— Что это за старики? Камни — старики, волны — старики. Может быть, ты сам, Трушин, старик?
— Старик! — взвизгнул от радости кто-то на задней парте, и Петька вздрогнул от догадки: прозовут «Стариком»!
— «Старик, Старик!» — захихикали девчонки.
— Кто назовет одушевленные и неодушевленные предметы? — спросила Стелла Ивановна.
Поднялось много рук, а девочки на разные голоса тихо выговаривали: «Я… я… и я…»
— Видишь, Трушин, все знают.
Стелла Ивановна взяла тетрадь Зиночки-Льдинки, полистала и начала читать:
— «Летом я жила у бабушки. У бабушки есть огород. На огороде растут лук, морковка, огурцы и капуста. Я поливала грядки, помогала бабушке. Лук, морковка, огурцы и капуста выросли хорошие. Мы с бабушкой солили капусту. Потом ходили за грибами. В лесу пели птицы…»
Дальше Зиночка рассказала, как они с бабушкой мариновали грибы, варили брусничное варенье и связали к зиме Зиночке варежки и носки. Свое сочинение она кончила предложением: «Я поправилась на 1 кг».
Петьке понравилось сочинение. И всем понравилось — такое чистое, без ошибок, такое нежное, как сама Зиночка. Петькин сосед, Василий Степин, молчаливый и всегда какой-то немножко заспанный, не вытерпел и сказал:
— Вот это да! Учись, Старик.
Петьке передали тетрадь, и пока она шла от парты к парте, все заглядывали в нее. Петька посмотрел на двойку, большую, жирную, по ней несколько раз прошелся карандаш. Петька подумал: «Такую двойку ставят, наверно, когда очень радуются или сердятся».
Стелла Ивановна сказала:
— Ребята, а теперь попробуем написать о родителях: кто они, где работают, как вы им помогаете дома. Лучшие сочинения мы вывесим в классной стенной газете.
Стелла Ивановна села, раскрыла книгу, взяла карандаш. Петька так долго смотрел на нее, что она почувствовала себя неловко, подняла голову и, хотя Петька уже опустил глаза, уверенно проговорила:
— Пиши, Трушин.
Петька перелистнул страницу, чтобы не видеть двойки, погладил рукой белую прохладную бумагу, подумал о Зиночкином сочинении и начал так:
«Летом я живу у отца и матери. У отца и матери есть огород. На огороде растут картошка и капуста. Огурцы не могут расти, их съедает туман». — Петька подумал и вычеркнул «съедает». Туман — неодушевленный предмет; написал: «Огурцы не могут расти от тумана. Я поливаю капусту, а картошка сама вырастает. Ее только полоть надо и окучивать тоже. Отец не любит полоть. Он старый моряк-боцманюга и терпеть не может эти огороды. Все мамка тяпает да я немножко. Еще я рыбачить люблю. В речке ловлю форель, а в море — окуней. Если из окуней и форели сварить уху, адмиральская еда получается. Отец боцманом служил, он знает, чем питаются адмиралы. Лучше я про отца по порядку расскажу. Он давно, еще когда меня не было, боцманил на „Осколе“. „Оскол“ — такое судно, которое по маякам ходит, продукты развозит. И вот тогда давно пришел „Оскол“ на Раманон. Раманон — это никакой не старик, а просто мыс так называется, говорят, такой мореплаватель был. Пришел „Оскол“, и отец на маяк продукты повез на шлюпке, конечно, там мелко около берега. Привез на маяк и мамку мою увидел. Нет, не мамку тогда еще, а просто так, дочку хромого моториста Иннокентьева. Она красивая была, такая вся… симпатичная, и глаза тоже приятные. Наверно, такая, как Вы, Стелла Ивановна. Потому что папка сразу влюбился в нее. Говорит, поедем на ту сторону Татарского пролива. Татарский пролив тоже не старик, просто море в этом месте так называется.
