На берегах Голубой Лагуны. Константин Кузьминский и его Антология. Сборник исследований и материалов — страница 5 из 31

На пути к Голубой Лагуне: письма Константина Кузьминского из Вены (август 1975 – январь 1976)Публикация Ильи Кукуя

9 июля 1975 года Константин Кузьминский с женой Эммой и борзой Негой (во избежание проблем с таможней – вывоз борзых был запрещен – выданной «чуть ли не за пуделя» – см. письмо 1) вылетел из Ленинграда в Вену. Кузьминские летели налегке: архив был заблаговременно отправлен через голландское посольство в Израиль, записная книжка с адресами – в Рим. Целью Кузьминских, однако, были не Италия и не Израиль, а Франция, куда за год до того Кузьминскому прислал вызов его друг, художник Михаил Шемякин. Однако во Францию Кузьминского не выпустили, и ему пришлось, по его собственным словам, «ставить властям выбор – Биробиджан или Израиль» (см. письмо 3), то есть фактически провоцировать арест или разрешение на выезд. К счастью для себя, Кузьминский вписался в когорту деятелей культуры, от которых власти в 1970-е годы предпочитали избавляться высылкой, и вслед за Бродским, Синявским, Солженицыным и многими другими, чьи имена встречаются на страницах его писем, он покинул пределы СССР. Вернуться в Ленинград ему уже было не суждено.

История последующих месяцев, в течение которых у Кузьминского сложилось уже не покидавшее его более представление о жизни на Западе и конкретизировалось осознание собственной миссии, наглядно разворачивается в его письмах. В своей совокупности они образуют своеобразный эпистолярный роман, отражающий опыт автора в ином жанре, чем другой «вроде бы роман» – таково было авторское определение прозаического коллажного произведения «Hotel zum Тюркен», работу над которым Кузьминский тоже начал в Вене, а закончил уже в своем последнем доме в поселке Лордвилль на границе американских штатов Нью-Йорк и Пенсильвания, проходящей по реке Делавэр. Это был опыт одновременно эйфории и разочарования, прагматичности и наивности, энтузиазма и бессилия. Не будем отнимать у читателя удовольствия от чтения и вдаваться в детали, отметим лишь – благо продолжение всем известно, – что именно в Вене начинается та траектория движения Кузьминского к его opus magnum, которая прослеживается во многих исследованиях и материалах настоящего сборника.

В этой переписке поражает прежде всего ее интенсивность, дающая наглядное представление о неистощимой энергии ее адресанта. Мы публикуем далеко не все письма: наш выбор пал на те, что в хронологическом порядке, но не всегда последовательно, раскрывают детали венской эпопеи их автора – с первых официальных и неофициальных контактов по приезде и заканчивая вылетом 5 февраля 1976 года в США, где начинается новая глава его жизни. Почти все письма, за редкими исключениями, публикуются целиком; встречающиеся повторы, как нам кажется, не снижают накала повествования, а позволяют взглянуть на одни и те же события под разным углом, в зависимости от того, к кому обращается Кузьминский и в каком контексте он сообщает об уже известном. Сохранена и неполиткорректность многих инвектив автора в адрес отдельных современников и целых народов, государств и эпох: мы надеемся, что читатель этого сборника отдает себе отчет в эпатажном стиле Кузьминского и не ожидает от него сдержанности и соблюдения приличий.

Почти все письма представляют собой машинописи и сохранились в архиве в виде копий: основным грузом в багаже Кузьминского была пишущая машинка «Ундервуд» 1903 года, и поэт обыкновенно печатал письма в две закладки. (Расходы на копирку и другие канцелярские принадлежности – отдельный микросюжет переписки.) Орфография и пунктуация, за исключением отдельных значимых случаев, приведены к норме. В примечаниях дается необходимый реальный комментарий.

Илья Кукуй

1. Т. К. Багратиону-Мухранскому6 августа 1975 года

Отель цум Тюркен,

Петер Иордан штр., 76,

1190 Вена 19

Милостивый государь!

Господин Рогойский[21] любезно сообщил мне о Вашем интересе к обитающей в Вене русской борзой[22]. Буду рад сообщить Вам некоторые сведения, касающиеся ее и меня. Борзая родом из Москвы, чистокровная псовая русская. Их было в Москве 64, сейчас осталось, соответственно, 63. В Ленинграде около 40, а всего по России не больше полутора сотен[23]. Родилась 24 апреля <19>74 года, сейчас ей 15 месяцев. 14 поколений золотых и серебряных медалей, родители – золотые медалисты, от рождения числится в элите. Окраска муруго-пегая. В паспорте кличка «Мега», дома зовем по благозвучию и соответствию характера «Негой», «Неженкой». Ленива, нежна, капризна. Очень привязчива, весела.

К сожалению, документы пришлось вывозить отдельно от собаки, и сейчас они еще не получены. Борзых из Советского Союза не выпускают, пришлось выдать чуть ли не за пуделя. К счастью, удалось. В Вене, в первые же дни, умудрилась попасть под машину (воспитывалась в деревне и машин не боится), мы были в ужасе, но ничего страшного не случилось: отлетела как пружина и отделалась порезанным задом. Зашили, сейчас бегает как ни в чем не бывало.

Простите, что утомляю Вас, может быть, ненужными подробностями, но она у нас вроде ребенка и очень дорога нам. Во второй половине сентября я надеюсь быть в Америке, там о ней обещали позаботиться господин и госпожа Масси, автор книги «Николай и Александра» и его жена, автор книги обо мне («Живое зеркало. Пять поэтов Ленинграда»), мои близкие друзья. Они живут где-то поблизости от Толстовской фермы, в Ирвингтоне[24].

Я русский поэт, литератор, 35-ти лет от роду, жена архитектор. Так случилось, что в Советском Союзе круг моих друзей составляли неофициальные художники и поэты моего поколения, а точнее, трех послевоенных поколений, представителем коих (разумеется, неофициальным) я и являюсь как автор и составитель ряда антологий, книг, каталогов выставок и так далее.

В Соединенных Штатах намереваюсь заняться преподавательской деятельностью (благо русская литература – дело для меня родное и, можно сказать, кровное) и, возможно, издательской.

Я чрезвычайно благодарен Толстовскому фонду за ту заботу и внимание, которыми меня окружили с первых же дней, и надеюсь быть полезным ему. Моя борзая, в свою очередь, тоже надеется быть полезной.

К сожалению, я знаком с жизнью на Западе чисто умозрительно, в основном по литературе, поэтому прошу прощения за возможные погрешности по части содержания и стиля письма

и остаюсь, искренне благодарный Вам за внимание —

Константин Кузьминский

Августа 6-аго,

года от Р.Х. 1975

2. Л. В. Нусбергу<Август?> 1975 года

Льву – барс

Хроника текущих событий

Перехожу к делу. Итальянские бумаги пока никак не получить[25]. Написал пока во Францию, попросил послать взад. Без них ничего не могу. Израильтянские тоже не получить. Остальное – <в> порядке. И Мышь[26], и я, и Неженка целуем вас. Грустно без вас. Не приедет Лэ, конфет не привезет. Зайца хочу. С чесноком. Но вообще люблю Натальев[27]. Террористок. Они здесь в моде. Единственное, что. Теперь по порядку. Борзунечка любимая уже сшибла машину. Машина вдребезги, борзунечка отделалась порезанным задом. Страху было на весь отель, но оказалось, всё в порядке. Открыла дверь, вышла на улицу и отправилась искать меня. Она девушка самостоятельная. Мышь ее разбаловала, и она делает что хочет. Меня, правда, слушает. И любит больше. Все от нее в восторге. Заводит нам знакомства, моется специальным собачьим шампунем и носится по парку, ловя ежей. Во второй парк ее не пускаем: там павлины, лебеди, гуси. Уже получено письмо от князя Теймураза Багратиона, ответственного секретаря Толстовского фонда. Он узнал, что в Вене есть борзая. В июне Нью-Йоркский клуб борзых устроил выставку на землях фонда. Ожидается слияние. Толстовцам нечего было выставить, и они скорбели. Теперь мы им ужо покажем. Написал князю Теймуразю. Жду ответа. Толстовский фонд гарантирует проживание в Вене или в Риме в течение 2–3 месяцев до получения визы из расчета 45 вшиллингов в день плюс 1500 на одежды плюс непредвиденные расходы (такси в первые дни, врачи, адвокаты, этс.). В дальнейшем обеспечивает работой или пособием в течение двух лет (иногда дольше), хотя сам горит. Гарик Элинсон[28] настойчиво советует мне ИРСИ, но почему, не пишет; Сохнут занимается израильскими евреями, Хиас – американскими[29], остальные идут или по фонду (интеллигенция творческая, художники, шизофреники, идолопоклонники), или по ИРСИ – техническая. Это насколько я понимаю. Могу и ошибиться, впрочем, разницы никакой. Хиас дает 50 вшиллингов, но туже с непредвиденными. Австрии эти лавочки остопиздели, танки в Братиславе, мясники швыряются в русских мясом, полицейские вспоминают 45-й год. Однако в газетах серьезно обсуждаются русские проблемы: соцреализм спускает пары, кардинал Кёниг <пишет> о положении русской церкви – это в центральной «Ди Прессе». Но более мелкие проблемы не волнуют. Общался с корреспондентами, понял. Если имя, то чтоб скандальное (для «Курира») или академическое (для «Ди Прессе»[30]). Начинать в Австрии нельзя, но ждать приходится. К Володе М.[31] приехал друг из «Континента», привез гонорар, заодно купил права на книжку. Скелет Володя пока попридержал. «Континент» здесь (пока) единственная надежда. Но идет борьба внутри него. Сол выступил против Донатыча, Максимов еле отстоял. Еврея Голомштока (секретаря) сменил христианин Терновский – намечающееся сближение с «Русской мыслью»[32]. Стихов, кроме Бродского и Галича, еще не было. Похоже, и не будет – новомировская традиция. Журнал сильный именами, но материалу небогато (на будущее). Расширяется политический восточноевропейский отдел, журнал приобретает окраску. Анонсированные параллельные издания на англ-франц-нем пока в проекте. Вышел только 2-й номер на немецком без стихов. Хотя переводчики есть. Платят авторам отменно (забота Максимова). На перевод нет средств. Журнал, однако, солидный и серьезный. Остальные издания периодичнее и непопулярны, вроде брошюр по кинетизму – для 30-ти человек в мире. На что делать акцент? На себя. Здесь нет проблем общих, ТОЛЬКО ЧАСТНЫЕ. Общие никому не интересны. А частные разрешаются легко. Мне предложили: 1 (одну) лекцию в Йеле, и потом, может быть, турне. Были Сюзанна и Миша[33] (порознь, они полаялись). Сюзанна предложила работать… геологом, а литературой заниматься побочно[34]. «5 поэтов» пошли под нож, она выкупила 500 копий[35]. Миша работает на галереи из 27-ми процентов, но предложил финансировать и оформить издания. Единственная надежда издавать за свой счет. То же говорят и венская профессура. Издавать и продавать. Спрос на русское искусство составляет 0,01 процент, ибо есть еще искусство новозеландское, малайское, японское, голландское, и они попадают на Запад в лучших своих образцах и в неограниченном количестве. Акцент нужно делать на СЕБЯ. Тогда считаются. Был у Глейзера[36], потом собрал сведения о нем. Общее мнение: спекулянт, наличествует мания величия. 50 работ, которые он показал, никакого интереса не вызвали: «Ну и что?» Сидит и ждет, что ему предложат галерею, и он – директором. Впечатление крайне жалкое. Предлагают продать работы. Для него это подобно смерти: новых поступлений не предвидится, а без картинок он – ничто. Потому и говорю: акцент нужно делать на СЕБЯ. Я и без картинок перевожусь сейчас на немецкий, рекомендован в швейцарскую антологию, на Южно-Германское радио[37], и это результат разговора только с одним профессором, переводчицей Крученыха и Хлебникова[38].0 современной литературе представление самое смутное и недоверчивое, также и о живописи. В кафе «Хавелка», где собирается наша братия, на стенках висит меньше картинок, чем у меня, но ТО же качество, и ТЕ же направления. Это так называемая «венская школа»[39] – помесь Петроченкова с Путилиным, Галецкий и Арефьев один к одному. Есть и хорошие работы. Знакомо до ужаса. На выставках, правда, не был, наблюдаю «изнутри». Атмосфера та же, только более рафинированная. Ошалелый А. Г.[40] ничего не советует. Звонил ему, спрашивал. Мямлит, видимо, боится конкуренции. На привет не реагировал. Миша, которому я тебя не называл по вполне понятным причинам: здесь никому доверять НЕЛЬЗЯ (это, разумеется, не касается близких отношений, как у меня с Мишей – свое я ему доверяю), сказал: нужны Тышлер, купит сам, Фонвизин, Свешников, уже не говорю за авангард. Из современных не котируется НИКТО. Пойми, я ничего не имею против Глейзера! Просто тут есть возможность понаблюдать, посуммировать. Миша, тот занят именами, уже имеющими быть, и попыткой создать таковые. А на это потребуется не один год и уйма чернового материала – фото и данных. Рекомендую тебе ЧЕРЕЗ НАТАЛЬЮ[41] связаться с носорогом[42]и МОИМ именем получить фотоматериал по всем художникам: а) слайды выставки 23-х[43] (они у него), б) слайды в Газа, в) допечатать пробники отснятого материала и обработать их. Возможностей использовать всё это пока не предвидится, но располагать этим жизненно необходимо. Шемякин отговаривает меня заниматься художниками, а Глейзер просто очень недоволен. Однако слайды нужны мне в первую очередь: в Америке возможны лекции, и без материала – завал. Если сможешь, поделись своими (сохраню и верну, публиковать пока не буду, только как лекционный материал).

Касаемо книжечек 20-х <годов> пока узнать ничего не могу. Миша каталогов не достал, а жать на него я не вправе. С «левыми» формальными кругами пока очень слабый контакт, ВСЁ здесь базируется на знакомствах. Чертков[44] рекомендовал меня профессуре, они уже дальше. Сам Чертков в Вене не преуспел (а ведь с именем!), дали два часа в неделю, и двинул в Париж. Растолстел, облысел; на возможности смотрит скептически (как и все здесь). Полагаю, лучшая программа следующая: утвердить себя как личность (в чем Глейзер не смог) и иметь неограниченный запас информации, без выбора, Лэ, без выбора твоего. Нужна школа Арефьева (Шварц, Васми, Шагин), ибо школа. Нужен массированный удар, а не стрельба именами. Как базис, необходимо иметь стариков (связь, продолжение). Удивить можно только количеством, качество здесь то же и выше. Но работать придется жутко. Первые три года доказывать факт собственного существования, в чем, кстати, поможет материал. Вилли Бруй[45] коммивояжер-ствует с чемоданчиком своих работ, купил уже несколько домов, каковые сдает русским эмигрантам и заставляет еще копать огород. Художники растворяются в общей массе. В Париже их 30 000, в Вене – 3000 (не считая тротуарных и на дому), поэтому русское искусство должно вливаться ИМЕНАМИ, представляющими МАССУ Как я с поэтами. А старых русских поэтов здесь нет. После первой эмиграции не появилось ничего серьезного. Однако книги выходят (напечатать здесь можно всё, включая Джеймса Олдриджа в русском переводе). Вышел Бетаки[46]. Гавно (сужу по тому, что в «Гранях»), Лия Владимирова (тоже гавно), больше никого не смотрел, да наверно, и нету[47].

