Мне становится так грустно…
Алёна вздыхает, опускает Канюшу на землю и тихо произносит:
– Ладно, пошли.
И пока мы идём, то и дело опасливо оборачивается.
Я первая срываюсь вперёд и, оказавшись в знакомом дворе, в три прыжка пересекаю его, словно дурашливый Джульбабос, а затем принимаюсь барабанить в шаткую дверь жилища старика.
– Санта! Санта! Я пришла, открой!
Но тишина. Никто не открывает.
Я оглядываюсь на Канюшу и Алёну – они терпеливо стоят в стороне – и снова колочу со всей силы по прогнившим перекошенным доскам.
– Лизочек, – немного погодя окликает меня Алёна, – его нет. Пойдём, а? Не то нам влетит.
И её голос звучит так жалобно и так тоскливо, что я, конечно же, повинуюсь.
Но я ещё приду к тебе, Санта. И пусть ты не мой настоящий дедушка, ты всё равно мой дедушка! Ты навсегда у меня в сердце.
Мы выходим со двора: Алёна первая, Канюша за руку у неё на буксире, и я – тоже за руку.
Но вдруг Канюша оборачивается:
– А что это такое? – спрашивает он и тычет пальцем прямо в каноэ.
Я так рада, что он заметил! Я хочу рассказать Канюше, как мы с Сантой делаем заплыв к маяку, какой он, тот берег с лампаками, и какие шустрые вёсла…
Но Алёна меня опережает:
– Это рубероид.
И это жуткое слово звенит у меня в ушах так же противно, как «рели-би-таци-а-онно».
– А что это? – интересуется Канюша.
– Это такой строительный материал. Видишь, он на крыше и сбоку постройки приделан, – поясняет Алёна и говорит что-то ещё.
Но я её уже не слышу. Я хочу избавиться от звона в ушах и от мысли, что этот страшный рубероид поглотил и каноэ, и Санту. Поэтому вырываюсь и, зажмурившись, бегу что есть силы вперёд.
Нет! Нет! Нет! Нет!
Нет! Нет! Нет! Нет!
Нет!
Нет!
Звон в ушах растворяется, только когда я падаю. Сначала на колени, а потом подбородком в заледенелый асфальт.
Глава 12
– А это кто? – спрашиваю я, пока Алёна мажет меня зелёнкой. – Ой!
Мне не больно, но я дёргаюсь и ойкаю.
– Где?
– Ай! Вот, – показываю я на фотографию за стеклом серванта.
Сервант у Алёны белый, высокий, с узорами на стекле. И обои в комнате белые и тоже с узорами.
– Это мой папа.
– Красивый. Ой! А это?
– Где? – крутит головой Алёна.
Я только сейчас понимаю, на кого похожа Алёна. На сову! Маленькую, всклокоченную, с широкими щёчками. И бордовой помадой.
– Там, – улыбаюсь я и киваю на большую картину на стене.
Она висит прямо над диваном. В у-узенькой раме боольшая картина.
– Не узнаёшь? – смеётся Алёна.
– Не-а, – вру я.
Но я, конечно же, узнаю – там она и её Паша. Нарисованные карандашом. Нарисованы, конечно, получше, чем я нарисовала их на картоне. Но мои Алёна и Паша намного счастливее!
– Это мы, – произносит Алёна, будто бы застеснявшись. И косится на Пашу, который играет с Канюшей в какую-то игру на компьютере. Канюша хитрый, он с порога разглядел компьютер.
– Это вы? – будто бы удивляюсь я.
– Да. Не похожи?
– Нет, – твёрдо заявляю я, а потом смеюсь. Смеюсь, как сумасшедшая. – Ай! Ой!
С зелёнкой покончено, и мы садимся за обеденный стол.
Паша достаёт из маленького холодильника за дверью сыр и шоколадное масло. И пока он делает бутерброды, я не свожу с него глаз. Смотрю, как он ловко орудует худыми длинными пальцами, как между делом улыбается Алёне, и отчаянно хочу, чтобы мой Пашка, когда вырастет, был таким же заботливым и весёлым.
Алёна разливает по чашкам чай, и я замечаю, что чашки у них, как у Олиной бабушки, – красивые, с изогнутыми ручками. Но только не в горошек, а в маленький синий цветочек. Такие миленькие!
– А это что? – спрашивает Канюша, не прекращая болтать ногами под столом.
Я не вижу, но знаю, это он ёрзает на стуле и легонько покачивается.
Я шепчу ему:
– Ты в гостях. Веди себя прилично.
И Канюша перестаёт. Но на секундочку. Наверно, только чтобы спросить.
– Это для чего?
– Это для чайных пакетиков, – улыбается Алёна.
А Паша берёт один пакетик, перекладывает его в смешную фигурку в виде лимона с углублением и говорит:
– Вот так.
Тогда Канюша тянется за своим пакетиком и тоже кладёт его прямо в «лимон». Пакетик плюхается, и мелкие брызги летят в разные стороны по столу.
Я толкаю Канюшу локтем, чтобы делал всё аккуратнее, но Паша смеётся и отправляет в такой же полёт пакетик Алёны.
– А теперь ты, – смотрит он на меня.
Но я не решаюсь. Это ведь неправильно – свинячить за столом. Тамара Васильевна бы потом год ругалась.
– Давай, давай! – настаивает он. – Три секунды вытереть влажной тряпкой.
А после вкусного чаепития мы возвращаемся в Центр. Алёна просит нас быть могилой и не выдавать страшную тайну о том, где мы сегодня побывали. И мы повторяем за ней:
– Мы просто гуляли. Мы просто гуляли.
А потом вдруг вспоминаем про Сонечку…
Когда мы подбегаем к дверям первой школы, Алёна сразу же спрашивает какую-то тётеньку про Сонечку, и выясняется, что ту уже забрали. Алёна всхлипывает, и мы бежим дальше, в Центр. Всю дорогу Канюша ноет, но я постоянно его одёргиваю. Неужели он не понимает, что Алёне сейчас влетит?
Алёна забыла свой телефон в Центре, а Тамара Васильевна наверняка ей тысячу раз звонила. А если Тамара Васильевна рассердилась…
Глава 13
– И что ты нам устроила?! – злится Тамара Васильевна, расхаживая взад-вперёд между кроватями. – Что за выходки? Тебе же ясно объяснили, что ходить к этому бом… прости господи!.. челдону (бродяга) не следует! Её из одной дыры вытаскивают, она в другую лезет! – А потом останавливается возле моей постели и отгибает уголок одеяла: – Ты меня слышишь?
– Угу.
Я её слышу, хоть и скулю тихонько под одеялом.
Мне больно. Подбородок и коленки давно не болят. У меня болит всё внутри. За Алёну. Алёна совсем-совсем ни в чём не виновата! Она очень хорошая. Но меня даже никто не слушает.
– Ты хоть понимаешь, чем это может закончиться?
Я хочу спросить чем, но вместо этого снова мычу:
– Угу.
– Бог его знает, что он с тобой сделает! И закопает! И не найдут! – продолжает злиться Тамара Васильевна. Свёклой от неё сегодня почему-то не пахнет, а пахнет чем-то другим, совсем неприятным. – И эта недоросль ей ещё потакает!
Она всегда называет Алёну недорослью, когда той светит выговор ни за что.
И я скукоживаюсь сильнее.
Но потом вдруг вздрагиваю оттого, что запоздало понимаю: это она ещё и про Санту!
– Он мой дедушка! – вскрикиваю я и, дёрнув пятками, сбрасываю с себя одеяло.
Вскакиваю и хочу убежать. Куда-нибудь далеко-далеко: к лампакам, Джульбабосу или даже к Арчибальду на Байконур. Но Тамара Васильевна хватает меня за подмышки.
– Вот заберут тебя в детдом…
И я разом теряю все силы.
Я плачу. Плачу так долго, что становится трудно моргать. Я уже почти не могу разглядеть Санту, которого только что нарисовала на кусочке картона. Мне нужно его вырезать, но пальцы совсем не слушаются. От моих слёз его пиджак становится серым и мягоньким, а шапочка уплывает с седой головы.
Но я его всё равно вырезаю. Короткими махами ножниц. Почти беззвучно глотая слёзы.
А сама краем уха слушаю:
– …через несколько недель год! Год! Все мыслимые и немыслимые сроки вышли… – долетают из-за двери обрывки фраз Тамары Васильевны. – …там всё запущенно… Мамаша не просыхает! Давно пора лишать её родительских прав… в детдом… Да у неё никого нет. Мать сама так говорила… Если матери плевать… в детдом!
И я съёживаюсь.
– Всё будет хорошо, – успокаивает меня Алёна и заводит мокрые от слёз волосы мне за ухо. Она тоже слушает. И слышит. И, может быть, даже плачет…
Я зажмуриваюсь и отчаянно хочу, чтоб она не плакала. Даже из-за того, кто съедает её бутерброды. Даже из-за выговора Тамары Васильевны. А из-за меня в особенности! И достаю из кармана печенье – то, которое сначала хотела отдать Санте.
Но вдруг скрипит дверь, и мы оборачиваемся – это инспектор Прибытко. А если пришёл и он, то всё…
Кладу в Алёнину ладонь печенье и прячу Санту в карман, поближе к сердцу.
– Ну, как дела, солдат? – бросает инспектор, почти не глядя нас. И, не дожидаясь ответа, проходит в кабинет, в котором собрались все.
Из распахнутой на миг двери вырывается:
– …статус «без попечения». Хватит держать её тут!
Я прижимаюсь к Алёне, которая без улыбки хрустит печеньем.
А вечером в Центр приходит Пашка. Нет, не Алёнин, а мой Пашка. Мой Пашка! Такой красивый, такой высокий! И я от радости не знаю, что сказать и что сделать. Поэтому тихонечко сижу на стуле и жду, когда он сам ко мне подсядет.
И он садится.
– Са-а-ты, а-а-я хы-ха, – говорит и тут же поворачивается ко мне боком.
От этого я успеваю за него испугаться: сейчас он покажет мне шишку где-то на теле. Ой, неужели он так сильно ударился?
Но он достаёт из кармана штанов обычную шишку. Нет, не совсем обычную – большую с тысячью мелких чешуек. Такую пахучую, такую шершавую. Но обычную! С дерева.
И я улыбаюсь:
– Красивая!
– А-а-ы-вая, – соглашается он и тоже улыбается. А потом шепчет: – Ы ты а-а-ы-вая.
И целует меня в щёку, пока Наталья Сергеевна отвернулась.
Ой, мамочки! У меня даже голова слегка кружится, и рот разъезжается в разные стороны. Я поднимаю руку и хочу остановить уголки губ, чтобы они не уползли куда-нибудь далеко, а заодно растираю щёку. Потому что мне кажется, что она горит теперь ярким пламенем. Его же срочно надо сбить! Мне не хочется, чтобы кто-то прознал, что между нами какая-то магия.
Глава 14
Я просыпаюсь, встаю и по привычке бреду к окну. Но на полпути замираю, а потом, осознав, срываюсь с места, живо прилипаю к стеклу носом и лбом и смотрю, не моргая, на улицу.
Вокруг всё белым-бело. Как в сказке. Надо же! Наконец-то выпало много-много пушистого снега! На прогулке сегодня станем лепить снеговика, бросаться снежками и делать снежного ангела… Хорошо, что я пока ещё тут. Мы с Пашкой построим огроменную крепость!