Поедем, говорит, в город жить. А хромой Иннокентьев отвечает: не может она поехать в город, мы потомственные маячные, на разных маяках служили, и тут нам хорошо. И мамка моя, тогда еще просто дочка Иннокентьева, говорит: „Не брошу отца, он у меня последний родной“. Боцман, значит, мой отец, уехал от злости. А на другой год опять приехал, увидел еще раз мамку и совсем влюбился, как говорят мореманы, пошел ко дну. И вовсе не ко дну, а перетащил на Раманон свой чемодан и поженился на мамке. Тогда она была еще так, просто дочка хромого моториста Иннокентьева. Свадьба была, отец мамке шелковый платок подарил и туфли „лакировки“. Когда приходят гости, мамка теперь показывает платок и туфли, он сердится, а мамка не виновата же, что вещи новые. У нас некуда ходить на танцы. Потом я родился на свет. Это хорошо, что я родился, потому что без ребенка какая семья? И еще хорошо потому, что отец говорит: „Если б не Петька, махнул бы я на волю вольную“, — и на Татарский пролив смотрит. Его еще капитан „Оскола“ зовет. Теперь у капитана новая жена. Красивая, в голубых брючках ходит и курит. А то тельняшку наденет, как юнга бегает. Она на Вас, Стелла Ивановна, тоже похожа. Вот только брючки носить ей не надо. Все равно женщины штаны не умеют носить, даже стыдно на них смотреть. Из-за меня отец маячный начальник. Да я бы его отпустил, пожалуйста. Я сам вырасту — и на волю вольную. Только мамка говорит: маячные тоже нужны. И жить на маяке можно, только кино редко бывает, а лекций вовсе не бывает. И танцевать женщинам негде. Зато природа хорошая и свежего воздуха много. Мне нравится. И огороды здесь можно иметь хорошие. Все больше мы с мамкой огородничаем, папка у нас терпеть не может это сельское хозяйство. И правильно. Моряк должен море пахать. А я помогаю, поливаю капусту, картошка сама растет. И рыбачить еще люблю, форелька здорово ловится на красного червяка… И грибы у нас есть, и птицы тоже поют в лесу. А поправился я на 3 кг».
Чья-то рука потащила за край Петькиной тетради. Он глянул — дежурный стоял у парты с горкой тетрадей и ждал, когда Петька поставит точку. Петьке хотелось перечитать сочинение, но все шумели, хлопали партами, и Стелла Ивановна уже не читала книгу, а смотрела в окно и нетерпеливо хмурилась. Наверно, был звонок. Петька сразу забыл про все, что написал, бросил дежурному тетрадь и побежал за Василием Степиным — дать ему в коридоре одну горячую за «старика».
— Труш, — сказал Глеб Самохин от порога, ловко метнув пузатый портфель на свою койку, — ты опять сочинение писал? Смешно. Эта училка совсем не перевоспиталась. В прошлом году нас замучила сочинениями. Мне-то ерунда. Я как Чехов, на любую тему, даже про чернилку могу. А ты «два» оторвал! Чувак! Про огород и бабку не можешь сочинить?.. Летом жил у бабушки, у бабушки огород, на огороде капуста… Сочинять надо, понимаешь? Выдумывать, как писатели. Ну, если по-нашему, врать. Ври на «пять». Только не очень длинно — меньше ошибок. Понял?..
Петька понял. За это и нравился ему Глеб. Все он запросто знает. Глебу, пожалуй, и учиться не надо. В мореманы сбежать, на сейнер или на «Оскол», травить концы, драить палубу, красиво материться и за девушками на берегу ухаживать. Вот это жизнь для нормального человека!
Глеб вертелся на стуле, обкусывал зубами ногти на пальцах, косился в маленькое зеркало, которое бабка Сидорченко повесила повыше и с таким наклоном, что казалось: вот-вот оно упадет. Глеб выпячивал грудь, пучил глаза, опустив нижнюю губу, напускал пессимистическое выражение. Когда все это ему надоело, сказал:
— Учащимся полагается свежий воздух. И духовная пища тоже. Согласен? Сегодня два варианта. № 1 — крутить пластинки у одной девочки. Мать с отцом в кино уйдут. Чай будет. Станцевать можно. Чудно танцует девочка. № 2— кино «Ночи Кабирии». Заграничное. Про любовь и воров.