Без языка, натурально, полный завал. Одна из причин, почему трудно что-нибудь узнать, находясь в Вене. Для жизни знание языка необязательно, в магазинах можно объясниться на пальцах. Публика едет больше смешанная: спекулянты, мясники, парикмахеры. Израиль русские вопросы не волнуют. Смотрят, как в деревне на блох: ну водятся, ну и что? Все попытки связать русский и еврейский вопросы воедино в Вене терпят крах. А в Израиле их вообще не терпят. Найти нужных людей, чтоб выслушали, никакой возможности. Занимаются чиновники. И никаких поблажек: все на общих основаниях. Горит, не горит человек – то же отношение. Бумаги не получить – никакого волнения. Напишите подробный список и доверенность. Написал, кому. Не удосужились позвонить: ждут, когда сам объявится. Вот и сижу второй месяц с тем же, с чем выехал. Миша приехал, привез десятка два гравюр в подарок, 2000 франков (извинялся: больше пока нет), а это 8000 шиллингов! Миша живет еще по русским меркам. Сюзанна, получив за экранизацию «Николая и Александры»[48] полмиллиона долларов, долго жаловалась, что денег нет, оставила сдачу с 1000 шиллингов. Так что с деньгами у меня в 10 раз лучше, чем у прочих эмигрантов. Хотя женщины дороги: 1500–2000 шиллингов за раз. Это непереносимо. Никаких денег не хватит. Купил афганский кинжал за 250 шиллингов, буду кого-нибудь немножко рэзать. Сходил на секс-фильм: ебля и без сюжета. Скучно. В Эстонии в тысячу раз более Запад, чем здесь. Единственно жизнь в Вене – для собак. Нежка шляется как королева по всем кафе и ресторанам, осторожно переступает, и предлагают водички (бесплатно). Не пустили только в «Сашу»[49]. Впрочем, меня тоже не пустили, поскольку без галстука. В «Мулен-Руже» пришлось заказывать вино за 500 вшиллингов, поскольку я был в козьей шкуре. Следующий раз приду в халате, только яйцам холодно. А так хожу куда хочу, и никто не вздрагивает. Миша подарил пиджак кожаный парижский черный за 5000 вшиллингов, купил к нему серые брюки за 500, ботинки за 600, белую рубашку за 400 (фонд платит) и ищу бабочку. Теперь в «Мулен-Руже» и «Казанове» смогу заказывать минеральную воду. Нужна еще зажигалка за 2000, и можно чувствовать себя человеком. Правда, в артистических кафе (слава Богу, профессорша привела) и так себя человеком чувствуешь, без штанов. Купил машину марки «Рено Гардини» за 60 долларов, но ездить не умею. Стоит. Нужны еще права, а с этим туго. Учиться ездить некогда, да и бензин дорог. Такси вздорожали на 20 процентов – сиди и пересчитывай! Деньги за машину еще не отдал, директор отеля Коля, бывший фарцовщик с Галереи[50], подождет. Он меня и так возит на другой, «Фольксвагене», который ему купила хозяйка, чтобы не плакал. А сейчас хозяйка в Риме, отдала ему свою, ездим на ейной. Но ездить некогда. Пишу роман. Уже три печатных листа, страниц 80, и конца ему не видно. Успех обеспечен, называется «Хотэль цум Тюркен»[51], купят все эмигранты. Материалу завал. Из кастрюли украли курицу. Одна подруга из Москвы, уезжая в Рим, продала в отеле использованные и обрезанные автобусные билеты по 6 шиллингов. Долго били (морально), обнаружил директор Коля! Роман в стиле «Биробиджана»[52] – высокое и низкое, за вычетом лирической линии. Там у меня герои в холере сливаются в экстазе на унитазе. Сексу больше, чем у Генри Миллера и Набокова: одну подругу трахнул бульдог, другую попользовали на карте Советского Союза в канадском посольстве. Нега фигурирует в каждой главе. Кормят ее виноградом, шерсть прядут и продают в Советский Союз под видом манчестерской пряжи.

Сегодня пойду к Кире Львовне Вольф, милейшей петербуржской старушке, дочке и внучке издателей. Она поит меня чаем и ругает Вену, где она с 1920 года. Правда, жила еще в Берлине и Мюнхене. Вот и все мои знакомства, за вычетом четы профессоров из Риги, матлингвиста из Ленинграда, журналистки Алены из Москвы и корреспондента «Свенске дагбладет» Хоффера. Да, еще Роз-Мари, моя переводчица, и помолвленная парочка молодых венцев, которая сейчас в Греции. И еще чешка Кристина, блядь из ночного бара. Познакомились на улице, говорили по-английски. Год работает в борделе, зарабатывает средства на учебу по специальности химик-фармацевт. Валяется Джойс, не читаю. Купил детективов и секс-боевиков, скучно. Пишу роман.

Американская профессура откликнулась немедля, кто письмом, кто телеграммой, все очень рады, но вакансии заняты. С горя пишу статьи по разным вопросам. Матлингвист Игорь переводит на немецкий язык[53]. Читаем вслух.

Номер в отеле прекрасный, метров 14, и если бы не воровали куриц из кастрюль, жизнь была бы что надо. Поэтому купил плитку, а Миша подарил китайский чайник, увидели в ресторане. Он меня провел по всем кабакам, чтобы я не страдал. На Пратере имели кинетические удовольствия: качели, карусели, американские горы, замки монстров, секс-музеи, кидался мячиками, гонял по треку на гоночных автомобилях, поимел детство за 1500 вшиллингов.

Нега избаловалась как ребенок. Спит сразу на двух койках, ест всякие вкуснятины (но по режиму, по режиму), зад давно зажил, который она об фару (страху мы натерпелись, передать невозможно), непослушна до крайности: на днях, когда я шел на свидание к профессорше, выскочила за мной из отеля и побежала в парк гонять утей и гусей. Ловил ее по парку полчаса. Потом сидела наказанная на полу у раковины и весь следующий день вздыхала. С ней не разговаривали, и она страдала. Беспокойства с ней никакого, единственно нельзя оставлять одну: научилась открывать дверь. Шляется с нами повсюду, ужасно любит детей. И дети ее. Чистенькая, ухоженная, моем в ванной собачьим шампунем за 25 вшиллингов на три раза. Специальный корм не покупаем, это всё химия, кормим супами, рисом, кефиром, морковкой, много костей для зубок, но ребрушки держим в форме. Помимо того что гуляем утром и днем в поводке (всё в том же, ей в нем удобно), ночью выпускаем побегать в парк. У нас тут самый аристократический район, рядом два парка, но воздух очень сырой: Вена в низине и ревматикам плохо. У меня жутко болит старый перелом запястья. В Америке нам обещают позаботиться о собаке, начиная с перевозки. Есть знакомые на авиалиниях, к сожалению, не на тех. Но ее встретят. Сюзанна обещала. А там постараюсь попасть под Нью-Йорк, чтобы Нежке было где бегать. Я-то всё равно постараюсь лежать на диване и трудиться умственно, но это как получится.

Выбирайтесь немедля, медлить здесь придется, потому что ритм здесь другой и сразу ничего не делается. Разве что интервью, но от них проку на пять минут, а чтобы каждый день, так не все же Исаичи. // ему-то приходится каждый день придумывать что-нибудь новенькое, так что приготовься к длительной работе в спокойной обстановке. Мы там все живем на нерве, а здесь в первую очередь от нервов лечат. Информации столько, что за ней не нужно гоняться, ее стараются избегать. Главное, что поразительно, что здесь никто не вздрагивает, нет никаких оснований, а чужие проблемы никого не ебут. Это нужно понять заранее и не соваться до времени, просто делать дело. Против дела тут никто не возражает, и информацию ценят. Академически. Проблемы же не переносят. На это мне жалуются американские профессора, придется серьезные вещи преподносить ернически, Куперман[54] уже начал. Но ведь, говоря по-честному, Лэ, нас же не волнует, что в Китае, почему Запад должны волновать русские проблемы? По-человечески это непонятно, но о какой человечности можно говорить в мире наживы и капитала? Вот и вступают в комсомол от собственной неполноценности. Но информацию чтут. Равно и работу. К именам относятся серьезно, но надо их иметь. Как вытаскивать людей, я не представляю. Здесь, в Вене, ничего поделать невозможно, не говоря о том, что все в Италии, послал туда хозяйку, параллельно написал по твоему адресу[55]. Ни ответа ни привета. Написал крайне вежливо и скупо. Ты же не объяснил, что туда можно писать. Вот и это письмо. Пишу тебе, как ты просишь, подробно, а дойдет ли, и когда? Береги себя, не делай глупостей и торопись. Дико хочу увидеть всех вас, зайцев и рысей и пашек[56]. Уже тоскую. И предпринять ничего не могу пока. И указаний от тебя никаких. Напиши, напиши, напиши! Целуем, целуем, любим, ждем.

Венский зоопарк

3. Э. Вейнгер22 августа – 11 сентября 1975 года

Вена, 22 августа,

хотель цум Тюркен

Эстер, ты что, на 12 килограмм головы похудела? Я тут сижу, схожу с ума, Сюзанна примчалась из Америки проведать, Миша из Парижа, звоню тебе, не отвечают, думаю – на каникулах, а она – «писать разучилась». И добро б стихи. А то – письма. А я тут антисемитские демонстрации закатываю, что евреи мои рукописи замылили[57], сижу как дурак (дурак и есть), без материалов, двух слов без них связать не могу, даю интервью по памяти – а Эстер и не чешется. Что с тобой случилось? Ну, понимаю, Запад. Ну, растлевающее влияние. Сам как в подушку бьюсь – и никакого эффекта. Ну, там не получил писем, так мне не поздравительные открытки нужны. Пятьдесят человек доверили мне свои рукописи и работы, я уже собрался продать Мишкины гравюры, которые он мне здесь подарил, и идти в Сохнут в ногах валяться, чтоб на недельку в землю обетованную пустили, а как потом обратно? Насильно обрежут, а потом доказывай. И ты, оказывается, всё это время была в Иерушалайме! Ну знаешь, Эстер, на тебя это не похоже. Я там пою ей дифирамбы, можно сказать, единственной женщине, а она… Месяц назад я был в еврейском посольстве, жалел, что у меня нету гранат и автоматов, палестинским террористам после меня делать было бы нечего, я им про русско-еврейскую культуру говорю, людей, говорю, спасать надо, а мне учебник идиша предлагают, или там, чем побери, иврита. Бродский им не еврей, и Шагал тоже, им Каплана подавай, да чтоб конец обрезанный. Тыкался как дурак, рукописи, говорю, там у меня. Да-да, напишите подробный список и кому доверяете найти и получить. Я говорю, 10 килограмм ру-ко-пи-сей – стихов (моих, Кривулина, Ханана, Красовицкого, и т. д., и т. п.), прозы, единственный человек в мире, кроме меня, ленинградских поэтов знает, Эстер Вейнгер, ей и доверяю. И еще микрофильмы, магнитофонные записи. А сколько их, я что, считал? Мне в Москву их пришлось отправлять с человеком, а потом у голландского посольства с ними топтаться, когда не пускали (это вам не Голанские высоты, там семечки), когда у меня 12 кг криминала, и причем не своего, ведь и других повяжут, чорт бы побрал, свои рукописи я в голове вывез, а работу? Да-да, мы пошлем этот список и доверенность в Израиль, там всё найдут. Чорта с два. Неделю назад Коля[58] был в посольстве, ему сказали: передайте Кузьминскому, что его рукописи прибыли, но перемешались с другими, и в них не разобраться, а тебя, как я понимаю, и вообще не искали, хотя адрес на доверенности я дал, и даже, по-моему, телефон. Я в понедельник пойду в эту лавочку, дам доверенность на Юру, на чорта, на дьявола, но всё равно без тебя не разобраться, а там еще микрофильмы и мумие, и малахитики в коробочке (точнее, в кассете). Это здесь ничего не стоит (цацки), но не пропадать же добру.

Но виновата в основном ведь ты, Эстер. Доверенность, надо полагать, на тебя там уже лежит. А как там всё это, процедура эта, делается, я же понятия не имею. Я имею понятие, как стоять перед голландским посольством с чемоданом рукописей и как их собирать, это я умею. А как их добывать у друзей-евреев, это уже другой вопрос. Все эти еврейские вопросы у меня уже поперек горла стоят. Кажется, Израиль пожалеет, что вытащил меня. Я к ним со всей душой, как в России, а они поворачиваются своим тохесом. А я ведь роман пишу. И, должен отметить, неплохой. Нестандартный. А ведь и переведут, а что я напишу – от меня зависит. Смотри, возьму тебя в героини. Там у меня одну героиню бульдог трахнул, другую в канадском посольстве попользовали. А герои – один омерзительнее другого. Написал уже три печатных листа и еще буду.

Не, Эстер, это не серьезно. Ты там своего Гершензона на еврейский переводишь, а чтобы написать, что здесь опубликовано по-русски, не можешь. Где-то издан Веничка Ерофеев, «Москва – Петушки», а где?[59]

Кто еще издан, что там Гробманы[60] чирикают, о какой книжке (издать) ты там говоришь? Ежели о моей, то обойдется. Подождет. Я говорил о еврейской антологии, но ее еще предстоит делать. Часть материалов не готова, в Ленинграде. Кроме того, нужна билингва, с переводом на иврит, возможно ли это? То, что у тебя магазин, уже хорошо. Через годик завалю тебя изданиями, готовь рекламу. И это притом что с русской литературой здесь всё невероятно сложно, никому она не нужна. Надо группироваться вокруг «Континента»: Марамзин будет говорить с Максимовым. Впрочем, будет ли? Надо всё самому. Сам бы и в Израиль поехал, но очень сложно с визами, а в середине сентября надо в Штаты. Там ждут лекции и доклады, пригласили в Йель, а с чем их читать? Знал бы я, что ты там и просто не отвечаешь, начал бы чесаться сам и уже съездил бы. А сейчас уже поздно. Документы не успеть оформить. Второй мой друг тоже постарался: записную книжку послал диппочтой в Рим, на «до востребования» вместо Виньковецкого[61]. И теперь не получить. Виньковецкий, впрочем, тоже на письмо не ответил. Ладно, буду надеяться на себя, но бумаги из этого Богом оставленного Израиля получить нужно. Здесь же это никого не колеблет. Да, послали, но мы ничем помочь не можем… Ну, я это им припомню. Драться придется на четыре фронта – ну, что ж! Всегда готов.

Сейчас посылаю тебе список, в понедельник доверенность на Юрия. Но всё равно нужно в посольство, посмотреть в их израильские глаза, плевать пока погожу. Далее, пришли мне каталог своего магазина, посмотрю, что купить. Деньги у меня уже есть, и еще будут. Миллионером я не стану, но издавать придется за свой счет. Продавать придется тебе. Сейчас меня переводят на немецкий, предложили ряд статей, эссе и передач, а писать приходится вслепую и цитировать по памяти. Переводит меня венская кандидатша, переводчик Крученыха, Мамлеева и Хлебникова. Но повторяю: мне важнее говорить о других. Они ждут. Им это нужнее. И говорить надобно серьезно. А от тебя, Эстер, я просто не ожидал. На кого же мне было еще надеяться? На тему вызовов: посылаю тебе самые важные. В основном это русские. С ними в израильское посольство не сунешься. Если нужно будет, свяжись с Сашей Воронелем[62], Марамзин ему меня рекомендовал. Вызовы должны быть железные, и надо продублировать. Необходимые поправки сделают в голландском посольстве. Если можно, вызовы продублировать через то же посольство. И с телеграммой. Нужно будет, сообщи, сколько стоит. Заплачу.

1. Арефьев Александр Дмитриевич, 1931, ул. О. Кошевого 17, кв. 42.

2. Яценко Жанна Дмитриевна, 1932, ул. Ленсовета 62, кв. 65. (Они супруги, но вызовы надо порознь, может, разведутся.)

3. Петров Владимир Александрович, 1942, 197022, Кировский пр. 65, кв. 17.

4. Лавров Вениамин Петрович, 1932; Леонова Светлана Кузьминична, 1939; Леонова Анастасия Вениаминовна, 1968, пр. Космонавтов 21, к. 1, кв. 34, тел.: 643453.

5. Макаренко Владимир Николаевич, 1943; М<акаренк>о Виктория Ивановна, 1951; Таллин, Кийре 8, общежитие. Телеграмму: Таллин, Паэ 52, кв. 4.

6. Захаров Игорь Михайлович, 1945, Л-д, Петродворец, ул. Бр. Горкушенко 7, кв. 79.

Это всё братья-художники, которые уже созрели как огурцы и пора падать. 1, 4, и 5 вызовы не доходят. Всё это мои друзья. Кроме того, им, вероятно, придется подыскивать серьезных еврейских родственников, потому что фамилии зело не еврейские. С остальными я сам разберусь в посольстве.

Эх, Эстер, Эстер!! Неужели ты не понимаешь, что не просто Витины[63] стихи лежат в еврейском МИДе? За последние полтора года у меня капли во рту не было. Занимался только книгами. Одного Глеба[64] мне пришлось прочитать около 3000 стихов, чтобы выбрать 300, а из них – 30. Весь архив Бори Тайгина, архив Дара, а таких, как Глеб, у меня около 50-ти имен. Волохонский, Соснора, Бобышев, Найман, Еремин, Красовицкий… Кое-что упоместилось в книги, остальное – так. Мне пришлось оставить в Советском Союзе всё «молоко», чтобы вывезти «сливки», оставить что-то тысяч 20 страниц. Оставить 500 листов графики (50 художников), 25 работ маслом и вместо этого вывести каталоги, фотографии, данные. Больше 10 кг дипломаты у меня не соглашались брать. Переснять всё не было никакой возможности, переснята только часть. 4 недоделанных книги пришлось бросить: антологию «Юг (Провинциальные стихи)» – Алейников, Драго-мощенко, Лимонов, Ожиганов, Фальк, потому что Борис Фальк сжег свои тексты и восстанавливает по памяти. А это поэт крученых-туфановской школы. Антологию 14 еврейских поэтов Ленинграда (доделывает Эдик Шнейдерман, а он, ты же знаешь, тряпка). Я не говорю за «Образ Кузьминского», тоже пришлось оставить, не первостепенное, хотя меня рисовали 23 первостепенных художника (масло, литографии, графика), работали 3 скульптора (в бронзе, дереве и глине), снимали 7 фотографов, и каких (!), посвящали стихи 11 поэтов, прозу – 3 прозаика, словом, 200 страниц (100 иллюстраций и столько же текста). Так, по мелочам, накопилось за 15-то лет.

