Дюк, с трудом скроив беспечность на породистом хлебале, хоть и педик, замечает: у него чуть-чуть привстал.
***
Дева, скромно пунцовея, выступая, будто пава, ретируется к постели, где, укрыв шелками стан, подоткнув под бок подушку, улыбается лукаво и чарующим контральто говорит:
— Кароч, братан. Раз уж ты пришел незваным, подло ткнул мизерикордом, обломал меня с чернявой и лишил добра в штанах, то послушай-ка в отместку быль о том, за коим чертом бонвиван, кутила, витязь стал теперь девчонкой нах.
Я — царевна Беловодья, ангелочек, хохотунья. Мной с пеленок любовались, мной гордился царь-отец, но, как водится, однажды уязвил монарх колдунью.
Дальше все по экспоненте: гнев, проклятие, пиздец.
В одночасье солнце скрылось, Беловодье стало серым, ведьма плюнула в ладони и прошамкала, кряхтя:
— Пятьдесят градаций скверны, пятьдесят оттенков серы, пятьдесят крушений веры ты изведаешь, дитя! Весь твой мир сгниет и сгинет, превратится в бестиарий. Беловодье станет топью, Уродбургом — Китеж-град. Все, кто дорог, воплотятся в гребаных рогатых тварей. Жизнь предстанет чередою злоключений и утрат. Ты же в теле коемрази, волосатого урода с огроменными рогами, но некрупным черенком, будешь портить людям нервы все сильнее год от года, изъясняясь, блин, не прозой, а стихами с матерком!
Утомила ведьма каркать. Я, уже на треть уродец, подняла отцовский скипетр и втащила ей в пятак. Примотала камень к шее да спровадила в колодец.
Говорят, не тонут ведьмы? Ведьмы тонут только так!
В сказках искренние чувства исцеляют страшных бестий. С этой верой безыскусной, а на практике — плохой, я отправился по свету, где изведал столько бедствий, что иллюзии и грезы стали тленом и трухой.
В пень похерив пилигримство, гуманизм отправив в топку, начал я кошмарить бизнес, портить девок без стыда и, в конце концов, нагрянул в вашу сраную Европку, где однажды зародилась и твоя ко мне вражда.
Где, заметь, брехня из сказок плотью обросла и кожей (хоть, конечно, будто гомик, и подкралась со спины). Хоть похабно, через жопу, но сбылась же!
И, похоже, сказки пусть и лгут безбожно, но намеки в них верны.
***
Тут прекрасная царевна закругляется с отчетом, из шатра выходит в поле, там седлает помело и со свистом улетает в Бело-где-там? Бело-че-там? — рыцарю от этих «бело-» ни прохладно, ни тепло.
Он лишился давней цели и уперся в сверхзадачу, в парадокс, вопрос вопросов, в когнитивный диссонанс: если ненависть врачует, если зло несет удачу, то добро накрылось тазом, а за ним и Ренессанс?
Все закрутится обратно: время, ценности, законы, вместо века Просвещенья — снова Темные века?
Вместо прелести — уродство, вместо космоса — иконы, прославление лентяя, восхваленье дурака?
— Че ты ноешь, как девчонка? — вдруг звучит небесным гулом.
Рыцарь в шоке, что за напасть? Иисус, оборони!
Оказалось, афроледи никуда не улизнула, а для нужд сюжетной арки просто спряталась в тени.
— Верь, как я, добро всесильно, — продолжает фройлян с пылом. — Сказано ж Тертуллианом: «Крэдо, квиа вэрум эст». День за днем, забив на скепсис, причиняй добро, педрила! Только это в жизни важно, чтоб мне сдохнуть, вот те крест!
***
Там, где солнце светит ярко, мурава ласкает ноги, где грудастые пейзанки пастушков влекут на луг, где с принцессами танцуют менуэт единороги — грязной бранью и пинками негритянку гонит Дюк.
Но принцессам и пейзанкам никакого, сука, дела. И единорогам по хрен на расизм и шовинизм. Знают, Дюк в исконном праве — фройлян жестко залетела, ибо здесь пускай и сказка, но, увы, феодализм.
Где закон — с мечом и в латах, беззаконие — с молитвой; спорынья в насущном хлебе, в бабах — черт, в одежде — вши.
Где Оккам без разговоров сущности кромсает бритвой; где чума, гнилые зубы, мракобесие и… жизнь.
Ведь от рыцарей Артура, от бояр царя Гороха базис всяческой культуры, лоно, семя и ядро — то, о чем кричала Дюку чернокожая дуреха: не скули, не жди награды, просто делай, блин, добро!
Без дурацких колебаний, пофиг, если неумело. Из чего — ваще не важно. Вот серьезно — до балды. Главный принцип — просто делай! Понимаешь, просто делай.
Хоть из самой черной злобы. Хоть из долбаной вражды.
И тогда в извечном мраке недекартовой вселенной в божьих мельницах проснутся архимедовы винты и намелют всем на свете — даже Дюку! — неизменной веры в чудо, секса, рока и ума и красоты.
СТАТЬИ
Игра с именами в цикле Патрика Ротфусса «Хроника убийцы короля» (автор Ольга Лисенкова)
…слово — всего лишь изображение пламени. А имя — само пламя.
Магистр Элодин
Миф — это источник современной литературы: древнейшая мифология содержала в себе зачатки религии, философских представлений и искусства, прежде всего словесного [1]. Произведения в жанре фэнтези чаще всего строятся на основе мифа напрямую: заимствуются сюжетные схемы, мотивы, герои, персонажи и так далее. Примечателен в этом смысле цикл Патрика Ротфусса «Хроника Убийцы короля», в котором одним из основополагающих мотивов стало мифологическое представление об имени как о части его носителя. (Эта идея также играет важную роль в романах Урсулы Ле Гуин и др., однако их рассмотрение не входит в задачи данной статьи.) В первом романе цикла это представление отражено уже в названии: «Имя ветра» — то, за чем изначально погнался главный герой.
Внимание, в статье содержатся спойлеры!
Итак, для мифологического, архаичного сознания имя представляло собой важную часть личности или явления, вплоть до тождества имени и его носителя [2]; знание имени давало власть над его носителем, будь то человек или даже бог (или, как происходит в книгах Ротфусса, стихия). Например, в мифологии разных народов боги, сражаясь с демонами, вынуждают тех выдать свои подлинные имена; в египетской мифологии Исида заставила своего отца Ра поделиться с нею знанием о его истинном имени и получила над ним власть; в Древнем Китае имя императора произносить запрещалось. Чтобы избежать опасности, сглаза, наши предки предпочитали иметь по два имени: одно могло быть известно всем, но не было настоящим; другое, истинное, знали только самые близкие или даже только сам человек. Некоторые из персонажей Ротфусса отказываются называть свое истинное имя кому бы то ни было: таков загадочный Кукла, таков старик из легенды, рассказанной Геспе; такова возлюбленная героя, Денна, которая каждому новому ухажеру сообщает новое имя: Дианне, Динна, Динель, Алора и так далее.
У Ротфусса имя, дающее власть над его носителем, называется «истинным именем» или «длинным именем», в энциклопедии «Мифы народов мира» мы встретим вариант «большое имя». Для разноплановых явлений, особенно для людей и иных живых существ, допустимо иметь несколько истинных имен, которые отражают разные стороны личности и/или ее истории. Главный герой начинает рассказ о себе с имени: «Зовут меня Квоут…» И здесь в переводе выпущена часть фразы: «My name is Kvothe, pronounced nearly the same as „quothe“»: то есть читатели оригинального текста сразу видят, что имя героя отсылает к устаревшей форме слова «сказал» (ср. современное to quote, «цитировать»). «…Адемы зовут меня „Маэдре“. В зависимости от произношения это может означать „пламя“, „гром“ или „сломанное дерево“. Ну, пламя — это понятно, достаточно на меня посмотреть. У меня рыжие, огненно-рыжие волосы… И, если дать им волю, они начинают торчать во все стороны, так что у меня и впрямь такой вид, как будто я охвачен пламенем. Гром — это, пожалуй, из-за мощного баритона, в детстве меня много готовили к сцене. Сломанное дерево никогда не казалось мне чем-то особенно важным. Однако, оглядываясь назад, я могу предположить, что это значение оказалось пророческим, хотя бы отчасти. Мой первый наставник прозвал меня „э’лир“ (то есть видящий. — О.Л.), потому что я был толковый и знал это. Моя первая настоящая любовница прозвала меня Дулатор, потому что ей нравилось, как это звучит. Еще меня называли Шадикар, Легкая рука и Шестиструнный. Звали меня Квоут Бескровный, Квоут Мистический, Квоут Убийца Короля. Все эти имена мною заслужены. Куплены и оплачены. Но в детстве меня звали Квоутом» (в оригинале: I was brought up as Kvothe, то есть буквально: «меня воспитывали как Квоута», «я рос Квоутом»). «Отец однажды объяснил, что это имя означает „знающий“» (в оригинале — to know, то есть «знать») («Имя ветра», глава 7).
По словам героя, в Университете его имя стало «одновременно похвалой и бранным словом», то есть благодаря его славе само имя Квоут сделалось нарицательным, приобрело не просто оценочность, но способность выражать оценку с полярными знаками. Такими же свойствами «многослойности» обладают и прозвища героя; слово «бескровный» изначально употреблялось в более или менее прямом смысле, с оттенком восхищения: подразумевалось, что во время жестокой порки у Квоута почти не шла кровь (поскольку он заранее принял кровеостанавливающий наркотик), и это удивило зрителей. Недоброжелатели героя переосмыслили прозвище героя и называли его так, чтобы уязвить, ведь Квоут, представитель презираемого племени бродячих артистов, был не «голубых кровей». В дальнейшем «бескровный» становится именем собственным, когда в честь Квоута так называют его изобретение, разработанное для защиты путешественников: в этом названии одновременно реализованы отсылка к самому изобретателю и указание на то, что изобретение помогает избежать кровопролития («Страхи мудреца», глава 143).
Поскольку имя настолько тесно связано с его носителем, понятно, что смена имени влечет за собой перемену судьбы или даже изменение самой сущности носителя. Отголоски этих мифологических представлений сохраняются и в наше время: люди меняют имя, принимая сан, а иногда при крещении; женщины традиционно берут фамилию мужа, когда выходят замуж; усыновители часто дают ребенку другое имя и так далее. Скрываясь, Квоут представляется как Коут (по-русски кажется, что выпадает одна буква, однако в оригинале имя изменилось более радикально: