— А сейчас нет их согласия, не то что в сердце людей пустить, а хоть бы и на самый краешек, — растолковала бабка. — Потому и туман.
Данка помолчала, задумавшись.
— Баб, а отчего мы с болотницами-то рассорились?
— Так оттого и рассорились, — так же задумчиво отозвалась бабка, — что люди, это дело такое… пусти их к себе в сердце, так они его сапогами вытопчут, да спасибо не скажут.
Мира лепешкам обрадовалась еще больше бабкиного — оно и понятно, бабка такие часто ест, а подруге Данка домашнее печево приносила хорошо если раз в неделю.
— Не скачи козой, — попросила Мира, — всю ягоду мне повытопчешь.
— Не повытопчу, — сказала Данка, но переминаться с ноги на ногу перестала, села на корягу. — Мир, а туман-то этот, вы его напустили, что ли?
— А то кто же еще, — кивнула Мира, вовсе не удивившись вопросу.
— Чтобы люди к вам не ходили?
— Чтобы не всякие люди к нам ходили, — пояснила Мира. — Ты вот, например. Ходи, кто ж тебе мешает. Лепешки у тебя вкусные, как тебя с такими лепешками не пускать, сама подумай.
Болотница засмеялась и присела рядом с Данкой на корягу, полоща ноги в воде.
— А те, которых вы не пускаете, они чего? — не очень понятно спросила Данка, но Мира поняла, конечно же. Перестала смеяться, вздохнула:
— А тем, которых мы не пускаем, нужен жабий камень. Слыхала про такой?
Данка поморщила лоб, стараясь припомнить смутно слышанное краем уха:
— Это который болезни лечит?
— Лечит, — согласилась Мира. — Еще как лечит. От всех болезней, от всех ядов, от самой смерти лечит. Тот, кто смертельно болен, проглотив жабий камень, поправится. Тот, кто стар и одряхлел, — помолодеет и будет жить еще сто лет.
— А вам его жалко и самим надо? — понимающе спросила Данка.
— Дурочка. Жабий камень у нас в голове. Вот тут, — болотница прикоснулась пальцем ко лбу. — И чтобы его достать, надо… поняла?
Данка ужаснулась:
— Так что ж это, они, эти охотники за камнем, вас совсем?..
— Совсем, — сказала Мира. — Ясно тебе, горюшко?
Куда уж яснее.
— А почему он жабий?
Мира посмотрела изумленно:
— Тебе что, бабка не рассказывала? Я-то думала, ты знаешь, дурочка.
Данка помотала головой, обиженная, что ее второй раз обозвали дурочкой. Но попробуй тут возрази: вдруг Мира не станет рассказывать интересное!
— Ты как думаешь, откуда болотницы-то берутся?
— Рожаются? — неуверенно предположила Данка. — Как люди? Ой, а где тогда болотники?
— Нету болотников, — хмыкнула Мира. — Не бывает… хотя, знаешь, я б не отказалась…
Но, поглядев в Данкины умоляющие глаза, сжалилась и снизошла пояснить:
— Когда жабе исполняется сто лет, она вьет себе гнездо и ложится на зиму в спячку, а весной на том самом месте, в травяной колыбели, просыпается новорожденная болотница. Понятно?
Данка вникла и запереживала:
— И как же она, такая маленькая, одна? Плачет, поди? А кто ее кормит?
— Что ей плакать, дурочка, ее болото холит и лелеет, болото же и кормит! А если что, старшие сестры, кто поближе, присмотрят.
— А что камень? — вспомнила Данка, махнув рукой уже и на третью дурочку.
— А камень, почитай, у всех жаб, что постарше, в голове есть. Вот только, пока жаба болотницей не стала, силы в камне настоящей нет. Не изничтожит яд, а так, ослабит. Не избавит от болезни, подлечит только. Ну и умирающего не спасет, конечно же.
Мира посмотрела на Данку и вдруг нахмурилась:
— Куда ж ты ноги в воду суешь, горе ты мое болотное? Нашла с кого пример брать! А ну, живо домой!
Пришлые искали проводников, чтобы те провели их в болото. Местные ходили, задрав носы, хвастали перед пришлыми и друг перед другом, щедро делились приметами топких мест и надежных тропинок. Впрочем, когда доходило до дела, гонор у проводников пропадал. Туман стоял стеной, никому не давая ходу внутрь. Большей частью перепачканные по уши горе-охотники, костеря трясину на чем свет стоит, вываливались из тумана, вдоволь намесив сапогами тину, так и не пробившись сквозь плотное, колышущееся марево. Кое-кто не возвращался вовсе. Но даже и это не отбивало у местных охоты наниматься проводниками. Пришлые платили щедро даже за неудачные попытки, а за удачные — обещали вдесятеро.
— Говорят, — сказала мать, водя тряпкой по боку кастрюли из-под супа, — по всей границе так. Нет проходу в болота, и все тут. Ни мужикам за утками, ни девкам за клюквой. Покружат в тумане — и назад, покружат — и назад.
— Кто б их винил, — ответил Йозеф, мельник, зашедший продать матери полмешка муки и задержавшийся над кружкой темного пива. — Кто б их винил… после того, что мы сделали с их принцессой, я бы им еще в ноги поклонился за то, что они от людей всего лишь отгородились и знать не хотят. Могли б и похуже отплатить, сторицей.
— Так-то оно так, — согласилась мать, начищая медный бок.
— С принцессой? — пискнула Данка, открыв рот и позабыв драить пол.
