Лешка виновато смотрит на нас и хочет подняться. Брунько, на правах старшего по званию, приказывает:
— Лежи. Здесь не дом отдыха, а госпиталь.
Приходит сестра, и Лешка начинает вдыхать кислород. Кашель утихает. Щеки у Лешки розовеют, и глаза по-человечески смотрят на мир.
Лешку полошили в госпиталь недели три назад. Его принесли на носилках два матроса-санитара. Вместе с ними в палате появилась женщина. Мы бросили книги и уставились на нее.
Женщина была молодая и красивая. Волосы цвета спелой ржи крупными волнами лежали вокруг головы. Маленький аккуратный носик и алые по-детски припухлые губы гармонировали со строгим овалом лица. Глаза у нее были шоколадного цвета и глядели на нас приветливо и чуточку смущенно.
— Здравствуйте, меня зовут Светлана, — сказала она, и мы почувствовали, как в палате зажурчал ручеек.
— Здравствуйте, — нестройно, но довольно бодро ответили мы и, непонятно зачем, уставились в книги.
Санитары вышли, и Светлана присела на Лешкину кровать. Из-за обложки томика стихов я краем глаза заметил, как у штурмана вытянулось лицо.
— Как ты узнала… — попытался сказать Лешка и закашлял.
Кашлял он долго и громко, как испорченный паровоз, а она трогала рукой его волосы и все время повторяла только два слова:
— Родной мой… Родной мой… Родной мой…
Мы по одному стали исчезать из палаты. А когда вернулись, Светланы уже не было. Лешка спал и беззаботно улыбался во сне.
— Везет же человеку. Такая женщина! — не удержался Брунько.
Я первый с ним согласился. И в душе пожалел, что она пришла не ко мне. Только Чемоданов буркнул непонятное:
— Конфетка…
Она приходила через день. Присаживалась к Лешке на кровать, и мы видели, как у штурмана теплели глаза. Иногда она как бы невзначай поглядывала на меня. Я краснел и отводил глаза в сторону.
Признаться, мы немного завидовали им и вместе с тем радовались за Лешку. Мы знали, как немного нужно человеку для того, чтобы он почувствовал себя счастливым.
К нам приходили только по воскресеньям. Лешка был тяжелобольным, и для него, наверное, делали исключение. А может быть, Светлана сама нашла какие-то пути, чтобы так часто бывать у него? Мы этого не знали. Мы просто видели, что им хорошо вдвоем и старались не мешать. Я уходил из палаты последним.
Когда Светлана появлялась, мы собирались в курилке. И конечно, говорили о ней. Брунько доставал «Беломор» и первым начинал разговор:
— Хорошая Светлана. С такой женщиной штурман быстро встанет на ноги.
— Любовь — дело большое, — осторожно вставлял я и думал о Светлане.
Чемоданов молчал. Он сидел на корточках у радиатора центрального отопления и насмешливо дырявил нас своими черными шариками. Но однажды не выдержал:
— Бросит она ходить. Разве такой бабе больной муж нужен? Бросит. Одним словом, конфетка.
— Да как вы смеете, не зная человека, так говорить, — взорвался Брунько.
Не выдержал и я. Мне показалось, что Чемоданов оскорбил меня. Мы говорили слишком резко и громко. Наверное, мы орали, потому что прибежала Царица. Она сделала нам замечание:
— Мы слишком шумим, а этого делать не полагается.
— Извините, Тамара Владимировна, когда на земле устанавливали порядок — авиация была в воздухе, — мрачно сострил Брунько.
Светлана первой принесла в палату цветы. Я хорошо помню этот день. Тогда у моей постели сидел Виталька, четырехлетний карапуз, сынишка Царицы. Виталька пришел утром, и я уже не чувствовал себя Робинзоном. Я смотрел, как мальчишка старательно выводит на чистом листе бумаги силуэт подводной лодки. Как и все приморские мальчишки, он был грамотным в военно-морском отношении человеком и рисовал лодку правильно.
Мне было немножко жаль этого худенького и на редкость смышленого пацана, которого мать не могла устроить в детский садик и часто приводила с собой на работу.
— Худенький ты, Виталька, — сказал я.
Виталька бросил рисовать, хитровато сверкнул глазенками и серьезно ответил:
— Что ли, я, по-твоему, с дырками.
— Ты не с дырками. Ты маленький, худенький и похож на Снегурочку.
— Я мужчина, — солидно сказал Виталька. — А Снегурочка вон.
Я поднял голову, увидел Светлану и онемел. Она стояла в дверях с большим букетом в руках и улыбалась. Светлана была в белом халатике, из-под которого виднелась маленькая полоска голубого платья. На голове у нее была наброшена голубая газовая косынка с золотыми блестками. И от ее улыбки, от всего облика веяло чем-то из далекого детства, радостным и до боли знакомым. Мне очень захотелось, чтобы Светлана поставила цветы на мою тумбочку. Вообще-то это было с моей стороны нахальство — требовать внимания от чужой жены. Но я не мог не думать о ней. А Светлана, наверное, не догадывалась об этом. Она просто сказала свое привычное: «Здравствуйте» — и присела к Лешке на кровать, даже не взглянув на меня.
Мы потихоньку вышли из комнаты.
Царица не разрешила поставить сирень на Лешкиной тумбочке. Больного бронхиальной астмой не должны раздражать посторонние запахи. Лешка слезно выпросил веточку, а остальные цветы мы поделили между собой. Но все же Царица не упустила случая напомнить Лешке о цветах. Однажды на обходе она кивнула на ветку сирени и серьезно произнесла:
— Мы — молодцом. Очевидно, лучше всяких лекарств на нас действует прекрасная половина человечества.
Лешка смутился и зачем-то замотал головой. Я старался не глядеть на Быстрову — прекрасная половина человечества начинала действовать и на меня.
А потом Светлана исчезла. Мы ходили убитые. Чемоданов молча торжествовал. Лешка ничего о Светлане не рассказывал, а мы боялись тревожить штурмана расспросами. Он теперь только и делал, что кашлял, а в перерывах между кашлем жадно читал книги.
Мы старались не говорить о Светлане. Но однажды не удержались. И как ни странно, первым разговор начал Чемоданов. Он дождался, когда Лешка вышел из палаты, и сказал:
— Взял жену не по себе, вот и мучается, интеллигент.
Он так и сказал «взял», как будто жена — вещь и ее можно, как игрушку, взять с полки. Меня это оскорбило.
— Пошлая философия, — сказал я.
— Чего? — протянул Чемоданов.
— Он сказал, что вы пошляк, — перевел мои слова Брунько и, кивнув на Лешкину тумбочку, добавил: — Посмотрите, Чемоданов, настоящую любовь даже цветы чувствуют — не вянут.
Мы, как по команде, повернулись к Лешкиной тумбочке. Там, в стеклянной банке из-под варенья, стояла ветка сирени. Время тронуло листья. Они немного почернели, но цветы были свежие, яркие и поблескивали капельками росы. Казалось, что их только что сорвали в саду и поставили сюда.
Я не поверил своим глазам. Я не соображал, почему такое может быть, ведь моя сирень завяла ровно через три дня.
Тишину нарушил Чемоданов. Он ехидно заметил:
— Любовь… А все-таки не ходит девица, бросила. Больной-то ей не нужен.
— Придет. Я верю, Чемоданов, в то, что жена штурмана придет. Такие, как у нее, чистые глаза не могут лгать, — убежденно произнес Брунько.
Я слушал их спор и почему-то боялся высказать свое мнение. Наверное, я еще плохо разбирался в людях. А может быть, потому, что мне очень захотелось иметь в жизни свою ветку сирени, которую бы согревали теплые руки друга.
После ссоры с Чемодановым Брунько ходил злой. Это сразу отметила Царица:
— У нас скверное настроение. А нам волноваться нельзя, — сказала она, постукивая пальцами по широкой волосатой груди летчика.
Брунько, насупившись, смотрел на Лешку. Тот тихо лежал на кровати и скучно поглядывал на тумбочку. Ветки сирени там уже не было. Она завяла.
Мне стало жаль штурмана и себя. Я слышал, как за стенкой звучит грустный, немного тревожный вальс Прокофьева, и думал о верности. Мне казалось, что эта штука совершенно необходима человечеству.
А на следующий день на Лешкиной тумбочке в стеклянной банке из-под варенья вновь появилась ветка сирени. Ее принес Брунько. Он торжественно вручил цветы штурману и, многозначительно подмигнув, сказал, что это от друга.
— От Светланы? — недоумевающе спросил я.
— От нее, конечно, — авторитетно заявил Брунько, и, очевидно думая, что ему не поверят, взглянул на Чемоданова, и произнес: — А от кого же еще, от нее.
Сердце мое сдавила тоска. Чемоданов отвернулся, а Лешка просиял и ничего не сказал. Наверное, ему очень хотелось помолчать. Мы понимали штурмана. Не каждый же день нашему брату передают цветы от друга.
И вот сегодня «родительский день». Солнце нахально лезет в окно. На ветках тополя сидят важные воробьи и лениво переругиваются. Им нет никакого дела до того, что происходит в нашей палате.
Брунько соскочил с кровати, сделал несколько резких движений руками и подошел к Лешке.
— Вставай, штурман, солнце проспишь, — сказал он и дернул одеяло.
Лешка присел, сонно посмотрел на нас:
— Светлану во сне видел.
Я насторожился. Мне хотелось, чтобы штурман видел во сне свои карты. Но Лешка заговорщически помалкивал. Тогда мы стащили его с койки.
В «родительские дни» мы особенно тщательно занимаемся своим туалетом. В этот день палата напоминает матросский кубрик перед праздничным парадом. Больные суетятся, по нескольку раз перешивают белые подворотнички у курток, с особым шиком ухитряются застелить постели, прибрать тумбочку. В помещении висит густой и приторный запах парфюмерии, звучат электробритвы, и мы, словно нашкодившие школьники, стараемся не глядеть друг на друга. Потому что каждому хочется к приходу близких выглядеть на рубь двадцать, причем сделать это так, словно никто и не собирался прихорашиваться.
Когда ритуал подготовки к встрече был закончен, в палату пришел Виталька. Царица сегодня дежурила по отделению, и мальчишка самостоятельно наносил визиты знакомым.
Виталька забрался ко мне на колени и приказал:
— Рисуй матросов.
Я выводил на бумаге уродливых человечков и думал о Светлане. А мальчишка, видимо сомневаясь в моих способностях художника, допрашивал: