– Отлично! – кричу я.
Маяк подскажет слова, которые точно отразят мои чувства, и до весны я буду спокойна.
В тумане я вижу пропахший сыростью сизый лес и отвесный песчаный берег. Они повздорили и теперь делают вид, что живут обособленно друг от друга. Но стоит мне только свернуть к маяку, как лес будто бы приближается к берегу, а берег будто бы обнимает лес.
– Хэй! – кричу я вместо приветствия и продолжаю усиленно работать вёслами.
Ещё немного, ещё пару рывков…
– Не нравится мне всё это, – ворчит Санта и вырастает перед каноэ, точно маяк.
– Хэй! – снова здороваюсь я. – Я доплыла.
– Ну, раз доплыла – вываливай.
Он садится прямо на нос каноэ и смотрит так пристально, что мне кажется, будто он и вправду маяк. Подаёт мне сигнал: ты здесь в безопасности.
И я вываливаю. Всё-всё. Выговариваюсь, и мне становится даже легче, как будто ничего вовсе и не было.
– Они правы, Лисичка, – смеётся старик. – Кхар-кхар-кхар-кхар! Было бы лучше, если бы ты забыла сюда дорогу.
– Но как я могу забыть дорогу, если хожу по ней к Белой Скале?
– Ты могла бы пойти в обход.
– Но я всё равно вижу твой двор из окон!
– Смотри на учительницу, думай о математике.
И я пытаюсь ухватиться за новую мысль:
– А Джульбабос?
– Ты встретишь его где угодно. Он бегает по всему городу.
И я вздыхаю:
– Нет, ну как же тогда ты? Без меня.
– Я без тебя? – эхом повторяет старик и тоже вздыхает. Пожалуй, даже громче, чем я. – Ну-ка, дай-ка сюда ещё раз твою карточку.
Я лезу в рюкзак и протягиваю старику фотографию своей бабушки.
– Интеллигенция, – хмурится Санта. И молчит. Долго-долго. А я наблюдаю, как он водит большим пальцем по её лицу. Санта делает это как-то особенно, будто бы с нежностью, как это делаю я, а потом вдруг улыбается: – Красивая.
– Ага.
– Ты на неё похожа.
– Ага! – счастливо подтверждаю я.
И он тихонько ухмыляется:
– А я всю голову сломал, кого ты мне напоминаешь…
Глава 8
Наш Центр расположен в другом конце города – надо идти через парк. И сегодня из Белой Скалы мы выходим втроём: я, Канюша и Алёна. Алёна теперь заходит за нами прямо в классы. Ей крепко влетело, что я прогуляла уроки. И мне тоже влетело. Но мне за дело, а ей – так…
В парке сыро и пахнет плесенью. Я загребаю носком кроссовки мокрые листья, а они не шуршат – они уже умирают.
Нам ещё нужно забрать Сонечку из другой, первой школы, поэтому Алёна нас поторапливает. Но Канюша не может идти быстро, Канюша на физре натёр ногу. Он всегда натирает ноги, когда ему не домой, а в Центр: то левую, то правую, то сразу обе. Но сегодня только левую пятку.
А я смотрю на Канюшу искоса, и мне отчаянно хочется, чтобы мои пятки были такими же хитрыми. И не потому, что я не хочу идти в Центр – там правда здорово! – а потому, что люблю осенний парк. А ещё потому, что хотела бы повернуть назад, к двору Санты, – мы не виделись уже несколько дней! Но мне жалко Алёну. К тому же я не могу уговорить свои пятки заболеть. Они у меня, видно, натренированные.
Сонечка летит по ступенькам своей школы с распростёртыми объятиями. Я знаю, она рада, что сегодня дежурит Алёна, а не Тамара Васильевна или Наталья Сергеевна.
Тамара Васильевна тоже хорошая, но она не такая молодая, как Алёна, и потому разговаривает с нами только о важном, никогда не обнимает, и от неё всегда пахнет варёной свёклой. Наверно, как раз поэтому она нас и не обнимает.
Но мне Тамара Васильевна всё равно нравится. И Наталья Сергеевна нравится. Потому что она всегда-всегда улыбается, пусть и вечно смотрит в свою эту книгу.
И Сонечка тоже нравится.
Сонечка – необычная девочка.
На её лице есть огромный шрам, похожий на молнию, пришитую к коже намертво. Он выпуклый, слегка изогнутый и страшный: пересекает лоб, соединяется с бровью и немного касается переносицы.
Канюша каждый раз спрашивает Сонечку об одном и том же:
– А откуда у тебя шрам?
А Сонечка каждый раз сурово отвечает:
– Зашивали.
– Прямо нитками? – удивляется Канюша и морщится.
– Прямо нитками! – подтверждает Сонечка и выпучивает глазищи для устрашения.
– А как так получилось?
И тогда Сонечка ещё и щёки надувает, как Канюша.
– Это Коля Рыжий. Он к маме в гости приходил, а мы с Маринкой слишком громко смеялись, и вот…
– Что-о? – я и Канюша спрашиваем в два голоса, будто впервые слышим эту историю.
– Кинул в нас крышкой от сковородки и попал в меня, – тычет пальцем в свой лоб Сонечка.
Я бы, наверно, умерла от страха, если бы этот самый Коля Рыжий даже на пять минут заглянул к нам в гости. У него рыжая борода, рыжая причёска и рыжие волосы на груди, торчащие кудряшками из-под полосатой майки. Нет, я его не видела, но очень хорошо себе представляю.
А Сонечка смелая! Сонечка вообще в Центре самая-самая отчаянная! Отчаянней Стаси.
Если Сонечку спрашивают, кем она будет, когда вырастет, та сразу вытягивается в струнку, перестаёт сутулиться и, гордо задрав подбородок, заявляет:
– Конечно, Учительницей!
Она говорит это так, как будто слово учительница написано у неё в голове с заглавной буквы.
Как будто других профессий и вовсе не существует!
Как будто быть учителем – всё равно что президентом!
Это она так потому, что её мама когда-то тоже работала учителем в школе, как и моя. У Сонечки даже есть фотография с обгрызенным уголком, на которой Ольга Ивановна – так зовут Сонечкину маму – стоит у исписанной мелом доски с одним красным тюльпаном, а рядом глупо улыбается какая-то смешная тётенька в очках. У ног Ольги Ивановны стоит железное ведро со странной надписью «каб. 49», а из-за спины виднеется кусочек половой тряпки, которую она держит свободной рукой.
– Просто она была настоящей Учительницей! – вскрикивает Сонечка и отнимает у меня фотографию. – И не боялась ни-ка-ких трудностей! Даже полы в кабинете… и в коридоре, и на этаже, и во всей школе мыла сама! А уж если в её классе была такая несчастная девочка, как я, то она её любила больше остальных и ни-ког-да при всех не стыдила за грязные уши или немытую шею, как это делает наша Ирина Михайловна. Вот поэтому я буду Учительницей! Настоящей Учительницей! А не такой вот, как Ирина Михайловна.
Быть учителем, любым, пусть даже как Ирина Михайловна или наша Анна Максимовна, мне кажется, настоящий подвиг. Приходить и валиться на кровать замертво, а потом выть, потому что болит голова. Уж я-то не понаслышке знаю, что в этой работе нет ничего хорошего.
Ах, бедная-бедная наша Анна Максимовна! Она просто устала – вот и подумала, что я описалась.
Нет! Я никогда не буду учителем! Я не хочу наговаривать на кого-то так же, как она…
– А ты кем станешь, когда вырастешь? – спрашиваю я Канюшу, пока Сонечка обнимается с Алёной.
– Я буду лётчиком, – твёрдо, ни на минуту не замешкавшись, заявляет Канюша.
– Почему лётчиком?
Мне правда интересно. Мне вообще интересен этот мальчишка. Вредный и при этом весь такой беленький: и лицо, и волосы, и глаза бледно-бледно-голубые, почти прозрачные. И зовут его по-настоящему очень красиво – Богдан. Богом данный, поэтому весь такой светлый. Но на Канюшу он охотнее отзывается.
– Летать буду, – отвечает Канюша.
– Зачем?
Мне всё-таки хочется докопаться до сути.
– Чтобы быть сильнее всех.
– А почему тогда не боксёром? – спрашиваю я.
– Потому! – отрезает Канюша и пристально смотрит куда-то в тугое осеннее небо. Но потом всё-таки спускается на землю: – Вот как тебе объяснить? Лётчик сильнее боксёра. Лётчик над всеми.
– А ты хочешь быть над всеми?
– Я хочу быть военным. Как брат Стаси. Но не каким-то там танкистом или подводником, а лётчиком! На истребителе меня никто никогда не догонит, – уверенно заявляет Канюша, – ни Тамара Васильевна, ни полиция, ни инспектор Прибытко. А ещё… а ещё я хочу всех защищать.
– От чего?
– От всего, – насупившись, смотрит на меня Канюша. – С высоты любую опасность видно: кого бьют ногами, у кого деньги отнимают, кто плачет, а кто болеет…
И я представляю, как Канюша в очках и специальной форме лётчика-истребителя пролетает над нашим Центром, отдаёт честь и мчит дальше, оставляя в синем небе белый след. Совсем скоро он доберётся до дома и спасёт свою маму, ведь её уже давно пора спасать – у неё истекает тот самый испытательный срок, которым любит пугать Канюшу инспектор Прибытко.
И я вздыхаю.
Вот бы Канюше стать лётчиком-истребителем прямо сейчас!
Глава 9
Сегодня последний день октября, и мы идём по улице вчетвером: Канюша, Алёна, я и Сонечка – мы уже забрали её из первой школы.
Ещё два поворота, перекрёсток – и мы у ворот Центра.
А пока мимо нас мелькают магазины.
Я люблю заглядывать в витрины, смотреть, что происходит там, по ту сторону стекла. Вижу, как в торговых залах гуляют посетители с корзинками, а некоторые стоят уже с полными тележками у касс, выкладывают на длинные ленты свои покупки… В широких поддонах, ближе к окнам магазина, лежат сочные, спелые апельсины и ждут, когда их кто-нибудь купит. И смотрят.
Вроде даже на меня…
А по соседству с ними – большие-пребольшие жёлтые круглые фрукты в красных сеточках. Я не знаю, что это, но, должно быть, что-то очень вкусное: и кислое, и сладкое.
Когда мама выкарабкается и снова устроится на какую-нибудь работу, мы пойдём с ней в магазин, и я попрошу купить сразу два таких фрукта, чтобы попробовать.
Нет, три!
Для меня, для неё и для Пашки.
Нет, с Пашкой я поделюсь своим, а третий отдам Канюше, Сонечке, Мике, Стасе и Алёне.
За забором на территории Центра есть беседки, качели, всякие лазилки. Всё ровно так, как в любом детском саду нашего города. Потому что это и есть детский сад. Бывший детский сад.
Но сейчас сбоку от входной двери на шероховатой оштукатуренной стене прикреплена совсем другая табличка: