— Со мной. Пе-ей, — нараспев, словно маленькому, велела Макошь, и Петр Аркадьевич вдруг понял, что не может ослушаться. Словно чужими руками он принял у девушки чарку и, помедлив, сделал большой жадный глоток. — Вот так, — мягко одобрила Макошь, сложив руки, и звонко рассмеялась, словно зазвенели колокольчики, к которым добавились голоса подруг.
Вкус у напитка был непонятный, ароматный, дурманящий, живой. И в то же время сильно хмельной, так как, когда Петр Аркадьевич оторвался от чарки, отметив, что за раз осушил ее всю, он почувствовал, как по телу растекается непонятная томящая теплота. Неожиданно захотелось петь. Да не просто, а горланить во всю глотку. Раззуздись, зуда, распахнись, душа! Такого с ним давно не случалось, даже под гитару.
— Что это? — переведя дух, спросил он.
— Узнаешь, когда вернешься, — наклонив голову, лукаво сказала Макошь.
— Зачем? — неопределенно ответил Петр Аркадьевич, чувствуя, как тяжелеет голова. — Я… не хочу. Не вернусь…
— Вернешься, — ответила девушка и снова весело засмеялась, протягивая ему потерянный на лестнице тапок.
* * *
Затренькал будильник, и Петр Аркадьевич открыл глаза. Некоторое время лежал, смотря на люстру с подаренным сто лет назад тещей, засиженным мухами абажуром. Почистить давно пора. Он был дома в своей кровати. Часы показывали семь тридцать утра.
— Бляха, — негромко заключил он, натягивая носки. — Вот же ж.
Застегнув брюки и заправив в них майку, Петр Аркадьевич пошел в ванну бриться. Холодильник демонстративно проигнорировал. Ему даже стало чуточку обидно, что волшебный, хоть и странный, сон так разительно контрастирует с реальностью — за окном лило как из ведра, полоская по стеклу ветку с грязноватым кленом. Странно, что Петр Аркадьевич не помнил, как вернулся в кровать. Хотя с кем не бывает. Порой после станка выключало напрочь так, что и снов-то не видишь. Казалось, только лег, а уже вставать. Это состояние Петр Аркадьевич ненавидел больше всего.
На кухне уже загодя вставшая Ира гремела посудой, носились собиравшиеся на уроки Юлька и Саня. Уютно пахло кашей и жареным.
— Петя, завтракать!
— Иду.
Пора собираться на завод.
«Ну, а на то они и сны», — философски мысленно заключил Петр Аркадьевич, заканчивая яичницу с сосиской и прихлебывая сладкий чай.
— Ты что, опять ночью вставал? — спросила жена, одергивая на младшей дочери школьную форму.
— Да брошу я.
— Ты это уже восемь лет говоришь. Папу целуй.
— А меня Боря вчера за косичку подергал.
— Не дерись. Учись хорошо.
— Постараюсь.
— Собрался? Зонт не забудь, там настоящий потоп.
— Видел. Спасибо.
— Осторожней.
— Угу. До вечера.
На улице было прохладно и сыро. Стоя на остановке — в одной руке портфель, в другой зонт, — Петр Аркадьевич слушал разошедшийся ливень, ожидая служебный автобус. Мимо кто под газетой, кто под зонтом спешили по своим делам ворчливые прохожие. Девочка выгуливала громадного пса с липнущей к бокам мокрой шерстью. Хлестко обматерила таксиста зазевавшаяся на светофоре старушка.
Скворчал пузырящийся асфальт. Автобус задерживался, не шел. Петр Аркадьевич ждал, стискивая ручку портфеля, которую давно не чувствовал из-за мозолей.
Наконец, когда он окончательно продрог под тонким плащом, к остановке подкатил заводской развозчик, и мужчина, захлопнув брызнувший каплями зонт, поспешил забраться внутрь.
Сидя у окна, Петр Аркадьевич сквозь протертую брешь в запотевшем стекле смотрел на смазанно проносящиеся мимо улицы. В салоне стоял негромкий мужской гомон, настолько привычный, что, сливаясь в унисон, не давал уху за что-нибудь зацепиться. Да и так было понятно: обсуждали итоги «Спортлото» со вчерашним матчем «Динамо-Локомотив», домашние склоки да извечный «производческий брак».
— …посидели?
— М? — не отрываясь от стекла, буркнул Петр Аркадьевич.
— Я говорю, как после вчерашнего? Хорошо посидели, Ирка не бузила? — повторил сидящий рядом Генка Захаров. — Аркадьич, ты чего? За станком смотри не усни.
Хохотнул.
Сразу вспомнилась ночь и непонятный сон. В какой-то брошюре он читал, что, если сон не запоминается, значит, мозгу это не нужно, а если все помнишь до мелочей, подсознание посылает тебе сигналы, как обработанная реакция на произошедшее днем. Мудреная канитель.
Зачем она отдала тапок?
Чушь.
— Ты где водку брал?
— Че? — удивился Генка, срывая зеленую крышечку с бутылки кефира и облизывая ее.
— Ну шкалик.
— Там же, где и сырки, у Ленки. А что, гудит? Вроде хорошо пошла. Будешь?
— Нет, спасибо. Просто… — задумался он. — Ничего.
— Ты только это, Данилычу не сболтни, а то сам знаешь.
— Конечно, — согласился Петр Аркадьевич и снова посмотрел в окно. Автобус подъезжал к умытой ливнем громаде завода.
Смена звонилась. Втиснувшись в рабочий комбинезон, прихватив промасленные перчатки и защитные очки, Петр Аркадьевич поспешил на привычное место к станку и, включив загудевшую установку, выудил из ящика первую необработанную деталь. Оживший цех зарычал, заворочался, словно проснувшийся великан. Заискрило, завизжало, брызнуло стальными спиральками в приемный короб.
Голова Петра Аркадьевича отключилась. За годы работы, что он точил тракторные подшипники, это давно стало профессиональным качеством. Движения, отработанные до автоматизма. Зазеваешься, замечтаешься, отвлечешься еще чего — затянет сначала пальцы, а потом дернет по самый локоть, и поминай как знали. Сколько случаев было, мужики инвалидами оставались. Эти дуры не прощают. Так что чпок, вперед, бзы-ы-ыть, чпок, вперед, бзы-ы-ыть. Зви-и-иу-у-у-у, звяк! И в корзину — готово. Пашите, бороните, возите на здоровье! Колхозы, кормите страну.
И снова.
До обеда с морсом, пюре и котлетой. Потом до гудка смены.
И снова.
Каждый день. Каждый год.
Всегда.
Мир прост и ясен.
Он любил автобус, потому что в нем успевал переключиться из заводского режима в обычный. Словно катящая к дому машина была неким тамбуром между двумя мирами, в котором отводилось время, чтобы перестроиться. Гомон уставших мужиков становился намного тише и убаюкивал, а мысли о доме, халате и жене с теплым ужином приятно расслабляли и успокаивали. Что еще человеку нужно?
Завтра опять на работу, и снова бзы-ы-ыть, чпок, вперед. Делать то, что у тебя получается, и делать хорошо.
И снова.
Только бы без дождя.
Может, Ирка сварганит сырники? Он давно их не ел. И обязательно со сметаной. Как когда-то у бабушки.
Хорошо.
Шуршание шин под корпусом автобуса убаюкивало.
Петр Аркадьевич клюнул носом, и ему пригрезился подшипник. С браком, зараза.
Ничего, утром он все исправит.
Сейчас домой.
* * *
Холодильник разбудил посреди ночи. С тихим щелчком включился и затарахтел.
Петр Аркадьевич некоторое время лежал, прислушиваясь к звукам, наполнявшим тишину квартиры. Шороху штор, гулу стройки за окном, дыханию спящей жены. Собака на улице молчала.
Бросив взгляд на часы и нашарив очки на тумбочке, он встал и посмотрел в коридор. Где-то там, в сумраке, покряхтывал старый советский механизм.
Выйдя из спальни, Петр Аркадьевич недоверчиво замер перед холодильником. Почувствовав стыд от нелепости ситуации, он с досадой поскреб небритую щеку, которая отозвалась шуршанием наждака.
— Бред какой-то, — заключил он. — Фигня.
Внутри «ЗИЛа» что-то негромко щелкнуло.
— А что, если просто пожрать пришел, а? Что с того? Слышишь? М? Жрать.
Помедлив, Петр Аркадьевич взялся за ручку и потянул дверцу на себя. Свечение изнутри усилилось, ноздри щекотнул знакомый манящий запах. Петр Аркадьевич замер.
Лесенка по-прежнему уводила вниз. Розовые облака плыли в закатном небе, на котором не было солнца. Налетевший ветерок был теплым, словно в середине июля. В этот раз с внутренней стороны двери оказалась ручка. Потянув ее за собой, Петр Аркадьевич стал спускаться вниз.
У подножия лестницы его ждала та самая девушка с вплетенными в волосы бабочками, которая в прошлый раз дала ему напиться. Ее подруги сидели на скамейке в сторонке и, негромко напевая, пряли.
— Я же говорила, вернешься, — улыбнулась девушка, и Петр Аркадьевич не к месту подумал, что стоило бы надеть брюки.
— Как я попадаю сюда? Что все это значит? Это сон?
— Смотря что считать за сон, а что нет. Это Мать Сыра Земля, а я Макошь. — Макошь обвела рукой раскинувшиеся кругом пастбища. — Это моя благодатная страна.
— Чудное имя.
— Не удивительнее остальных, — пожала плечами девушка и взяла Петра Аркадьевича под руку. — В этот Новый год ты пожелал перемен к лучшему.
Петр Аркадьевич нахмурился, вспоминая, как, уже будучи изрядно подшофе, действительно желал гостям нечто подобное.
— И что?
— Так вот же они, — засмеялась Макошь и сорвала с ветки ближайшего дерева румяный крендель с кунжутной присыпкой. Вблизи оказалось, что дерево-куст действительно из карамели или чего-то напоминающего застывший мед. — Попробуй.
Петр Аркадьевич принял у девушки выпечку и подозрительно ее понюхал. Сильно разило мятой. Если это розыгрыш — шут с ним, потом разберется, а если сон, то весьма правдоподобный, и, усмехнувшись, мужчина решил девушке подыграть.
— А почему холодильник? — Надкусив, Петр Аркадьевич обернулся на лестницу и посмотрел наверх, но двери не было видно из-за пелены облаков.
— Ты чаще всего в него заглядываешь. Он — энергетическое средоточие вашего дома. Именно это и позволило открыть дверь. Каждую весну я прихожу к людям, отпираю Землю, а каждую осень — в ином облике ухожу обратно на Небо, чтобы вновь вернуться лишь будущей весной…
— В каком облике? По той лестнице? Как моя дверь?
— Хозяйки Урожая. У меня много дверей.
— Так это колхоз, что ли?
Девушка засмеялась.
— Кушай.
Крендель оказался вкусным и вполне себе реальным, но самое странное — горячим, словно только из печи. Мало что понявший из ответа Макоши Петр Аркадьевич с любопытством оглядел дерево, на ветках которого аппетитно покачивались кренделя, булки и пряники.