А в юности может объединить даже окурок, выкуренный на двоих.
Я его любил и просто хотел видеть, улыбаясь его потоку сознания.
Встретил его в Шереметьево, и мы помчались в город, решив перво-наперво нормально пообедать в каком-нибудь русском ресторане.
Сели в украинский. Какая, в общем, разница…
Под борщ с пампушками, после воспоминаний о юности, он рассказал грустную историю о том, как разошелся с Мусей, от которой у него росла фантастически красивая дочь, тоже будущая скрипачка. Правда, он вскользь пробросил, что Муся не разрешает им видеться.
— Понимаешь, — развел красивыми руками мой друг. — Понимаешь, почему-то Муся настроила Машку против меня и она, моя дочка, меня ненавидит!.. А так все хорошо! Все замечательно. У меня прекрасная женщина!
Чуть нервничая, он выудил из внутреннего кармана пиджака портмоне, а из него маленькое цветное фото, как на документ. Протянул.
С фотографии на меня глядела Муся.
Глядя на мою удивленную физиономию, он, улыбаясь, пояснил:
— Удивительное сходство, да?.. Но видно же, что она моложе Муси на десять лет. Очень добрая и отзывчивая женщина. Она хочет родить от меня ребенка!
Потом мой друг долго тарахтел о литературно-музыкальной композиции, а я вспоминал Мусю, как она, уже любя моего гениального друга, пыталась залезть в мою постель, притом что скрипач пьяно храпел за бумажной стенкой коммуналки… Я не сплю с женщинами моих друзей… Тем более слабыми на передок…
Мы отобедали и договорились отужинать. Между этими событиями мой друг должен был встретиться со своим родным братом и получить от него деньги за часть проданной квартиры умершего отца. Квартира находилась в самом центре, и по молодости мы часто в ней зажигали!..
Ужинали мы в японском ресторане, при этом мой друг уже через десять минут заказал вторую порцию саке.
— Ты же не пьешь! — удивился я.
— Все фигня! — отмахнулся скрипач.
На третьей бутылочке он заметно опьянел, но продолжал эмоционально грезить о нашем совместном творчестве…
На следующий день я не смог с ним встретиться, а еще через сутки он улетел в Голландию повидаться с нашим общим товарищем Мишей Боцманом. При посадке на самолет от него явно разило перегаром, но я успокоил таможню, заверяя, что худой и сутулый человек — известный скрипач, не склонный к скандалам.
Через три дня он позвонил и сказал, что дома, в Париже. И опять:
— У нас все получится! — Он был сильно пьян. — Ты же талантливый, и я талантливый!
— Да-да, — отвечал.
— Ты знаешь, как я тебя люблю!
— Да, конечно!
— И Мишку!
— Конечно, знаю.
— Ты только не злись!
— Да нет же…
А через неделю мне позвонила незнакомая женщина.
— Вы же его друг? — спросила растерянно.
Я подтвердил.
Она сообщила, что он умер. Я только и смог выдавить:
— Как это?
Она рассказала, что жила с ним последние два года.
— Он сильно пил… Но я его любила… Я понимала, что он любит Мусю, но за ним нужно было ухаживать… А потом ему поставили диагноз цирроз печени. Врач сказал, что если он не бросит пить, то ему не будут искать донора на пересадку… Он бросил пить, и мне показалось, что наша жизнь почти счастливая… Его очень сильно мучило, что Муся не разрешала общаться с дочерью… У него на нервной почве месяца два рука правая плохо работала, и он опять не мог играть… Ну, понимаете, денег было немного… — Она на несколько секунд прервалась. — Вы знаете… Он к вам прощаться приезжал… И к Мише в Голландию тоже… Шансов на донора не было… Редкая кровь… Перед отъездом к вам, в Москву, ему обещали, что проживет еще месяца два-три… У него там дело было, брат должен был ему деньги, папино наследство, часть его…
— Я знаю…
— Он дал ему три тысячи долларов… А вы понимаете, квартира в самом центре… Когда он вам звонил несколько дней назад, он уже знал, что остались часы, может, дни…
Я понял, почему он выпил столько саке…
Его пьяная болтовня о совместном творчестве была прощанием со мною, с юностью, с верой в наши пацанские идеалы…
Я плакал в голос…
— Мы его здесь сожжем, в Париже, а урну привезем в Москву, подхоронить к папе… Вы нам поможете?
— Да…
— Совсем забыла сказать! — Ее голос вдруг стал радостным. — За два дня… За два дня Муся привела к нему дочь Машу, и они помирились… Это очень важно, очень важно, что он умер в мире с дочерью…
А потом мы хоронили урну с его прахом. Я устроил поминки, на которых были почти забытые люди из юности. Только Мишка не смог приехать из Голландии, сославшись на тяжелую эмигрантскую жизнь. Много за столом говорил брат моего друга… Почему-то у меня не было к нему ненависти…
Она, неофициальная вдова, действительно очень была похожа на Мусю. Но чуточку другая. У нее не было сучьего взгляда, а от того она была некрасива…
Потом я краем уха слышал, что Муся устраивала концерты в память о своем муже, гениальном скрипаче. Играла на папиной скрипке дочь… Потом официальная вдова выпустила несколько CD…
Через три года Муся мне позвонила и спросила:
— Ты меня ненавидишь?
— Нет, — ответил я. — Что ты!..
— Я в Москве… Повидаемся?
— Давай…
Она пришла в ресторан с Машей
— Она прекрасная скрипачка! — сообщила Муся. — В него пошла…
— Здорово!
Маша, видимо, пошла не только в отца, но и в Мусю, так как бросала на меня двусмысленные взгляды. Муся перехватывала Машины стрелялки и заметно нервничала.
— Надеюсь, ты не считаешь меня виноватой в его смерти?
— Что ты! — замахал руками я.
— С ним невозможно было жить! Он был алкоголиком! А ты знаешь, как тяжело с алкоголиком!..
— Не надо, Муся!.. Девочка…
— Действительно… — Она взяла себя в руки. Говорить было больше не о чем… Молча доели…
Девочка Маша по-сучьи улыбнулась мне…
Расставаясь, я сообщил, что сам скоро буду в Париже.
— Гульнем? — предложил.
— Как тогда? — Она имела в виду, как тогда, в юности.
— Ага…
Через три недели я позвонил ей из отеля, уверенный, что в память о нем дам Мусе денег на Машину учебу в консерватории.
— Гульнем? — спросил еще раз.
— Конечно, — с радостью отозвалась она.
— Возьми обязательно Машу!
— Машу?!. — Она осеклась, а потом попросила, чтобы я позвонил в пять.
Больше к телефону она не подходила…
Позже я понял, что Муся приревновала меня к своей дочери, чувствуя, что и у той не все в порядке с контролем.
Извини, сказал я своему другу про себя. Это не твои женщины! Пошли они на х…!
Я до сих пор не могу найти ту, некрасивую, чтобы отблагодарить ее великую женскую душу, чтобы поклониться ей за друга, за умение любить то, что тебе дано, и сострадать страдающему…
Она растворилась в пространстве, в Бесконечности, тихо, не привлекая внимания, и никто даже имени ее вспомнить не может… То ли Марина, то ли Галина… Или еще как?..
Но я обязательно ее найду! Я обещаю тебе, мой друг!
День четвертый
Еще в пору совдеповского детства мне часто грезилось, что в далекой Америке проживает какой-нибудь мой третий дедушка или скупердяй дядюшка, которые вот-вот загнутся, и специальный юрист по таким нежным вопросам, как наследство, явится в мою убогую квартирку и объявит, что волею судеб я стал мультимиллионером…
Позже, похоронив мечты о долгожданном богатстве, оставив их в счастливом детстве, выросшим в дяденьку сорока лет, заработавшим какие-никакие деньги, я уже точно знаю, что ни миллион, ни даже миллиард не делают человека счастливым. Нет связи между презренным металлом и высоким состоянием души. Бабки отдельно, душа тоже отдельно. Как не ищи, а все равно не имеется прямых связей… Есть лишь единственная форма материальной состоятельности, имитирующая счастье, — «комплекс Пушкинского «Скупого», который даже тактильно испытывает от прикосновения к богатствам некое физическое удовольствие, сравнимое с пиком сексуального вожделения… Но счастье ли это?..
Богатые люди в первом колене зачастую несчастливы, так как потеряли радость довольствоваться малым, счастье иметь скромное воскресное застолье с дефицитом из продуктового набора и вафельным тортиком на шесть человек, где отец непременно отказывается от своего куска в пользу детей, которые его делят меж собой в состоянии истинной радости. А глава семьи уже счастлив оттого, что его дети счастливы. Мгновение?.. Конечно… Но мгновение обыкновенного счастья! Хотя счастье в эпитетах не нуждается…
Я помню, как в пионерский лагерь ко мне приехала мать и привезла банку вареной молодой картошки. По прозрачным стенкам стекало растопленное сливочное масло, завлекая за собой мелко нарезанный укропчик… Я эту картошку съел один, в укромном местечке, и не потому, что был жадным или чрезмерно голодным. Просто банка с картошкой из материнских рук была тем самым счастьем, которым я ни с кем не желал делиться… Еще мать подарила мне трешницу, которую я безо всякого сожаления проиграл в трясучку.
Быстро привыкли пить дорогую водку, закусывая ведрами черной икры, еще быстрее эту икру перестали потреблять из-за богатства в ней холестерина, в считанные годы научились следить за здоровьем, чтобы подольше пользоваться капиталом; летаем, накачанные стволовыми клетками, на частных самолетах к продажным женщинам на Бали…
Как-то в Нью-Йорке мне пришлось ночевать под мостом, чтобы к шести утра попасть на радиоэфир. Дрожа от холода, я думал о том, что если на счету моем скопится пять тысяч долларов, я буду самым счастливым человеком! Но уже этим утром я был счастлив. Перейдя двухкилометровый мост, попав в офис радиостанции, я пил горячий кофе, согреваясь от пронизывающего потусторонним холодом нью-йоркского ветра, — я читал в эфир стихи Губермана и был счастлив… Так, вспомнилось…
Другое дело — наследный капитал, старый, в шестом поколении. Его вообще не замечаешь, как не обращаешь внимания на родинку под лопаткой на спине.