— На все воля Божья! — и стискивал челюсти до хруста. — На все…
Помню отпевание ночью.
Ванечкино личико прибрали близко к ангельскому, но все-таки смерть гуляла под тонкой кожицей щечек, и личико хоть и ангельским было, но пугающим.
Бесы, бесы вокруг!
Вернулись с похорон и обнаружили на плите детский суп. Он остался стоять на конфорке еще со дня отъезда в Тарусу, но — странно, не скис.
Пуховая осталась без брата.
А потом я остался без Пуховой.
Вероятно, ветер вмешался в мою жизнь и унес лебедушкино тепло, перышко к кому-то продрогшему.
Что приятнее — согревать или быть самому согретым?.. По обстоятельствам…
Совсем отяготился мыслями о смерти и одиночестве, что не включил Пуховую в поднятие тяжестей.
— Ты меня бросаешь! — утвердительно повторяла она.
Пуховая сдерживала слезы и говорила, что не понимает, как можно получать удовольствие от одиночества и предвкушения смерти?
— За что ты меня любишь? — спросил я, почти мертвый и совсем одинокий.
— Не знаю-ю!!! — закричала она и быстро пошла по снегу прочь. — Не знаю!!!
А я знаю, проговорил про себя. За то, что я тебя не люблю, или не очень, или люблю, но не сознаю, или не нуждаюсь… За то, что я одинокий, совсем смертник, отказываюсь от лебединого крыла, от поцелуев дрожащих губ и объятий, не пахнущих моей рыжей матерью!
Ну, нет запаха!
Ходил к отоларингологу — все в порядке. Лишь пробочка в правом ухе крохотная. Промыли ухо.
В процессе я вспоминал, сколько в него вливалось слов любви. Больше всех одарила благодатью Пуховая.
Нос — большой, совсем мужской.
Смерть обычно представляется с проваленным носом.
Язык, с помощью которого, мы щебечем о любви и ненависти, которым производим любовные действия, принадлежит нижней челюсти, отваливающейся от черепа, так как хрящики сгнивают. А наши языки подбирает сатана, потому его речи так страшны и сладки одновременно. Он всегда говорит нашими языками.
Целая страна говорит нашим языком с нами же…
Мама, где ты? Стала ли частью Адама или разговариваешь с моим дедушкой? Может быть, растворилась в Евином чреве и родишься вновь?.. А вдруг ты произойдешь в мужской род, первым сыном — Авелем? А я понесусь галопом к смерти, рыкну в предсмертной муке и, также отрекшись от Адама, стану сыном его вторым — Каином?!! Что же дальше, мама?
У меня не стало Пуховой. Я очень взволнован, так как не могу тренироваться в ощущении смерти постоянно. Оргазм стал редким, и я как нерастворимый сахар, мне не отшибает мозги. Они не размягчаются…
А через какое-то время после ухода Пуховой я стал Предметом.
Предмет — это такая штука, которая не одинока. Ее можно поставить рядом с другими предметами, даже пусть разномастными, но в ряд.
Я — не «человек-ящик»…
Очень хорошенькая, с высокой грудью, с отличными ногами, с явными намерениями на мой предмет, удачно пошутила, что я использовал в своей прическе такой элемент парикмахерского искусства, как мелирование…
Заглотал крючок, состроил дурачка, принялся объяснять, что сие натуральная седина, и она к ночи отдала мне во временное пользование свой предмет. Дуракам всегда легче достается Лоно. Дураки на Руси всегда блаженны… Работа языка в чужом рту, в котором дух жвачки, забивающей Венский шницель, предмет, не различающий запахов, но стремящийся обратиться к Вечности… Оргазм… Растворение… Временная смерть Предмета в чужом рту…
Три года вон!..
Еще месяц…
День…
Чужие рты, губы, оргазмы утром и ночью… Попытки…
Еще два года…
Я, как ни пытаюсь, отношусь к ней как к родному существу, с любимыми запахами, с движениями, которые рождают во мне умиление и совершенно искренние чувства любви. Любви огромной, всепоглощающей, с каким-то бесконечным томлением внутри.
Открытие! Открытие, которое поражает! Она не мать!!!
Она и не предмет… Она — не Пуховая, но тоже — трепетная душа в обрамлении чистого тополиного пуха, или чего-то еще, например, какой-то розовой дымки-тумана. Так ли ты выглядишь — смерть?..
Иногда, когда я просыпаюсь, вижу ее. Она стоит и смотрит на меня, как выхожу из сна, словно выныриваю из озера большим неуклюжим сомом, как глаза открываю. Она в ночной рубашке до пят, и если из окна хлещет пронзительное солнце, то утренний шелк просвечивает, обнажая худенькое тело…
В ее взгляде обожание. Так на меня смотрела только одна женщина — мать! Мать не смотрела на меня глазами женщины, и она смотрит, как на Предмет, а потом уж подсознательно узнает во мне предмет мужского пола.
Поразительно, но она спокойно наблюдает рядом со мной другую женщину, которая разметала по зеленым простыням свои густые рыжие волосы. Ее спина обнажена, почти до самых ягодиц, высоких и упругих. Она еще не проснулась, но длинная рука уже шевелится, и пальцы с огненным лаком на ногтях слегка корябают простыню, стремясь к моему бедру. Это моя Ночная женщина.
Я не допущу ее до своих бедер в это время суток и уворачиваюсь.
Утро…
Иногда пропускаю смертельные тренировки…
Та, что стоит в дверях, просто терпеливо ждет, пока женщина не выскользнет из-под простыней, не блеснет полной наготой и не провалит в ванную, где примется смывать со своей идеальной кожи прошедшую ночь.
Ночь — обратное ото дня. Непреложное.
Чернеет ли молоко ночью?
Нельзя есть ночью, что белое. Черная капля в молоке…
Можно ли пользоваться днем Ночной женщиной?.. Нет, нельзя, если есть Утренняя.
Я подмигиваю ей, той, которая в прозрачном шелке, которая воспринимает меня как Предмет своего обожания. Она приподнимает одно плечико, заигрывая, хлопает глазами, в каждом по омуту, в любое могла глядеться когда-то меланхоличная красавица Аленушка, и сама бросается со всего разбегу в мягкую постель, словно в омут, желая в ней утонуть от хохота, а не от девичьей тоски.
Девичья тоска о несбыточном — то же самое чувство приближения смерти. Женщины меньше боятся кончины, так как сами же ее и порождают…
Ей вовсе не нужен психоаналитик. Она лежит некоторое время тихо, давая мне рассмотреть ее внимательно, по маленьким кусочкам…
Вот ее ушко с дырочкой — драгоценная раковина, подаренная морем, в которую я шепчу что-то сладкое и воображаю шум прибоя… Завиток ее прядки на височке окрашен золотом царской чеканки, чуть в медь. Я дую, и он, вопросик из волосков, колышется чуть травинкой… Крошечный подбородок — дикий абрикос с неуловимым пушком, принадлежит челюсти со здоровыми зубками… Первое, что сгнивает — это хрящики! Ну, какого черта я вспомнил! Пуховая!.. Абрикосы, абрикосы!!!
— Хи! — говорит она.
— Ха, — отвечаю.
Переворачивается на живот, кряхтя нарочито. Лопатки из-под рубашки торчат, как нарождающиеся крылышки, и я их поглаживаю, уверенный, что когда-нибудь они превратятся в чудесные размашистые крылья.
Ей надоедает лежать спокойно, и она неожиданно садится мне на живот. Я ощущаю ее худенькую попку и беру в свои ладони улыбающееся личико с алым ротиком. Такого цвета бывают надувные шарики на исторический май. Ее щеки теплы и гладки… Она начинает прыгать на мне, я этого не ожидаю и прогибаюсь, чтобы не было больно.
— Прекрати! — говорю почему-то строго, и она смотрит на меня удивленно из-под длинных рыжеватых ресниц, готовая обидеться. — Прекрати! — повторяю ласковее, и она принимается гладить щетину на моих щеках.
Пальчики, их фаланги чуть влажны и прохладны. Мне приятны их прикосновения. Краем уха я слышу плеск воды в ванной, которую оккупировала моя Ночная женщина, и вновь переключаюсь на Утреннюю.
— Доброе утро! — говорит она. Ее голос журчит, как родничок, и почему-то у меня наворачиваются слезы, которые я тотчас сглатываю.
— Доброе утро, моя дорогая! — здороваюсь.
Меня, предмет моего существа, охватывает приступ любви. Столь пронзительный, что мурашки манной крупой несутся по моему телу от пяток к кадыку, адамову яблоку, которое она любит трогать в тот момент, когда я сглатываю.
Господи, насколько реже я стал думать о смерти!!! Что происходит?
— Я люблю тебя!
— Ха!
После очередного «ха» я запускаю пальцы ей под мышки и принимаюсь щекотать худенькое тельце, чувствуя ребрышки, как у ягненка, — мягкие и тонкие.
Она заливается смехом. Это ее любимая минута. Хохочет всласть…
Мама, как я ее люблю! Это моя любимая минута!
Мама, вероятно, ты уже настолько далеко, настолько стремителен твой полет к первородству, что кричи я тебе вдогонку, что — люблю, люблю! — ты не услышишь, не тормознешь, чтобы оглянуться на того, кому ты подарила смерть!..
Но сколь бы я ее ни любил, ни боготворил, все равно остаюсь для этой женщины лишь предметом, хоть и обожания. В том есть и радость, и грусть…
— Ты женишься на мне? — спрашивает серьезно.
На мгновение мне хочется все забыть и сказать — да! ДА! ДА! Но за стенкой шум воды из крана обрушивается водопадом, и я вспоминаю женщину ночную, которая не считает меня предметом и даже иногда задумывается над вопросом, есть ли у меня душа, или кусок чьего-то зада в груди!
— Ты женишься на мне? — переспрашивает, чуточку заволновавшись от моего промедления с ответом. Через уголок рта сдувает царскую прядь с повлажневшего лба.
— Нет, — отвечаю с улыбкой, чтобы ей не было больно.
— И не надо, — отвечает тоже с улыбкой и слезает с моего живота, переставая быть наездницей, просто ложится опять рядом. — Хи!
Она не слышна. Только еле-еле ее короткое дыхание. Будто заснула… И я немного забываюсь, оборачиваясь в себя глобусом, и нахожу мою конструкцию, полностью отвечающей определению — Предмет. Я — предмет сочинения Бога… Или…
Бесы кружат!!! Оглядываюсь, ничего не вижу, не слышу даже хлопанья крыльев…
Тихо.
Тихо греет щеки солнце из окна. Глаза закрываются, и мы засыпаем…
Ей шесть лет. Я — предмет ее обожания! Любимый папка-предмет! А та, которая полощет в ванной свое тело, — ее мамка! И что интересно, ее моя Шестилетка тоже считает Предметом и тоже обожания…