Петьке не хотелось к девочке. Он очень стеснялся с ними. Он просто молчал и потел. До того молчал и потел, что балдел, злился и убегал. А если не убегал, еще хуже было: ему начинало казаться, что он пьяный мужик, и он начинал идиотски хохотать. А на другой день жалел, что нет пистолета…
Отсчитали пятьдесят копеек, пошли в кино. Хорошо идти в кино. Рядом длинный Глеб. С ним всегда можно молчать. С ним можно поругаться, если надоест молчать, купить бутылку «Сахалинского освежающего», который, говорят, страшно тонизирует, потому что на корнях аралии настроен, разделить сто граммов конфет, съесть у бабки Сидорченки вчерашние прокисшие щи. Глеб никогда не жадничает, не просит лишнего.
У кассы Глеб поднялся на цыпочки, так, что стали видны порванные на пятках носки, изогнулся, влез головой в окно и грубо сказал:
— Прошу два билетика!
Наступило молчание. Петька не смотрел на афишу — пусть не думают, что это его касается: «Детям до 16 лет…» Это дети, которые с матерями живут, которые молоко утром пьют, которые говорят: «Папочка, купи велосипед». А которые сами в столовую ходят, платят за квартиру бабке Сидорченке, продают корюшку…
Хлопнуло деревянное корытце в окошке, и Глеб выдернул оттуда два билета. Петька не удивился. Которые сами ловят корюшку… Потом, может, в космос полетят…
Дождались, пока скопилась очередь, Петька встал на цыпочки, надвинул на глаза кепку, пошел, качаясь сбоку, подальше от контролерши, а Глеб сунул билеты. Получилось просто и толково. Только когда пробирались во второй ряд, чуть не попались на глаза Стелле Ивановне: она стояла в самом проходе и разговаривала с родительницей Зиночки-Льдинки. Зашли с другой стороны, сели, и, пока горел свет, не снимали шапок и не вертели головами. У Петьки вспотела спина, и он думал, что вот сейчас кто-нибудь толкнет сзади, скажет: «Ну-ка, дошестнадцатилетний!..»
А потом погас свет, и по экрану побежала девушка с большими черными глазами, худенькая и, наверно, очень нервная. Через минуту здоровенный парень толкнул ее в речку, схватил сумочку с деньгами и убежал. Девушку спасли, когда она совсем тонула… Девушка сидит на крыльце в своей Италии, обхватила руками плечи, смотрит исподлобья черными несчастными глазами. Она хочет познакомиться с хорошим человеком и выйти замуж… В Италии живет Пепе, который из рассказа М. Горького, он поет песенку «Санта Лючия», ходит по берегу в широких краденых штанах, кидается яблоками. Теперь Пепе, наверно, уже вырос, работает в Риме и, может, скоро увидит Кабирию. Вот бы он познакомился с ней и женился. Он бы не стал сумочку отнимать… Девушка здорово танцует, ее приглашают капиталисты, но все равно ей хочется есть и выйти замуж. Потом ее привез домой богатый киноартист, ей так было хорошо у него. Она много наелась… Пеле каждый день кормил бы ее так. Они бы купили себе домик возле моря, возле тех камней, по которым прыгал Пеле, и лодку бы купили. Пепе пел бы песни и рыбачил, Кабирия продавала рыбу богатым и готовила обед. Потом Пепе сделал бы революцию, прогнал капиталистов в Америку, а Кабирия стала бы заведующей детсадом, и детишки пели бы песню про космонавта Гагарина… К девушке уже пристал другой тип, она смотрит на него черными несчастными глазами и не может угадать, что это просто тип. Такой никогда не сделает революции, такой только к девчонкам приставать умеет. Он сейчас сделает какую-нибудь гадость. Он уже повел ее куда-то. Он ее ведет, но сейчас что-нибудь сделает… Вот он уже сделал — выхватил у нее сумочку и убежал… И ничего больше. И только большие, на весь экран глаза Кабирии.