— Говорят, принц любил свою жену, — ровным голосом проговорил Йозеф. — Говорят, его отец вырезал камень без ведома и согласия сына, презрев союз с болотницами ради жизни единственного наследника. Говорят, выздоровевший принц так и не простил отца и втайне от него ищет проход на болота, чтобы признать вину и…
— Ай!
— Данка, коза! Вот же коза! А ну-ка, иди сюда, тряпкой отхожу!
Заслушавшись, Данка двинула ручкой швабры по синему кувшину с пивом, стоявшему на стойке.
Данка шла по улице, нога за ногу, в новых валенках. Под валенками скрипел недавно выпавший снег. Принц! Сюда, к ним в поселок, может статься, приехал настоящий принц, который ищет дорогу на болота, чтобы восстановить союз с болотницами. Прямо как в сказке.
Мать разрешала Данке листать книжки из гостиничной небольшой библиотеки, а бабка с горем пополам научила ее читать. Книжные истории Данке нравились. В них говорилось про любовь, которая выше всех преград, про благородных рыцарей и прекрасных дам. Принц, должно быть, скрывается от всех, чтобы его не нашли и не уговорили вернуться во дворец. А это значило, что любой из тех, кто живет сейчас в гостинице, мог оказаться…
— Болотный выкормыш! Тронутая бродяжка! По болоту бродит, с лягушками хороводы водит!
Тереска и Янка, заклятые Данкины подружки-врагини, бежали за ней следом.
— Дуры, — сказала Данка с достоинством, почти как Мира. — Глупые курицы.
— Курица — и то лучше жабы! — крикнула Тереска.
— А ты как раз жаба и есть, — поддержала ее Янка, — настоящая жаба! Скидывай валенки, у тебя там перепонки, точно говорю, ты все в болото шастаешь, думаешь, никто не знает!
— Дуры, — повторила Данка, отступая вниз по улице. — Нету у болотниц между пальцами перепонок, когда они посуху ходят, они ж перевертыши.
— А ты откуда все про них знаешь? В тумане шаталась, с болотницами целовалась!
Только тут Данка запоздало вспомнила, что не надо бы на весь поселок кричать про болотниц и шатания в тумане. Огляделась — вроде никого.
— Курицы ощипанные, — пробормотала Данка, теперь уже себе под нос, и, горбясь, побежала домой. Знобило, ветер сек по ногам жесткой снежной крупой.
В гостиницу приехали новые постояльцы. Сделалось шумно, суетливо. Мать велела Данке идти ночевать к бабке.
Данка обиделась даже:
— А помогать тебе кто будет? Постели поменять, комнаты проветрить, все сама, что ли?
— Справлюсь как-нибудь, — сказала мать. — Ничего.
— Дел же, — растерялась Данка, — невпроворот. Гостям прислуживать надо…
— Гости гостям рознь. — Мать хмурилась, точно у нее зубы болели. — Нынешним господам не нам с тобой, Дануся, прислуживать. Ты иди, поняла?
Так что Данка побежала к бабке, радуясь нечаянному безделью. Та, ворча, загнала внучку на печь, греться. Снаружи в заиндевевшее окно светил тонкий месяц. Данка сидела носом к стеклу, глядя на улицу. От зенита и до вершин деревьев было ясно, перемигивались колючие, холодные зимние звезды. Ниже плыла, стелилась туманная дымка, едва заметно переливаясь в лучах месяца неяркой радугой.
— Рано в этом году холода, — сказала бабка. — Нехорошо.
— Баб, — спросила Данка, — а жабий камень, он какой? Ты его вживую видела?
— Тебе зачем? — отозвалась бабка сердито. — Ну, видела.
Данка вздохнула. Расспросы про болото и болотниц бабка не любила, а кого еще спросишь-то? Данка как-то пробовала поговорить с матерью, вышла одна брань да ссора. Мать даже ходила ругаться к бабке и грозилась отправить дочку к брату, Данкиному дяде, в город, чтобы училась и не забивала себе голову ерундой.
— А ты, — Данка замямлила, не зная, как спросить, — ты его, ну, камень-то жабий… сама… ну…
— Нет, — отрезала бабка. — Сама — не добывала.
Данка шумно выдохнула с облегчением, даже занавеска на окне колыхнулась.
— Они ведь их убивают, болотниц-то, — сказала она жалобно. — Ради камней этих жабьих. Разве так можно?
— Нельзя, — согласилась бабка. — Нельзя, а все равно убивают. Чужая жизнь дешевле своей, Дануся, а у тех, кому своей жизни не жаль, есть родные, любимые.
Данка представила: мама умирает. А она, Данка, с ножом в руках стоит над Мирой. Ей надо вырезать у Миры из головы камень, и тогда мама будет жить. Нет, не представлялось. Ни в какую.
— Ложись спать, — сказала бабка. — Время позднее.
Подоткнула Данке одеяло, села рядом и тихонько запела-забормотала колыбельную. Раньше, когда Данка была маленькая, бабка часто ей пела, а сейчас почти перестала. Слова в песне вроде бы простые, но отчего-то не запоминались, сливались в неразборчивый, успокаивающий шум вроде шороха дождя.
Глаза сами собой закрылись.
Ночью с юга пришло тепло. Данка проснулась под стук воды, капающей с крыши. Сунулась на улицу, под ногами зачавкала подтаявшая грязь.
— Что за девка, — без особой сердитости ворчала на Данку бабка, — все ей нипочем! В мокрых валенках скачет, что твоя коза, и хоть бы хны. Глотай живей отвар, из твоей же давешней клюквы, а ну как все же заболеешь.