Анатолий ТкаченкоМыс Раманон
Стелла Ивановна сказала:
— Ребята, напишите сочинение. Расскажите, как вы провели лето, что видели, где жили.
Она села и раскрыла книжку, но читать раздумала. Вырвала из тетради листок и стала рисовать. Она всегда что-нибудь рисовала: чаек, деревья, горы…
Петька Трушин смотрел на ее черные, опущенные ресницы, розовые губы, щурился на маленькое солнце на ее золотых часах и думал. Думал, что очень красивая досталась пятиклассникам учительница, пожалуй, такая же, как у капитана с «Оскола» жена, только та в голубых брючках ходит и папиросу курит…
И звать Стелла Ивановна. Что такое Стелла? Наверно, очень красивое что-нибудь. Потом думал о сочинении и, когда учительница понемногу забылась, начал писать:
«Татарский пролив — старик, он из воды весь и с белой бородой. Мыс Раманон — тоже старик, только каменный и зеленые волосы (из травы) имеет. Третий — Маяк, белый, высокий и светит по ночам сильным прожекторным глазом. Старик Татарский пролив шумливый, как пьяный мужик, и кидается всегда на старика Раманона. Бьет его, наверно, кулаками и опутывает белой бородой. Старик Раманон ворчит, кряхтит и не сдается. Только в самом низу, где у него пещера, гремят и отрываются камни: это, наверно, его зубы. Дерутся эти два старика, что они делят — никто не знает. Не знает и старик Маяк. Он все смотрит по ночам одним глазом, старается распознать что-то, и никак не может, и мигает пароходам, чтобы знали, что здесь дерутся два старика, и не подходили близко. А бывает, тихие станут они. Старик Татарский пролив лижет разбитые щеки Раманона, вползает ему водой в пустой рот, булькает там, шуршит галькой, шепчет что-то, забавляет, наверно. Раманон дремлет, греет волосы свои зеленью (из травы) и про что-то думает. Тогда я прихожу на самый его лоб, смотрю вниз на водяного старика. Вижу бороду, зеленую, она шевелится, в ней плавают рыбки — старик позволяет. А как рассердится он — борода белеет, пенится и цепляется за камни. Лоб у Раманона теплый, другой старик смеется и ластится водой. Но я не верю. Не верит и Маяк. Белый, холодный (особенно внутри), он стоит один и не верит. Никто не верит. Отец мой, начальник маячный, хмурится и ожидает чего-то нехорошего; радист Петр старается побольше загореть, лежит около рубки; моторист хромой Иннокентьев — это мой дед — подкатывает бочки с горючим к моторному домику, проверяет разную свою снастъ, чтоб потом на холоду не бегать. И женщины все не верят — стирают, сушат, вытряхивают ковры. Мать меня кличет, гонит за водой. И правильно делает. Потому что скоро, на эту или другую ночь, старик Татарский пролив сначала зашумит, заворчит, а потом набросится на каменного Раманона, будто вспомнит какую-то злость. А Маяк про себя улыбается — он-то не верил — и смотрит на двух страшных стариков и, наверно, догадывается про что-то…»
Зазвенел звонок, резко, громко, так, что Петька Трушин вздрогнул и ткнул в тетрадь пером — получилась жирная точка. Петька глянул на Стеллу Ивановну — она медленно поднималась, не отрывая глаз от книжки и одергивая рукой кофточку. Маленькое солнце на золотых часах мигало, как луч крошечного золотого маяка. Вот сейчас она скажет: «Дежурный, собирайте тетради!» И Петька быстро дописал:
«Вот так я прожил лето».
После уроков арифметики и географии Петька Трушин пошел в столовую, пообедал на 54 копейки: щи, плов и компот, — потом, подумав, выпил еще стакан «Сахалинского освежающего». На улице постоял около киоска, где маленький крикливый старик торговал кедровыми семечками. Хотел купить стакан, но, увидев, как трясутся у старика руки и как он ловко смахивает «верх», рассердился и пошел домой.
Дом Петьки был у бабки Сидорченки. С первого класса Петька жил зимами в комнатке за печкой, и бабка брала с него «схожую» плату. А в этом году бабка подселила Глеба Самохина, шестиклассника, выбросила старый диван и поставила еще одну койку. Он парень ничего, только длинный очень, такой, что ноги его всегда выползают из-под одеяла, мерзнут, и Глеб кричит во сне: ему кажется, что он замерзает в Арктике. Он запоем читает приключенческие книги. И любит шляться по поселку и обзываться словечком «чувак». Сначала Петька ругался с ним, говорил на все: «Да пшел ты», — а теперь привык и решил жить вместе, пока Глеб не окончит десятилетку.
Глеб был дома, и бабка Сидорченко ругала его.
— Отдай, говорю, деньги! — кричала она, терзая толстыми руками цветастый фартук.
— Бабуся, да я же сказал, потом, — жалобно отвечал Глеб и так кривил свой рот, будто вот-вот заплачет.
— Отец послал тебе на квартплату, куда задевал? — краснела бабка Сидорченко. — Отдай, говорю, не то выставлю на мороз, стиляжка несчастный!
А какой Глеб стиляжка? Только штаны узкие, да и то купил на барахолке, а пиджак, наверно, довоенной моды, с плечами на вате, как у школьного завхоза в праздничный день. Надо было давно вытащить эту дурацкую вату.
Петька бросил ранец на койку, полез в карман и отсчитал бабке три рубля. Бабка Сидорченко ласково взяла деньги, погладила Петьку по голове, хотела чмокнуть мокрыми губами. Петька увернулся. Бабка вздохнула и сказала Глебу:
— Ты, Самохин, смотри у меня… Я строгая…
Бабка повернулась и пошла за дверь. Седые, скрученные в узел волосы, широкая спина, толстые ноги в суконных шлепанцах — все было очень строгое.
— Благодарю, — сказал Глеб, выставил вперед длинную худую ногу и пожал Петьке руку. — Знаешь, что говорил в такие моменты капитан Ван Тох из «Войны с саламандрами»? «Thanks[1], черт побери!» Я поиздержался, купил китайскую авторучку, 7.50 всего, зато вещь, перо золотое. На, подержи.
Но подержать не дал, повертел, поиграл блестящим наконечником перед глазами и сунул ручку в карман пиджака.
— Знаешь, пойдем-ка работнем, говорят, корюшка речку запрудила, у моста котел. Бери сачок. — Глеб продел лохматую голову сквозь толстый спортивный свитер. — Законно. После уроков два часа каждый учащийся должен вдыхать воздух.
Пошли. Петька нес сачок, а Глеб рассказывал, как капитан Ван Тох подружился с саламандрами и научил их нырять на дно моря за жемчужными раковинами. Саламандры смешно кричали: «Ван Тох! Ван Тох!» И бросались в капитана жемчужинами, как горохом. Интересно, конечно. Петька решил сам прочитать «Войну с саламандрами».
Море шумело холодно и неприютно; послушаешь — и морозцем прохватывает. Небо мутное и тоже холодное, из такого неба в любую минуту может посыпать снег. О снеге напоминают белые хрупкие забереги на речке, сухой ледок в тени домов. А позавчера Петька чуть не заплакал: так жалко стало лета. Всем классом они ходили на рыбокомбинат: был урок-экскурсия, там им показали холодильник. В холодильнике было теплее, чем на дворе, пахло свежей рыбой, теплым берегом…
Глеб и Петька спустились под мост. Здесь никого не было. Рыбаки взмахивали сачками ниже, у забора рыбокомбината. Оттуда несло дымком костра.
— Труш, — сказал Глеб, — давай сачок!
Он сунул сачок в глубокую яму, где кружилась, взбугривалась и щелкала пузырями вода, поводил проволочным ободом, будто нащупывая что-то на дне, и, как поварешку, выхватил сачок из воды.
В сетчатом мешке шелестела корюшка. Глеб вытряхнул ее на песок — сильно запахло свежими огурцами — и снова метнул сачок в яму. Корюшка стыла на песке, умирал ее цвет, умирал запах. Глеб черпал и черпал, потом заморился и отдал сачок Петьке. А когда и Петька стал утирать рукавом пот, решили кончать. Рыбу уложили в обледенелый, будто стеклянный сачок, Глеб перекинул его через плечо и, пригнувшись чуть не до земли, полез в гору.
На мосту отдохнули и пошли потихоньку.
— Вот корюшка, — говорил Глеб, размахивая рукой, — маленькая рыбешка, а вкус — что надо. Все ее едят: и мы с тобой, и твоя учительница, и капитаны дальнего плавания, и летчики… И космонавты будут есть, только дай. Вот, знаешь, поджарить бы на сливочном масле и Гагарину с Титовым сюрпризик! Небось, ничего такого и не нюхали. Как думаешь? То-то! Вот бы благодарили! А нам что благодарность? Нам бы в космос. Помогите, скажем…
У киоска закоченевший, скрюченный старик торговал семечками, он уже не кричал, только жалобно улыбался и заглядывал в глаза прохожим.
— Продадим ему половину, — сказал Глеб и крикнул: — Дед, купи рыбки, свеженькая, завтра продашь!
Старик дал полтора рубля, но отсыпал больше половины, может, вытряхнул бы все, но Глеб поймал его за руку и ласково посмотрел в глаза. Старик сразу потерял интерес к сачку и стал улыбаться прохожим.
Один рубль Глеб отдал Петьке, в счет долга, пятьдесят копеек оставил себе на обед. В сенях они, гремя, сняли сапоги, позвали бабку Сидорченко и отдали остаток рыбы. Бабка рыбу взяла, а Глебу все-таки погрозила:
— Смотри у меня, Самохин! Я строгая.
Весь вечер бабка жарила корюшку. Петька и Глеб делали уроки. Было тихо, тепло, как дома. И бабка не кричала: «Тушите энергию, не то по рублевке накину!»
Перед уроком русского языка всем раздали тетради. Не было Петькиной, и не получила свою тетрадь Зиночка, беленькая худенькая девочка по прозвищу «Льдинка». Она очень волновалась, испуганно мигала своими большими белыми глазами и царапала ноготками крышку парты. Петька думал, что его тетрадь просто забыли.
Пришла Стелла Ивановна, принесла книгу и две тетради. Книгу и одну тетрадь бросила на стол, вторую раскрыла и близко поднесла к глазам: она была немножко близорукой. Сразу и сердито стала читать:
— «Татарский пролив — старик, он из воды весь и с белой бородой. Мыс Раманон — тоже старик, только каменный и зеленые волосы (из травы) имеет. Третий — Маяк, белый, высокий и светит по ночам сильным прожекторным глазом. Старик Татарский пролив шумливый, как пьяный мужик, и кидается всегда на старика Раманона…»
Стелла Ивановна замолкла, строго оглядела класс и тихо спросила: