Интересно складывалось. За Поганкиным действительно вырисовывался печальный образ, на этот раз настоящий, без домыслов. И оттого только слаще было его восхождение к верхам. Мечта у человека сбывается, подумал я.
— Дела.
— Ага. А теперь вот не просто самолет, а такую вещь… знаменательную. Молодец он, чего сказать?!
— Если он такой молодец и ты так за него рад — чего ж ушел-то? Я как-то и спросить не успел. Вместе б уже эту мечту в космос отправили, — я задумался, — да и без кроссвордов скучно.
Митрич улыбнулся — совсем добродушно, словно у него ребенок спросил: почему небо синее?
— А ты не знаешь?
Я хотел ответить: потому что воздух рассеивает свет, но вовремя опомнился.
— Что не знаю?
— Ну, ты, Сеня, в танке, конечно, хоть бы иногда из архива вылазил.
— Не хочешь рассказывать — не надо. Мы люди любопытные, но гордые.
— Да просто чего там знать? Поганкин нам и помог соскочить.
— Это как?
— Это просто, Сеня. Это просто. Или ты думал, что ему и должность дадут, и Шпагина вышлют за просто так?
Я моргнул. Очень глупо (если такое вообще возможно) моргнул:
— Так и думал.
— Нет, Сень. Тут одного Шпагина мало. Козлы отпущения нужны были, которые под руководством Шпагина нарушали все правительственные установки. Когда и руководитель говно и рабочие говно — легче из этого говна лепить свою благородную статую.
— Да, — пробормотал я, — материала больше.
— Ага. Так бы неизвестно — стали бы его слушать, а тут компромисс с московским начальством, проредили не одного Шпагина, а всю бестолковую бригаду. И Поганкин на всем этом в беленькой шапочке.
Я смотрел с недоумением. Очень хотелось, чтобы Митрич вдруг просто рассмеялся и сказал: «Ну, ты чего, поверил?» Я бы даже признал, что тут-то он меня действительно подловил.
Все что получилось, — это пробормотать:
— Как же?
— Ну ты как ребенок, Сеня. Хорошую партию отыграл Поганкин, молодец. У него вон… большая мечта. А у большой мечты нет маленьких друзей.
— Так он тогда… это… — Я нелепо вертел головой в поисках подходящего слова. — Он тогда… Да козел он тогда!
Но Митрич почему-то не разделял моего негодования, хотя ему же и следовало бы поносить Поганкина прежде всех. Вместо этого он продолжал снисходительно улыбаться.
— Ты, Сень, действительно еще не совсем понимаешь, чего как работает. Идти по головам — это значит не карабкаться по ним, а рубить.
— И ты бы рубил? Ну, в смысле… ну, как Поганкин.
Митрич рассмеялся сухим проржавевшим смехом.
— А мне-то оно зачем, Сеня? У меня нет таких целей. Мне и тут хорошо.
— Мне тоже. Мне тоже тут хорошо.
Мы немного помолчали, потом Митрич кивнул:
— Ну и хорошо.
А мне вдруг стало так мерзко. Не в метафорическом смысле, а в гастрономическом. Тошно. На асфальте проступили уродливые трещины, деревья покрыли косые струпья. Даже солнце кололо и резало глаза. В весенней духоте я увидел, как гуща черных муравьев тащит в свою землянку мертвого жука.
— Ладно, — сказал я, — ты бывай, Митрич.
Он протянул руку.
— И ты бывай, Арсений.
— Я Семен.
— Конечно.
Спустя пару шагов Митрич меня окликнул.
— Слушай, — сказал он, — я тут спросить забыл. Говорят, тебя к Поганкину посылали, когда его уволить хотели, а потом опа — и он уже как новенький. Чудо какое-то. О чем вы с ним тогда говорили, Сень? Мне интересно просто.
Я опустил глаза.
— Да так, да как все. О женщинах.
7
Как любой человек, выросший на советском кинематографе, я плохо отличал моральные идеалы и наивную дурость. После разговора с Митричем что-то во мне начало поскрипывать, фальшивить. Мир вроде бы не изменился, но в то же время его словно подсветили болезненно-белыми лампами, демонстрирующими все морщины, шрамы и гнойники.
Терпеть все это я не мог и не хотел. План созрел сразу — самый прямой и банальный.
После работы я шмыгнул в электричку и отправился к дому Поганкина. Тому самому, где нас чуть не угостили тяжкими ножевыми.
В дороге я рассуждал, как лучше, острее и правильнее обрисовать ситуацию. Пытался предугадать ответы Поганкина: от добродушного удивления до высокомерного безразличия. По правде сказать, я сильно волновался, как и положено человеку, который не верит в удачу своей же затеи. Чистая и чувственная речь в голове почему-то не складывалась. Я представлял, как таращусь на Поганкина ужасные две минуты, а потом молча разворачиваюсь и ухожу. Такой вот беспонтовый пирожок с пустотой.
Однако все вышло иначе. Дверь мне открыл долговязый мужичок с оплывшим лицом. Он умудрялся одновременно быть седым и лысым. И пьяным.
— Здравствуйте, — сказал я, глядя в тот глаз мужичка, который не был закрыт сальным багровым ячменем, — а Поганкин дома?
— Кто?
— А здесь живет такой. Петр По-ган-кин, а?
Мужичок почесал макушку, под ногтями у него была бурая короста.
— Ты че, денег хочешь? — наконец сказал он. — У меня нема.
