Потом она попросила рассказать меня о трех великих городах, о Третьем, чьи башни подпирают небо, о Втором, в котором открыли все тайны земли, и о Первом, таком огромном, что, даже увидев его, глазам своим не веришь.
— Да всё так, как ты говоришь, — беззлобно ответила я. — Башни высокие, тайны открыты, поля покрывают две трети берега… Всё бы прекрасно, как бы не людишки. С низкими желаниями, темными думами и скудными амбициями.
Она дернулась, села и расстроенно спросила:
— Зачем ты так говоришь?
В ее голосе были слезы — человеческая реакция. Я поразилась, ведь ничего такого особенного не сказала. Но спорить не стала, только не с ней:
— Ну прости, — я притянула ее обратно, прижалась щекой к щеке, — я просто так давно была одна… слегка обиделась на весь мир… — бормотала я почти неразборчиво. Но она поняла.
Чуть-чуть отодвинувшись, она прошептала:
— А госпожа Кло-до-Ри — какая она? Ты должна была видеть столько удивительных вещей в ее лаборатории!
— Она… исследовательница. Ищет те самые ответы к тайнам земли, работает с умными вещами. У нее есть доступ в архив…
— Ты была там?! — Она сумела подпрыгнуть лежа. Ее восхищению не было предела. — Я никогда не была в хранилищах Колыбели!
— Да… я видела то, что лежит в запечатанных секциях… мертвое в основном.
— Прости.
Она вытянулась, прижалась ко мне всем телом, обхватила ручками и ножками.
— Ты такая умная, Шизума. Я это чувствую. Да и как может быть иначе, с такой-то хозяйкой… наверное, все твои хозяева были хранителями знаний. А мои…
— Люди искусства, — закончила я и погладила ее по голове. Она даже не знает, как ей повезло.
Я считала дни, проведенные с Микадой. На исходе месяца, на тридцать девятый день нашего знакомства, я решилась. Когда, засунув в рот прядь седых грязных волос, Туллия уснула, я уже привычно выскользнула из дома. Закатные тени исчертили город, я скользила по ним, как яхта меж рифов и остров Ожерелья, окна подмигивали мне красными отблесками, я волновалась, как какой-нибудь человеческий юнец, спешащий на решающее свидание к предмету страсти.
Я собиралась сказать Микаде правду: о Туллии, о моей жизни здесь, обо всем. Потому что караван отправлялся в обратный путь. Последний спектакль, день на сборы, и я больше никогда не увижу Микаду. Она не скрывала от меня, что уезжает, да и не смогла бы: в ней не было тайн, ни одного сокровенного уголка, куда бы я не проникла вниманием. Несправедливым казалось даже мне, что я еще храню что-то от нее. И если послезавтра мы расстанемся… невыносимая мысль.
Мы можем жить вечно — вечно и без нее. Она будет приезжать, конечно же, и я буду ждать. Годы минут между нашими встречами. Я чувствовала ее через дома и улицы, в гостевом доме, в Общих залах, куда бы она ни перемещалась, мой сердечник был связан с ее сердечником тончайшей нитью. И я привыкла, что больше не одна. Раньше я ощущала множество таких нитей, но воспоминание о том порядке вещей было таким смутным, что, возможно, ложным. Когда Микада уедет, отдалится достаточно, нить исчезнет, и я оглохну и ослепну снова.
Я представляла себе, как это будет, и сама не верила. Невозможно. Просоленные стены Второго города сдвигались и давили меня, мне не хватало воздуха, будто бы я умела дышать, еще одна реакция, позаимствованная у человечков.
Я придумала маленькую речь. Я не знала, чего ждать и о чем просить. Я просто хотела во всем признаться.
Мы спрятались за кулисами до начала спектакля, хихикая и подразнивая друг друга, забились за макет корабля, вечно сражающегося с бурными волнами, и затихли, обнявшись. Тогда я начала издалека:
— Люди, — сказала я, — придумавшие нас, давно исчезли…
— Из-за охотников, — тут же подхватила Микада. — Охотники истребили их.
— Если только… — машинально возразила я и остановилась. Микада истово верила в охотников, как будто видела их своими глазами, но это было не так, я уже спрашивала ее. Просто такова была ее природа, настроенная на людей с бурным воображением, не то что моя, рациональная и жесткая. — Это не наверняка. Но… я хочу сказать вот что: мы ведь последние, ты и я. Реликты погибшей цивилизации.
— Нет, — немного удивленно ответила Микада. — Нет, в Колыбели есть и другие.
— И ты ни разу не обмолвилась об этом? — ошарашенно спросила я, отодвигаясь. Ее личико было совершенно невинным, на нем читалось лишь недоумение.
— Не обмолвилась, правда? — Микада задумалась и склонила голову набок. Пленка на глазах дернулась. В полутьме закулисья Микада вдруг показалась мне… такой, какой была. Не ребенком и не детской игрушкой, а созданием столь же древним, каким была я, но сохранившим всю полноту памяти.
— У тебя… — Голос все-таки подвел меня, проклятые человеческие реакции. — Там кто-то есть? В Колыбели?
Микада тут же ответила:
— Что ты, нет… — и с улыбкой прижалась ко мне, потерлась, как животное трется о руку хозяина. — Вовсе нет…
Я ей поверила. Точно поверила. Она не стала бы мне лгать. Ей просто негде было спрятать эту ложь.
Я поверила.
Когда начался спектакль, я выскользнула на улицу. Холодный ветер подхватил меня и понес по городу, темные тучи неслись вместе со мной, пятная красно-синее небо, и казалось, что это мои тени, множество моих теней, но отбрасываю я их не вниз, а вверх.
Приближался сезон ураганных, холодных морских ветров. Маяки Ожерелья мерцали тревожней обычного.
Туллия стонала и бормотала во сне, когда я вернулась. Ее рука снова была там, где обычно лежала я, пальцы легонько сжимались и распрямлялись, скребли ногтями грязную ткань. Я огляделась: затянутые угольным пластиком окна; стены в подтеках — зимой ливни хлещут по дому, и капли просачиваются сквозь старые стыки; пол, который я, даже попытайся, не смогла бы отмыть. И рабочий уголок. Проклятый ее рабочий уголок!
Разве виновата я, что она так и не смогла довести исследование до конца? Нет, нет моей вины в ее неудачах, но я все равно здесь, в этом рассыпающемся доме, стерегу сон безумной старухи и даже не знаю, что будет, когда она умрет. Куда мне тогда деваться?
Какой бы я была, окажись моим хозяином кто-то другой?
Туллия Кло-до-Ри, хранительница инженерных практик, декан, нищая, безумица, бездомная, пожирательница чужих объедков. Тридцать семь лет назад она нашла меня в завалах хранилища, в углу, затянутом паутиной, в том отсеке, где погребены навечно умные вещи, ключи к которым давно утеряны. Нашла и смогла вернуть к жизни. Поначалу я думала, что она создала меня. Туллия вовсе не убеждала меня в этом, просто я так решила. Но потом вспомнила правду.
— Если бы ты не трогала меня, оставила спать, в каком мире бы я проснулась? — зашептала я, сжимая кулаки. — А не проснулась бы, так и лучше. Лучше бы ты не могла быть хозяйкой моему племени, лучше бы на твоем месте оказался очередной бездарный профан. Но нет, такой не стал бы рыться в архивах, не отрыл бы в заброшенном хранилище умную вещь, не починил бы ее, не сделал бы меня мною. Я хочу поверить Микаде, но голоса твоего безумия шепчут мне: она не вернется, она лжет, я всего лишь развлечение для нее, я игрушка. И я не могу заглушить их.
Я отравлена тобой.
В отчаянье я дернула нить, что связывала нас с Туллией до конца ее жизни, и нить, вытянутая из Безликого пространства, упала кольцами на серый пол. Не нить даже, тонкая веревка, дрожащая черно-желтая кишка, наполненная такой дрянью, что анализатор сошел с ума, когда она проявилась. Но мне не нужны были его данные, я и так знала, что от нити исходит вонь застоявшегося гноя и порченого мяса. Запах безумия, которое я годами выкачивала из разума Туллии, пока не сдалась.
Я опустилась на колени, схватила нить — она жгла мне руки, и в голове заорал истошно сигнал опасности, — надавила и задохнулась. Но продолжала давить, крутить, рвать эту дрянь, уничтожать годы служения, смысл своего существования, все, чем я была.
И вот оно растеклось — источающая смрад масляная лужа, а Туллия захрипела и проснулась.
— Шизума… — Она села, оглядываясь удивленно, потом охнула и опустилась назад. — Где… ты? Сердце у меня… заходится…
Меня саму шатало; тело еще сохраняло частичку связи с человеком, но уже осознало, что новой пищи не будет какое-то время и пора переходить в режим экономии. Я ощущала буквально, как замедляются мои движения, мысли, время.
— Я здесь, хозяйка, — машинально ответила я. У Туллии еще хватило сил нахмуриться и пробормотать:
— Не зови меня… так… я просила…
Но если она и хотела сказать мне что-то еще, то уже не смогла.
Я смотрела, как она умирает. Ее хрипы стихли, лицо разгладилось, челюсть ослабла и опустилась. Человек, лишенный жизни, всегда странно меняется. Я и раньше видела это.
Она действительно когда-то просила не называть ее хозяйкой, но… лет тридцать назад, не меньше.
Покачиваясь и спотыкаясь, я добрела до Общих залов. Спектакль, должно быть, уже подходил к концу. Я еще вскарабкалась на крытую платформу, где покоился сундук Микады, но открыть в его стенке потайную дверцу и забраться внутрь уже не смогла. Улеглась рядом, закрыла глаза, и ко мне приблизились мои воспоминания, встали рядом, прикоснулись к плечам, рукам и ногам. У них были человеческие лица и мохнатые паучьи лапки.
Туллия не была первой, подумала я. Их было много — человечков, таких высоких с виду и таких мелких в моих глазах. Каждого я могла увидеть насквозь, только смотреть было почти не на что. В Туллии горела хоть какая-то искра. Поэтому я осталась.
Искра обратилась зеленым огнем, разрушившим ее жизнь. Я в этом не виновата. Она сама хотела… иного. Я просто помогала ей, как могла.
Я стану лучше, нужно лишь найти подходящего человека. Я стану как Микада. Микада светлая, свежая, как летний ливень. Ни капли горечи. В ее глазах мир — доброе, яркое представление, и все люди вокруг благодушны и открыты.
По телу расползалось онемение, воспоминания подступили еще ближе. Я в самом деле превращалась в игрушку, хрусталь в моей голове отчаянно искал хоть кого-то, чтобы зацепиться за него, но вокруг были только глухие и слепые люди, никто из них не мог бы меня почувствовать по-настоящему. Я умирала. Я могла только попрощаться с Микадой. Хоть что-то.