Как он мог знать? Залез в голову, как к Максу? Лада боялась себе признаться, но с тех пор, как профессор появился в городе, ее не покидало необъяснимое чувство. Не просто волнение — ожидание.
Вспомни.
— …эту непреодолимую неприязнь. Ты будто кожей чуешь, что из зазеркалья на тебя смотрят. Твой темный близнец, который хочет поменяться с тобой местами. Скажи, в твоем доме не сохранилось фотографий, где ты младше пяти лет?
Первую свою фотографию Лада помнила прекрасно. На той самой школьной линейке, в белой блузочке, в сером ученическом сарафанчике, с букетом астр. С мамой рука об руку.
— Хах, кажется, что-то ты начинаешь осознавать. Но этого мало. Знаешь, твоя мама… та, кого ты за нее принимаешь… Можно родиться гением, но так и не узнать этого, прожить никчемную жизнь и умереть в безвестности. А можно встретить людей, подчас простых, тех, кто верит в тебя, вдохновляет, дает направление… ради которых ты готов пойти на все! И тогда для тебя больше нет преград. Да-да! Правда, жизнь может внести коррективы.
Колокольцев вытащил из кипы самый тонкий файл. Открыл и сунул Ладе под нос. В заголовке значилось:
«Пациент №… Анастасия Ивановна Ларина (Теремкова)».
А ниже — лицо ее матери.
«…выраженный персекуторный бред. Пациентка считает, что ее бывший муж украл их общего ребенка (дочь) и удерживает ее в подземном бункере. Бред яркий, реалистичный и логически безупречный…»
— Что… Мама?
— Мама, — кивнул Колокольцев. — Первая встреча… это было подобно удару молнии в безоблачный день. Я сразу понял — эта женщина… я даже не знаю. Идеал. Мечта. Воплощенное желание. Они любили друг друга нежно, алчно. Но потом… Ох, что-то я затянул со вступлением.
Он быстро застучал по клавиатуре, открыл окно с каким-то перечнем, выбрал нужное и аккуратно надавил… видимо, на «ввод». Потому что лаборатория опять затарахтела, и на Ладу сверху надвинулась шарнирная рука манипулятора с иглой.
Так вот что это был за укус! Максим вколол ей что-то, чтобы она отключилась! В этот раз укус был больнее, зато Лада осталась в сознании.
— Секвенирование и анализ интересующих меня участков этим старьем займут некоторое время. А пока у меня для тебя есть еще одна папка и кое-что повкуснее. Макс, будь добр.
Профессор положил Ладе на глаза ладонь. Ее кожа почувствовала дыхание ветра. Она вдруг оказалась внизу, в узкой комнате с разбитым окном. Лунный свет сочился сквозь прорехи в плюще, освещая руки и грудь стоявшего перед старинным сундуком человека — Максима? — и она видела эти руки, как будто они были ее руками.
Когда он только успел спуститься?
— Ты только посмотри на них! — восхитился Колокольцев, переводя ее взгляд на крышку сундука с шишечками по углам, на каждой из которых восседало по птице, и все они безмолвно смотрели на людей. — Какая дисциплина. А ты давай, Макс, открывай. Крышка не тяжелая.
Мужские — ее! — руки сжали монтировку.
— Какими бы мы ни были талантливыми. Какие бы теории ни строили. Чему бы себя ни посвящали. Мы должны признать: мы лишь пыль на ветру. Это не я, это Кастанеда. Мы знаем мало, понимаем и того меньше. Живем одним днем. Но следующий наступает неизбежно.
Макс просунул раздвоенный язык монтировки в щель между крышкой и передней стенкой сундука и, действуя ломиком как рычагом, пытался сорвать крышку. Птицы разом поднялись и закружили по чулану.
— В девяносто первом дочь Антуана Теремкова и Анастасии Лариной погибла в аварии. Анастасия Ларина в результате полученных травм больше не могла иметь детей. Она так и не пришла в себя от перенесенного. Попала в психушку. Однако в девяносто девятом, после выписки, у нее уже была пятилетняя дочь Аделаида.
Колокольцев оторвал ладонь от Ладиных глаз ровно на минуту и показал ей милицейский отчет. Ей хватило, чтобы рассмотреть. ДТП, август девяносто первого. Там была ее мать. И Теремков. И фото детского тела в джемпере и юбочке. Сломанная копия тех, из альбома.
Тем временем Максу удалось поднять крышку. Он порылся в глубине сундука и достал пластиковый пакет, из которого стал по очереди вынимать какие-то вещи… детскую одежду. Сандалики, колготки, юбочку, маечку, бант… — в неверном свете Луны все они казались серыми — что потемней, что посветлей.
— Это первый комплект. Скажи, когда ты смотришь в зеркало, ты испытываешь раздражение… не от того ли, что где-то в самом дальнем уголке сознания тебя гложет безумный вопрос? Вопрос, который ты сама себе запретила задавать? Вопрос, артикуляция которого поставила бы под сомнение целостность твоего разума? И этот вопрос…
Макс разбирал содержимое второго пакета. Комплект оказался схож с первым в номенклатуре, размерах, фактуре, мелких деталях.
— Как тебя зовут? — Колокольцев обнажил белые ровные зубы. — Макс, третий правее, под грудой тряпья.
Как тебя зовут? — хором вопросила тысяча голосов.
Когда-то у нее было имя, как у всех. Когда-то у всех них были имена. А потом они обрели единственное имя. И стали исчезать по очереди из белой комнаты. Пока не осталась она одна. И знала, как правильно ответить на вопрос. Отцу, милиции, врачам, матери, взрослым, детям, самой себе.
Ты лишь прах, глина.
Бесформенный кусок земли, ты лишь безликое ничто, но, как только я завершу лепку, ты станешь шедевром.
— Профессор… Денис! Зачем это все вам? — забормотала она, прорываясь сквозь морок к яви.
— Знаешь, это было нелегко. Собирать вас. Улучшать вас. Просеивать и возвращать миру отсеявшихся. Ты еще не поняла? Она просила, умоляла! «Теремков, ты же гений». Не хотела мириться. И он поверил. А потом это стало мечтой. Словно вдалеке, у самого горизонта сияла звезда, показывала путь. Макс, возвращайся. — Макс закинул за спину мешок с одеждой и повернулся к выходу. — Как легко все шло… Открытие за открытием. Вычислительные фрагменты, перенос. Я другой человек. Не только внешне — по сути.
— Другой человек?
— Знаешь, я читал сегодня те записи, в библиотеке… Конечно, другой. В него верили, он верил. Жизнь внесла коррективы. Его схватили в саду института, в оранжерее… знали мало. Но пытались. Все эти наркотики. Электричество. Снова и снова. Год за годом. Многие сходят с ума. Придумывают себе новые миры. Новые личности. Вот и он придумал. Только в отличие от многих он понимал, что надо делать. Бросал этим крохи, и они ставили на нем… мне мои же опыты! Так мне удалось получить силу и покинуть свою клетку.
Максим шел мимо зарешеченных камер. Теперь они не были пусты. В каждой из них Лада видела себя… маленькую девочку с белым бантиком в синеньком джемпере и юбочке.
— Но за все нужно платить, — проговорила Лада чужую, подслушанную мысль.
— Точно. Я запрятал Теремкова, забыл, кем я был на самом деле. Для меня не существовало ничего, кроме текущего момента. Много лет все, что я мог, — двигаться. Менять внешность. Заново учиться жить, работать. Наконец, когда мой бег окончился и во мне не осталось ничего от меня прежнего, появилась ты. И что-то внутри стало просыпаться! Вспышками, неконтролируемо… но достаточно, чтобы вспомнить.
Колокольцев — или Теремков? — отнял руку от ее лица, и она снова могла видеть своими глазами. На дисплее 386-го сияла надпись: «Анализ успешно завершен».
— Макс, выкладывай сюда.
Пока Колокольцев, насвистывая БГ, просматривал отчет, зомби Макс аккуратно разложил на дальнем столике детскую одежду.
— Как я и думал, все еще заготовка. Проблема в скорости обмена: биохимия — штука медленная, ты не способна держать постоянную связь. Я… Теремков пробовал вас улучшать, учить нейроны, ты подошла ближе всех! Что-то мы не видим, не понимаем. А нужно двигаться! Птицам как-то удалось… хотя бы на своем, локальном уровне.
Нет. Лада знала: он был не прав. По крайней мере, не целиком прав.
Пусть мимолетно. На какие-то минуты. Но это уже случалось.
В третий раз все вокруг пришло в движение. В голову Лады впивались иглы, зомби Макс расстилал джемперы и юбочки на ее теле, и они жгли Ладину кожу, трещала электрофорная установка, кряхтел старенький термоциклер, Колокольцев менторским тоном объяснял происходящее. Говорил что-то о спящих фрагментах ДНК, которые уже ждут своего часа в нейронах Ладиного мозга, о незнакомых ей механизмах переноса информации в эти нейроны. Потом подставил собственную голову под иглу со словами «это тебе мой подарок ко дню второго рождения».
Она не чувствовала ни боли, ни страха, ни сожаления. Она опять была там, внизу, ставила черную пластинку на старенькую радиолу «Урал», открывала дверцы клеток, обнимала девочек в синеньких свитерках… подружек, сестер, потерявших свои имена и лица. Плакала, но не могла утереть слезы, и опять не было мамы…
Ты лишь прах, глина.
Не так!
Она была и наверху, рядом со своим телом, в голове Макса — знала, что в глубине сознания он сохранил и остатки воли, и собственные мысли. Отрывочные, перескакивающие с одного на другое: нейросети, обучение… Он искал решение — для себя, для нее!
«Надо учить нейроны различать… понимать».
Что? Правду-ложь?
«Неважно, главное — процесс должен быть совместным, как у птичьей стаи, даже у крыс».
Но тех девочек давно нет, они где-то далеко! Думай еще, Макс, ты же умный!
«Они есть. У тебя внутри. Память… тоже задействует нейронные комплексы».
Что ты хочешь сказать? Помоги мне!
«Не могу. Просто прими себя, их — там, внутри… полюби, поверь».
Я попробую.
И нет ни печали, ни зла,
Ни гордости, ни обиды.
Визжала гитара, хрипел виниловый БГ.
И тут Лада поняла, что что-то поменялось, что она уже не знает, что произойдет дальше. Маленькие одинаковые девочки без имен и лиц вслед за гитарным перебором вдруг закружились в общем танце. Медленном хороводе, сходясь все ближе, все тесней. И начали обретать имена: Иришка — темненькая, глазастая, Варя — тихая, домашняя, Тоня откуда-то из деревни…
Она вспомнила ту, которая раньше была ею, — Сашу Синицыну, и ту, которой они должны были стать. Ада, Ида, Лада — Аделаида Теремкова, девочка постарше их, молчаливая, улыбающаяся чуть в сторону.