— Не помню, господин.
— Это как?
— Все зовут меня Кривозубом, и сам я так называюсь. Давно уже.
— Ну а мама тебя как называла?
— Я сирота, ваша милость, и матери не помню.
— Та-ак… — протянул Джиалло.
Он поставил на место опрокинутый в пылу борьбы стол, придвинул к нему лавку и сел поудобнее — закинув ногу на ногу и откинувшись спиной на стену.
— Хозяин! Лучшего вина мне! Себе с Кривозубом тоже чего-нибудь плесни. А ты, — обратился он к приятелю Гена, — вспоминай и рассказывай сначала — с самого раннего детства.
И разбойник, сперва запинаясь, но с каждым глотком и словом все более уверенно, начал свою историю. Так уж вышло, что повествование это оказалось о тяготах, невзгодах и обидах. Мрачный мир изнанки человеческого общества — вскользь брошенного оскорбления, равнодушия и ограниченности — не отпускал того, кому не посчастливилось в нем очутиться. Не удивительно, что через пару часов главный герой рассказа уже рыдал, изредка сморкаясь в рукав. Кабатчик тоже смахивал слезу, а Джиалло удивленно покачивал головой.
— Да-а, Кривозуб, вот это мемуары так мемуары. Пожалуй, если ты сможешь изложить их на бумаге, то любой театр купит у тебя этот сюжет за полновесное серебро.
— Ы-ы-ы, а-а-а, — лишь выдавил из себя участник драматической истории.
— Так как, ты сказал, тебя зовут? — невзначай спросил полубог.
— Милан, ваша милость, Ланчиком матушка звала.
Истинное имя отозвалось в груди.
— Уф, вот это похоже на правду.
Джиалло встал, потянулся, припечатал к столу золотой и пошел к выходу, брезгливо обходя тела убитых. Уже в дверях он бросил:
— Милан, поезжай-ка ты из города, смени обстановку, может, ты еще не совсем пропащий. А ты, милейший… — обратился Джиалло к кабатчику и задержал на том задумчивый взгляд.
Хозяин заведения, будто став на мгновенье ясновидящим, четко увидел свою жизнь висящей на волоске.
— Ладно уж, если кому проболтаешься, то… вон, на новопреставленных глянь, — не захотел полубог портить убийством послевкусие от жалостной истории Милана.
Поздним утром следующего дня Джиалло был уже на улице Истопников — черной от угольной пыли. Где живет Пройдоха, указал первый же попавшийся нищий. Ген лежал на несвежей постели в своей полутемной норе — квартирке за пять медяков в месяц — и маялся от похмелья. Действительно недурное лицо его с утра — в недобрый час — было помято.
— Пройдоха, есть для тебя работенка, — просипел Кривозуб и вломился без приглашения.
— Иди ко всем чертям, лысый хрен, — вяло промычал больной и отвернулся к стенке.
— О, похоже, я не вовремя, ну, ничего, это дело поправимое.
Кривозуб удалился, а через четверть часа вернулся с двумя пузатыми кувшинами вина. Без слов налил и всучил кружку Гену.
От кислого запаха дешевого пойла Пройдоху замутило еще сильнее, но он проявил стойкость и выпил.
— Уф, да, так-то лучше.
— Для тебя работенка.
— С чего это ты заботишься о моем заработке? — искренне удивился исцеленный и налил себе еще.
— С того, что есть кошель золота и мне нужна половина.
— Ха-ха-х… — рассмеялся было Ген, но схватился за больную голову. — А почему не весь?
— Да не гогочи ты! Мог бы я сам его взять, так и взял бы весь.
— Хм…
— В храме Светлой Стеллы…
— Погоди, погоди. В храме?
— В нем.
— Со жрецами я дел не имею — проклянут.
— Эк, — крякнул Кривозуб и разлил по кружкам третью порцию. — Светлая Стелла не проклинает, а у ее послушницы в келье лежит чистое золото, не меньше пяти монет.
— Пять солидов? Ой-ей, а точно знаешь?
— Верняк — как если бы я сам их туда положил!
— И как мы их возьмем?
— Окрутишь послушницу Мири, и золото наше. Сладишь с ней?
— С монашкой? Не знаю, я ж больше по вдовам или тем грустным бабенкам, у которых мужики скисли.
— Она в монастырь ушла, потому что замуж никто не брал; нужно-то только намекнуть на подвенечный наряд — и она твоя.
— Ну, если так, то можно, — улыбнулся Ген злой улыбкой.
Судя по складкам вокруг рта, это выражение лица его посещало частенько.
— Давай тогда выпьем за удачу.
И они выпили, а потом еще и еще, и вот когда второй кувшин подходил к концу, Кривозуб неожиданно спросил:
— Ген, дружище, а как тебя зовут?
— Ген, ик.
— Не-ет, по-всамделишному, как мать называла?
— Не, не скажу, ик.
— Давай еще выпьем!
— Наливай.
— Не налью, пока не скажешь!
— Ну и гад же ты, Кривозуб, ик! Ладно, но только — никому!
— Я — могила!
— Евгения, ик.
— Что?
— Евгения, как богиню. Старуха моя, ик, чтоб ей не лежалось, очень девочку хотела, ик, и обещалась богине назвать третьего ребенка, ик, в ее честь. Если девочка будет.
— И что?
— А родился я.
— Так ты баба? — искренне удивился Кривозуб.
— Сам ты баба! Щас рожу разобью! — потянулся через стол оскорбленный мошенник.
— Ну, ну, Пройдоха, не кипятись.
— В общем, меня так и назвала. А потом всем говорила, мол, испугалась гнева богини, дура трехнутая. Я все детство бабой был, в платьях ходил, пока не сбежал. С тех пор женщин, ик, ненавижу.
— А папаша что же?
— А он ноги сделал еще до меня.
— Да, и как вы, смертные, только не учудите со своим потомством, — непонятно ответил Кривозуб, вставая. — Значит, так-таки ненавидишь?
— Да!
Этот женоненавистник оказался прямо подарком судьбы.
— В борделе на улице Фиалок, я тебе скажу, можно хлестать баб по заду прямо плетью — только плати.
— Откуда знаешь? — заинтересовался Ген.
— Да так, была там одна знакомая. Так вот, а не сходить ли нам туда, как обстряпаем дельце?
— Дык, если хапнем, то можно.
— Заметано, в храм пойдем завтра, бывай.
Однако ж на деле все вышло не так просто. Марьям оказалась крепким орешком: добрая, но не глупая, отзывчивая, но строгая к себе, она плохо поддавалась на бесхитростные потуги Пройдохи, и Джиалло пришлось вмешаться.
— Здравствуй, Мэри!
— А, это ты, Ген… послушай, я же уже сказала тебе, что между нами не может быть ничего общего — замуж за тебя я не пойду, я не «коровушка», и хватать меня за «вымя» не надо.
— Хм-м, я лишь шутил, дорогая Марьям.
Не надо было и пытаться послать этого глупца, по недоразумению прозванного пройдохой.
— Вот, послушай, сегодня ночью я написал стихи и посвящаю их тебе.
Хм, ну и тебе тоже… Джиалло припомнил дежурный стих, ссутулил плечи и простер руки к монашке:
— Передо мною ты стоишь,
Как цвет весны, как свет мечтанья.
Страшусь сердечного признанья
И лишь молю —
Не откажи мне в обожании.
Тебя я трепетно люблю.
Девушка была сильно удивлена переменой в поведении знакомого и какое-то время не знала, что и ответить.
— Да, очень красиво, но все же…
— Молю — не откажи, — перебил псевдопоэт, — давай начнем наше знакомство заново.
— Ладно, — после еще более долгой паузы ответила Мэри.
— Тогда, может быть, погуляем?
— Сейчас я занята — принесли пожертвования, и мне надо перебрать крупу.
— О, я с радостью помогу тебе и заодно расскажу одну интересную историю.
— Ладно…
Дни шли за днями, и постепенно полубог стал добиваться своего — девушка влюблялась.
Оказывая знаки внимания и знакомясь с Мархой, Джиалло с удивлением обнаруживал, что у него самого рождается интерес к ней и не только интерес. Смутные, тревожные воспоминания, раньше будто бы завешенные серой пеленой, пробуждались от долгого сна и тревожили безмятежного полубога.
— Я как будто знаю тебя давно, — однажды сказала Мира, когда они, обнявшись, прогуливались за городом. — Мне тепло и уютно в твоей компании, хотя мы знакомы всего пару недель.
— И у меня такое же чувство, — ни капли не соврал Джиалло и вдруг понял, что подобное уже было.
Он так же гулял с женщиной — лица ее не видно, — так же обнимал за плечи и говорил ей почти те же самые слова: «И у меня такое же чувство, давай никогда не расставаться».
— Давай никогда не расставаться, — повторил Джиалло, будто в тумане.
Мэри улыбнулась:
— Давай!
И близкое воспоминание ускользнуло — ответ той, другой женщины, был иным.
Странно, это было очень странно, и нужно было во всем разобраться, но помешал случай.
Полубог держал Пройдоху на коротком поводке, подкидывая мелочь и вино, но на двадцатый день тому надоело ждать, и он решил действовать сам. Поздним вечером, выпив для храбрости, он ввалился в келью к Мире.
И если раньше девушка подняла бы крик и монахи скрутили бы нахала, то сейчас она оставила его на ночь.
Джиалло был в бешенстве, он едва не убил шута, когда тот с гордостью рассказывал о своем успехе. Теперь приближаться к монашке в образе Гена полубог не мог — нужно было заставить ее страдать, — как не мог и разобраться со своей памятью.
Надев личину Ака, он решился прощупать почву.
— Здравствуй, Мира. Девочка моя, ты сегодня прямо светишься!
— Здравствуй, Ак! Я счастлива так, как, кажется, никогда не была прежде!
— Я думаю, что знаю причину, — с хитрой улыбкой проговорил нищий, — этот парень навестил тебя ночью, а?
— Ак! Ты смущаешь меня, — зарделась девушка.
— Это просто стариковское ехидство, дорогая Мэри, я очень рад за тебя!
— Спасибо тебе, Ак, что ты познакомил меня с ним, он удивительный и такой разный! В один день он может рассуждать о природе вещей и делать мне удивительные поэтические признания, а уже вечером превращается в простака, который и двух слов связать не может.
— Действительно удивительно. Скажи, ты уже молилась о нем богине?
— Да, и не раз.
Джиалло затаил дыхание.
— Да? А сколько раз? А давно?
— В первый раз, когда он появился в моей жизни, и еще сегодня утром, когда он спал.
— Уф, — выдохнул нищий, — и что, что она говорит о нем?
— Она рада за меня, хотя, кажется, он ей не по душе.