— Нет-нет, я просто…
— Ну, и пшел от сюда на хер, — и, уже закрывая дверь, пробормотал, — сраные пионэры, тфу. Ворье.
Как оказалось, Поганкину давно выделили квартиру ближе к центру, а эту оставили на произвол таких вот товарищей.
Я испытал позорное облегчение от несостоявшегося разговора, но все же попытался разыскать Поганкина уже на работе. Три раза ничего не выходило из-за его участия в скором запуске «Бесконечности», а один раз меня даже выгнал какой-то сердитый дед: «Чего пороги обиваешь, люди работают, давай-давай, не мешай, шельмец».
Когда я уже решил, что встреча не состоится, Поганкин сам позвонил мне и попросил задержаться в Главном ангаре после работы. В этот раз я не раздумывал над речью и не фантазировал про развитие событий. Выпил минеральной воды и лег спать.
***
В Главном ангаре почти не осталось людей — все расходились по домам, закрывали ворота, тушили прожектора. Вечер забрался внутрь — грузный и насмешливый, как Бегемот.
Поганкин стоял в оранжевом кругу света, а за ним высилась черная пустота размером с футбольное поле. На таком холсте Поганкин действительно смотрелся бесконечно одиноким и печальным. Казалось, что темнота давит, рушится на него со всех сторон.
— Здравствуй, Сеня, — сказал он.
— Ага, — ответил я.
Очень хотелось увидеть символизм из дешевенькой повести — вкусивший новую жизнь, порозовевший, пополневший, одетый в дорогой костюм, возможно, пышущий высокомерием из глаз Поганкин. Хотелось бы, однако напротив меня стоял все тот же бледный, сгорбленный задохлик в растянутой мастерке и туфлях.
Он держал серую коробочку, наподобие тех, в которых обычно хранят обувь или хоронят щенков.
— Через неделю мы запускаем космоплан, — сухо сказал Поганкин, — назначили на двенадцатое апреля из-за символизма. Будет очень много телевизионщиков, журналистов. У поселка Котинского пройдет целый праздник, люди смогут наблюдать взлет у испытательного космодрома. Мы заметно… прогрессировали за последнее время.
— Прогрессировали, — сказал я, — раковая опухоль тоже прогрессирует.
Поганкин выдал совершенно ниточную улыбку.
— Я просто хотел поблагодарить, Сень. Ты мне очень помог в свое время.
— Вышло, как вышло.
Поганкин кивнул.
— Вышло, как вышло.
— Я тоже вам просто хотел сказать. Я просто хотел сказать, что вы — сволочь и конченый человек…
Я осекся, ожидая от Поганкина реакции, однако он остался предельно спокойным, только опять кивнул.
— Люди вам верили! Люди вам помочь пытались! Помогли… а вы. Вы их просто использовали. Как ступеньки! Вы… Они помочь пытались… А вы…
Я замолчал, когда понял, что иду по второму кругу. Первый-то тоже не содержал особой поэтики.
Я вновь посмотрел на Поганкина — ни оправданий, ни отрицания, он тихо соглашался со всеми обвинениями. В его глазах переливалась смиренная печаль, но печаль такая, какую можно увидеть у мученика, погибающего ради великой цели.
— Чего молчите?! Нечего сказать?
— А что тут скажешь? Все так, ты прав. Ты прав, Сеня, я всех продал.
То ли от неожиданности сказанного, то ли от пустого безразличия в голосе — мне стало тошно. Хотелось выйти на воздух, убежать от этой духоты. Слова Поганкина будто бы воняли, гноились. Так фантазеры превращаются в обманщиков?
— И все?! — крикнул я. — Просто… Вы как вообще, нормально? Вам после такого…
— Переживу.
— А! Переживете. Вы всех переживете, да.
— Да брось ты уже, — внезапно голос Поганкина стал жестким, отрезвляющим, как пощечина, — хватит комедию ломать, Сеня. Разувай глаза, соображай, куда попал! Все всё понимают, иначе нельзя было, иначе не получилось бы. Я приму любые обвинения, ты только из себя дурочка не строй. Я думал, ты умнее.
— Я думал, вы честнее.
Поганкин пожал плечами.
— Ты сам мне говорил… Ты говорил, что все все просрали, что игры закончились, мечты забылись. Я вот ничего не забыл.
— Не так. Это уже не игры, это обычное предательство. Просрали все только вы. Все и всех.
— Ты их едва ли знал, — отмахнулся Поганкин.
— А? Были люди в наше время, как задумаешься — грустно. Я вас, оказывается, едва ли знал.
— И меня. Понимаешь, Сеня, тут все намного проще. Игры, они никуда не делись. И о детских мечтах никто не забыл, понимаешь? Просто в жизни оно куда серьезнее, острее. Они злее, эти игры, Сень. И ради них приходится что-то отдавать.
— У вас бракованная мечта, — выплюнул я, — а в играх часто проигрывают. И что тогда? На помойку?
Поганкин долго молчал, глядя вдаль. За пределами единственного прожектора — почти все было облеплено чернотой.
— Да, — наконец бросил он, — на помойку. Нужно принимать правила.
Сперва показалось, будто мир вращается вокруг нашего оранжевого пятна, а потом стало ясно, что это обычное головокружение. Я уже хотел развернуться и уйти, когда Поганкин протянул мне свою коробочку.
— Вот, — сказал он, — я подарок решил сделать, ты возьми — пусть хоть что-то на память будет.