— Не слушай их. Не верь им.
Поворачиваюсь к Французу. На его пухлом лице написан ужас.
— Что ты делаешь? — шепчет он одними губами.
— Я верю своему брату. Если ему нужен нож, значит, на то есть причина.
Нанук улыбается в ответ. Лицом он очень похож на меня — не отличишь.
Я уже собираюсь отдать нож, как вдруг слышу полный страха скулеж Француза:
— Но у тебя нет брата, Шкрипач. Мы здесь втроем. Там… там никого нет.
Что?
Нанука нет. Он не стоит передо мной. И никогда не стоял. Я все это выдумал, я словно оказался в одном из тех снов, где ты проживаешь целую жизнь и свято веришь, что ты в этой жизни: наследный принц или беглый раб с окраины Огненного континента. Что ты должен построить стену из ваты или найти свои потерянные пальцы. Бред проникает в мысли, как яд, и ты уже не сможешь от него отделаться. Ты отравлен.
Думаю так: Шкрипач, возьми себя в руки. Возьми в руки.
Француз продолжает сотрясаться от страха, зато Тулун поднимается с рывка и строго говорит:
— Сумерки — трещина между Белым Иглу и Черным Иглу. Нам нужно спешить. Вон наружу!
И что это правда? Я могу понимать его язык. Его древний язык, который не выучишь и за сто лет. Дело дрянь.
Нет, тогда еще не дрянь. Сейчас дрянь — ведь я понимаю страшное. Ырха. Выходит, она тоже есть, она придет.
Сжимаю нож так крепко, что костяшки белеют. Выхожу из иглу.
— Господи…
Над нами розовое рассветное небо. В горле полярной ночи встало утро. Я вижу звезды и вижу солнце — все на одном холсте. Картина из сна, из наркотического путешествия.
— Сюда! — кричит Тулун и уходит по ледяной долине все дальше и дальше от нас.
Француз бежит за ним — как черная слеза течет по бледному лицу самого Севера.
Я бросаюсь следом. В глаза, в рот, за шиворот снег. Но снег не падает, он поднимается прямо с земли и падает в небо.
Я машинально вспоминаю Диану, и на душе становится теплее, исчезает всякий страх. А мир вокруг, словно это чувствует, расцветает, светлеет.
И вот я уже догоняю шамана. И вот уже каждый мой шаг — десять шагов. Сто. В ногах такая сила, что, кажется, могу взлететь, если прыгну.
Но я не прыгаю. Я кое-что для себя запомнил. «Пойдем строго по дороге». И мы идем, бежим, несемся.
Я чувствую себя странно. Никогда так не чувствовал. Это совсем новое, страшное и великолепное — когда вместо крови у тебя огонь, а вместо сердца — солнце.
Мы преодолеваем ледяную пустыню в один миг и оказываемся в лесу. Древние деревья растут прямо из неба, а макушками впиваются в черную землю. Солнце гуляет между ветвей.
— Туда не ходить, — внезапно раздается голос Тулуна.
Между двух могучих камней, поросших красным мхом, начинается озеро. На воде плавают и дробятся чьи-то тени.
— Что там? — спрашивает Француз.
— Иджираки. Если не увидишь их — плохо дело.
— А если увидишь?
Шаман хмурится в сторону озера, медленно качает головой.
— Еще хуже.
И тут костяной нож в моих руках начинает цвести ольхой. Зелень покрывает рукоять, но не сходит к клинку.
— Спрячь тупилак! — кричит Тулун. — Они видят!
Но уже слишком поздно, тени на воде уносит ветром. Их нет. Я не вижу. Я промахнулся, крепко подставил нас.
Поворачиваюсь и замечаю среди монохромных сосен одинокую яблоню. Здесь, в центре севера, где ей просто не суждено было родиться. Она расправляет ветви с яркими яблоками. На глянцевой кожуре играет солнце. Но только на красной.
— Что ты видишь? — спрашивает Тулун у Француза.
— С-собаку.
— Какую?
— У нее нет шерсти. У нее… у нее человеческие руки.
Шаман поворачивается ко мне.
— А ты?
— Яблоню, — шепчу я, — это же яблоня.
— А мне она пришла морским ветром, — говорит Тулун.
Долго вглядываюсь в переплетение ветвей. Яблоня. Черт, это просто яблоня.
— Я поймаю ветер, — продолжает Тулун, — ты сорвешь яблоко и съешь, а ты задушишь собаку.
— З-заз… Я задушу?
— Только так Ырха покажет сердце.
— Но я…
— Она въестся тебе в череп страхом. Но это надо победить. Затем она и пришла к нам, будит лукавить. У нее жестокий ум.
Я срываю яблоко. И одновременно с этим слышу вой ветра (такой яростный, словно может срезать камни). И собачий лай (такой злобный, словно доносится из-под земли, где только лава и чернота).
На таком жутком фоне моя война с яблоком кажется пустяком. Что ж, удача — это навык.
Кусаю. И мгновенно боль расползается от десен до костей. Я чудом могу стоять на ногах, изо рта идет кровь. Зубы поломались, на языке, под нёбом, в горле — осколки стекла. Это хрустальное яблоко. Хрустальное.
С ужасом я понимаю, что нужно съесть все. Понимаю не умом, но чем-то родным и забытым.
На глазах выступают слезы, когда я проталкиваю в глотку стекло. Давлюсь лезвиями.
Мир вокруг хохочет и скулит. Он одновременно глух и музыкален, как старина Бах. Он играет мне что-то чертово.
Третий укус.
В груди словно поселился рой пчел. Ледяных пчел. Или раскаленных. Мне не понять. Мне просто больно. Боже, мне так больно.
Четвертый укус.
В теле огонь. Кости опалило, расплавило. Сейчас я сломаюсь пополам и уже никогда не встану.
Пятый укус.
Приходи ко мне. Пожалуйста! Приходи, забери это из меня, как ты всегда забирала все плохое. Как ты спасла меня. Я так прошу!
Я закрываю глаза, думаю, что уже никогда не открою, а потом прикладываю последнее усилие. Руки пусты, яблока нет. И крови нет.
Провожу языком по зубам. Все в порядке.
— Скорее! — слева стоит Тулун.
Его длинные волосы растрепались, глаза стали дикими. В них больше не осталось льда, он растаял от ненависти и страха.
Поворачиваюсь к Французу и вижу, как его сбивает с ног что-то рычащее. Лысая собака. Она вгрызается в его плечо. Вырывает кусок ткани. Вместе с мясом, вместе с кровью. Француз визжит, падает на спину и начинает кататься. Собака бросается прочь.
— За ней! — вопит Тулун. — Быстро за ней!
— А он?
— Быстрее! Быстрее!
Только краем глаза я замечаю, как тени стягиваются к Французу.
Мы несемся сквозь чащу леса. Солнечные лучи больше не сияют золотом, теперь они стали непроницаемо-красными и режут темноту меж стволов. В воздухе клубится тревога. Я жду удара из-за каждого дерева. Бледные руки, костяные лица-маски, волчьи глаза — они мерещатся у каждой развилки.
Наконец мы оказываемся на какой-то сумрачной поляне. Прямо над нами серебряная рыба-луна сжирает солнце. Опускается такая плотная темнота, что трудно шевелиться.
Я могу видеть красное очертание Тулуна, пока солнце еще продолжает трепыхаться.
— Рой, — шепчет он, — рой руками.
— Что?
И вот они уже выходят. Я почему-то знаю их древние злые имена. Ыхкилики с синими человеческими руками и лохматым собачьим туловищем. Калупалик с вытянутыми конечностями-иглами и рыбьим лицом. Седна — черный океан, мертвый и холодный.
И иджираки. На двух ногах, с уродливыми горбами и оленьими мордами.
— Рой могилу! — приказывает Тулун. — Рой!
Рву землю голыми руками, сдирая ногти. Яма появляется очень скоро. Я стою у ее черной пасти и боюсь оглянуться.
— Лезь! — Тулун толкает меня в спину, начинает закидывать землей.
Иджираки за ним снимают свои оленьи головы. Под ними, как под масками, человеческие лица. Вот только глаза и рот повернуты вертикально.
Они тянут к Тулуну костлявые руки, но внезапно разбегаются в стороны. Сквозь ледяную темноту идет гигантская белая медведица. На ее шкуре сложный узор из бледных шрамов, глаза разного цвета. В золотом горит луна, в черном ничто не горит.
Ырха.
Она сметает Тулуна лапой. А потом разевает чудовищную пасть. Пасть затмевает небо. Или нет? Или это небо и есть пасть? Всегда было пастью Ырхи.
У эскимосской зимы есть зубы.
И они опускаются прямо в могилу. Ко мне.
Последнее, что я успеваю сделать, — это выставить перед собой костяной нож.
(унук)
У меня нет дома. Был, но я забыл — где и когда. Имя тоже забыл. Шкрипач и Шкрипач, пойдет. Его мне за дело дали.
Даже не вспомню, из какого города тогда ушел, из какой страны. Схоронил мать — последний семейный поступок, сделал все как подобает. Это для меня редкость. Я был чертовски паршивым сыном. Оставил папашу наедине с его болтливыми приятелями, бутылкой чего-то янтарного и осенней жарой. У нас с ним всегда были натянутые отношения. Нет, он не какое-то чудовище, вовсе не злобный ублюдок. Ничего подобного. Просто я никогда не мог понять его. А он меня. Ничья.
Я долго бродил по расколотой Европе. От города к городу, от мира к миру. Чирная Речь, где поляки никак не могут поделить кровавую границу, Париж с его деревянными воротами и расплавленным скелетом какой-то старой башни. Видел даже развалины Рима — самого адского города из городов. Говорят, там живет Бог. Говорят.
Бывало, зарабатывал грубой силой. В смысле носил ящики или разгружал мешки. Бывало, тоже зарабатывал грубой силой. В смысле ломал носы и наведывался ночью к должникам.
В Мадриде был промах, настоящая подстава. Убили парня по кличке Бессмертный. А мне в рукопашной чуть не выдрали ухо. Что-что, а уши мне не жалко, но оглохнуть тоже перспектива скверная.
Я бродил побитый, грязный. Вроде как в рубахе с одним рукавом. Хотелось сохранить достоинство, еще хотелось есть. Второе победило. Я бы крысу зажарил, будь чуть ловчее. Или камень, будь чуть тупее.
Отца Дианы все называли просто старый Борсо. Он так и спросил: «Что, парень, хочешь меня ограбить?» Ну а из меня лжец, как из моржа дирижабль. «Да, хочу». Если прямо сейчас не свалюсь без сил.
«Не-а, парень. Ты хочешь заработать. Отнести вон те чайники к шкафу, шкаф тоже передвинуть бы. И кто-то же должен снять тот чертов колокольчик с потолка».
Даже потом я так и не понял — сбрендил ли старикан по-настоящему или это все чудо человеческой доброты.
«Да, и можешь там же переночевать. Я не думаю, что ты украдешь у меня парочку дешевых чайников или престарелого кота».