Ты должна понять, ЧТО у меня в архиве (израильском), если такие книги я оставил. Не считая архива в Штатах, но то в основном в микрофильмах, и пока мне полезен быть не может.

В Израиле же лежат:

Книга «Лепрозорий-23» (23 прозаика Ленинграда – 350 стр.).

Каталог выставки «53» – свыше 100 фотографий.

Каталог выставки «23» —100 стр. с фотографиями.

Сборники стихов (титульные листы пришлось выкинуть, на случай повяза), проза, стихи, моя книжка, просто рукописи всех сортов, наметки романа, детские считалки, документы переписки с Союзом писателей и Союзом художников, в общем, напечатано всё это, как ты сама понимаешь, на разных машинках, так что по шрифту не очень-то опознаешь. Один из них – этот, я ее, голубушку, вывез – «Ундервуд» 1903 года, заново отлаженная. Бумага тоже разная. Сверх рукописей, фотографий (и, по-моему, там была еще графика, ну Левитина[65] узнаешь) еще около 20–30 магнитофонных кассет (портативных и не) и коробка с микрофильмами (которые в кассетах, которые в бумаге, там же баночка с мумие и алюминиевый цилиндрик с цацками). Вот, по-моему, и всё. Разобраться можешь только ты, или мне самому придется ехать, а как, не знаю. Австрийцы очень боятся давать какие-либо документы, чтобы, упаси Бог, часом не задержался в этой ебаной Австрии. А мне она и на фиг не нужна. Мне в Штаты нужно в середине сентября, но без архива я не поеду. Если ты не можешь, то позвони хоть по коллекту[66], я заплачу. Мне звонить нет никакой возможности: телефон в отеле на замке, отсюда никак, а ехать надо или на главпочтамт, или на вокзал. Там я просидел во вторник до часу ночи, твой израильский номер так и не отвечал. И Ленинград не дали. Правильный ли у меня твой номер: 225608?

Эстер, пойми ты, мне пришлось оставить всё, чтобы вывезти что-то немногое, и это немногое я теперь не могу получить. Это же чорт знает что. Поневоле озвереешь. И так сладенько улыбаются, когда им говоришь о еврейско-русских проблемах, и все поглядывают: а обрезан ли конец? Это их больше волнует. И еще арабы. В посольство не войти, забаррикадировались.

А каково в России у голландского посольства с полными штанами стоять, имея в чемодане 10 лет, это их не волнует. Не хотят русско-еврейской интеллигенции, пусть им культуру бердичевские парикмахеры делают, а я возьму и умою руки. Не хотят союзника – будут иметь противника. Ибо большего равнодушия с улыбочкой я нигде не встречал, разве что в Советском Союзе, но уже без улыбочки.

В общем, вот такие дела, Эстер. За год я сделал около 20 книг, где они? Сейчас пишу по пять страниц прозы в день. Проза получается крутая и с душком. На два дня сделал передышку, сегодня твое письмо меня из колеи выбило, кроме того, нужно в библиотеку, описание холеры прочитать, решил героев заразить, красиво. Кривулин тут, только что сообщили, месяц лежал в больнице – цынга, еле выкарабкался. Естественно, не работает, а на пенсию не проживешь, хорошо хоть не вяжут. И другим не лучше. Меня-то уже под конец вязали, пришлось играть в дипломатические приемы, давать интервью в «Крисчиен Сайнс Монитор»[67]и ставить властям выбор – Биробиджан[68] или Израиль. Ты спрашиваешь, как Рита? Да ничего, бывала у меня каждую неделю последние полгода, так и не соблазнил – всё было некогда: когда с Натаном, когда без, усталая большей частию. Друзья у нее – кто сидит, кто на высылку, а которых ждет. Досиденты и посиденты. Была у меня с Ревалдом, со священниками и без, но всё молчала[69].

Был у Часова, по своим делам[70]. Жалуется: никто марок не шлет, ужо найду красивых и пошлю. Мил, как всегда. В магазине бардак. После твоего ухода Толик и Женя заняли руководящие посты, даже Кошке стало невмоготу. Девушка Ли в отделе успела неделю поработать, украла сумочку в «Сайгоне», выгнали. В июне прихожу, Часов, как Фигаро – ив отделе, и на приемке, всех баб на пленэр отпустил, один крутится. И вообще, магазин похерился. Денег занять не у кого, одни Толики сидят, английскую книжку, сука, с четырех сторон обнюхивал: не крамольная ли? Да детектив, говорю, Аль-Капоне. Так и не взял, гад. Валентина с Натальюшкой такие же, но в магазине неуютно. Пчелинцев, выродок, всё женится, и как ни встретишь – работу ищет. Это у него хобби такое. И говорить-то с ним не о чем.

Страшно в Петербурге. Поэты все пьют. Чайник[71] в сумасшедший дом угодил: порезал вены и поджег мебель. Выпустили, на следующий же день кошелек украл. Но стихи прекрасные. У всех. Созрели, выродки, на мою голову. А теперь и стихи не получить…

Вена. 11 сентября

Пансион мадам Кортус

Вдарившись мордой об широкую грудь прародины, я не устоял. Неделю пил, потом влюбился. Влюбившая меня метиска свалила в Рим со своими сомнительными кровями, а я обратно сел за роман.

А вышло вот что. Долго сомневался, писать ли тебе вообще, поскольку, как я поимел случай убедиться, ГБ не одиноко в своей любознательности, но потом плюнул. Объяснить-то надо, а переписывать первую часть письма согласно требованиям военной цензуры я не в состоянии. Ты за мои высказывания не отвечаешь, а за себя я отвечу. Так отвечу, что одним государством меньше будет.

