именно поэтому, Платон стал все чаще говорить о переезде на Украину. «Поэт должен жить на своей родине, — сказал он однажды.— И не только должен, а просто обязан». Жаль было терять рядом стоящего товарища, не хотелось соглашаться, но я полностью одобрил его решение.
Мой доблестный запорожец возвратился на Украину. Теперь я за ним мог следить главным образом по стихам. Письма, подобно лермонтовскому офицеру, каждый из нас «писать ленив». За годами шли годы. Платон Воронько упрочился в числе лучших украинских поэтов. Поэзия его вышла за родные пределы, его стихи мне читали в Софии на болгарском, а в Праге — на чешском языках.
В его московские приезды я внимательно всматривался в черты старого товарища. Не изменили годы ни взгляда Платона, ни голоса, ни интонации. Все чаще приходится навсегда провожать старых друзей, тех, кто, по словам самого Воронько, шел когда-то «...в сугробы, в мерзлый пристрелянный бор». Из добровольцев «войны незнаменитой» чуть не подряд распрощались с нами Куприянов, Бауков, Луконин. Тем дороже остающиеся здесь, на земле. Пусть бы Платон подольше пожил! Очень этого хочу. Будет еще много хороших дней, появится много хороших стихов. И мой неповторимый запорожец осветит их неповторимой улыбкой. Не о том ли говорят его строки:
Новые вижу года я,—
Что нам седин белизна!
Слово о щедром мастере
Все дальше и дальше отступают в дымку времени годы молодости. Вот еще листок календаря, перевернутый моей неуклюжей рукой. Двадцать второе июня... Но перед ним за полтора месяца стоит девятое мая — славная дата всех фронтовиков. В этот день по негласному уговору мои друзья прикрепляют на себя все регалии. Никто не кичится друг перед другом. Орден Красного Знамени соседствует с орденом Славы, орден Отечественной войны встает рядом с медалью «За отвагу». Бывший комполка, забыв чины и звания, целуется со своим бывшим сержантом, медсестра легендарного сорок первого года запросто разговаривает с генералом нашего мирного шестидесятого года. Что объединяет их за праздничным столом Победы? Неужели только чины и ордена? Да нет! Они равны друг с другом в знаках отличия — от солдата до маршала. Возраст? И это не имеет значения, если в наше время шаг засчитывался за километр, а минута — за месяц. Любовь к родине? Да, это самое главное! Какие, казалось бы, привычные слова... Но не слова, а их суть стала основой жизни всех этих людей.
Поредел круг моих товарищей. Вот и за этим столом — праздничным столом Победы — пустуют стулья. На гладко расстеленной скатерти нетронутыми стоят стаканы вина, непочатый искрится графин с коньяком, припасенный ради дорогого случая. Николай Майоров, Павел Коган, Всеволод Багрицкий, Михаил Молочко, Николай Отрада, Георгий Суворов, Арон Копштейн, Георгий Стружко. В снегах Суоми, в Мясном бору, у Нарвской переправы, на взгорье под Новороссийском, в Брянских л