Как явствует из заявления, они перерыли всё до строчки, и помимо текстов, которые, ежу ясно, принадлежат не одному автору, я лишь редактировал сборники, но как ты понимаешь, никого за… не тянул, они надыбали переписку с Союзом писателей по поводу издания коллективного сборника[72]. Охапкин (говорил ли я тебе?) входил в редколлегию, но по зрелом размышлении «вовремя» вышел. Я пообещал набить ему морду, остались мы с Кривулиным, Пазухиным, Борей Ивановым и Ю. Вознесенской расхлебывать эту кашу. Олег же пошел на поклон к Холопову[73] и написал мне весьма идиотское письмо с требованием ничего его на Западе не публиковать (а антология там уже полтора года лежит). Натурально, я взял это письмо вместе с архивом, дабы показать Олеговым западным благодетелям, Сюзанне в частности, что он за человек.

28-го я сам явился в израильское посольство справиться насчет материалов. Меня вежливо продержали полтора часа в пустой приемной, после чего предъявили это письмо. Я взорвался, наговорил им массу приятных вещей, но они же дипломаты, бровью не повели, а вот я запил.

После чего я позвонил Мишке, пожаловался ему, он вычислил Володю Максимова, и тот известил Агурского. А я лег в прострации на диване и начал пространно объяснять, что и с кем я сделаю. Прибавилось и еще: меня выгнали из еврейского отеля и перевели в русский. Набезобразничали мои еврейские друзья, написали дурацкие стихи на кухне, редкостно безграмотные. Обвинили, натурально, в этом русского поэта. Скандал разгорелся из-за куриных костей для еврейского пинчера и русской борзой. Победили хозяева пинчера, поскольку я отродясь на кухне не был. Русско-еврейские проблемы обретают здесь обратную окраску. Достается на этот раз русским. А каким, неважно. В результате я ничего не сделал, лежу теперь у мадам Кортус, хорошо, тут кухни и вообще нет, четыре дня уже, но никого не видел, правда, и телефона нет, и мне теперь вся Европа и Америка не могут дозвониться. Телефон в комнате двух подруг, они никого не зовут. Пишу уже третью часть романа. Перевалило за 4 печатных листа, роман приобретает ярко анти… окраску.

С Россией меня блокировали наглухо. Ни одно письмо ни в одну сторону еще не дошло. Телефон они не глушат, поскольку сами слушают (правда, и письма ведь тоже читают), теперь <он> для меня недостижим. Документов никаких получить я не могу, поскольку вместе с архивом у меня зажали и всякие свидетельства о рождении (но их я отправлял отдельно – официально, и поэтому не вздрагиваю). А меня приглашают: в Швейцарию, в Боден (несколько лекций), в Париж, в Гренобль (по вопросам публикации), и мне еще надо в Рим, где моя любовь. Оплачивают дороги и прочее. То же и в Штатах. Приглашен для разовых лекций в Йель, Вашингтон, Мичиган, а пока сижу на 45 вшиллингов в день и еще швыряют меня из пансиона в пансион. Пансионизм мне претит во всех видах, это во мне испанская кровь говорит.

В общем, Эстер, впечатление такое, что они боятся моего архива (мало ли…) и пока не боятся меня. А зря. Следовало бы наоборот. Я ведь им ничем не обязан, поскольку приглашение у меня было во Францию, и через Израиль я ехал не по доброй воле. Можно, в конце концов, драться и на четыре фронта – мне не привыкать. Не люблю только разочаровываться в союзниках.

<…> Приезжающая из России интеллигенция задрочена еще у себя на Родине, и здесь никто не рискует вступиться (даже против выселения). Все эти лавочки, которые ими заведуют, – авторитет для них. Слава Богу, что я попал к толстовцам, а то одним учреждением в Вене стало бы меньше. Злой я как чорт. «Так, – я говорю в посольстве, – вы со своими?» – «Что вы, – говорят, – приезжайте в Израиль, у нас там аллея благородных гоев есть, деревья посажены». – «Ага, – говорю, – а на них вы дубинки выращиваете, и в Советский Союз поставляете!» – «Что вы, что вы», – говорят. Суки.

Вот такие дела, Эстерка.

Письмо пошлю тебе сверхпочтой, а дойдет ли? Я этому… уже ни на грош не доверяю.

Скушно, тошно, от романа обалдел. 1-я часть – политика, 2-я – секс, 3-я начинается с наговоров и потом идет черт-те что, а 4-ю напишу в Штатах на смеси беш-де-мера и пиджин инглиш, придется попрактиковаться. После Стерна таких романов еще не было. Работы, правда, еще невпроворот. Переписываю и пишу. Конфликтую с Розановым, Бердяевым, херю всю литературу 30-х.

Единственная радость.

А бабы здесь еще гнуснее, чем в Союзе. Отчего я и бросаюсь на всех приезжих. Это у меня ностальгия.

Письмо это включу в роман. Без купюр. Это у меня стиль такой в третьей части появился. Опять же, всё равно после смерти напечатают, так не оставлять же Толикам Найманам.

Пойду приму ванну.

Если письмо дойдет, не медля ни секунды отвечай. А то моя мизантропия дойдет до последних пределов.

Эстерка, никто, кроме меня, не представляет, что я уже сделал и уже делаю. И ты не представляешь.

Целую тебя (если будет на то дозволение – подожди, посмотрю, как там у тебя в письме кончается? Ага, целуешь, значит, и мне можно).

Целую тебя и жду.

Конст.

4. Я. А. ВиньковецкомуАвгуст 1975 года

Вена,

хотель цум Тюркен

Яшенька,

спрашивается: ну зачем мне Италия? В Остии грязно, в Риме дорого. И едут всё в ту же Америку. Так не один ли Лувр? В Вене тихо, в Вене живут профессора, переводящие меня на немецкий, а зачем мне на итальянский? Немецкий – это Австрия, Германия, Швейцария. А потом на английский. И если эти коммунистические макаронники не будут знать о моем существовании – переживу. Бросать же собаку или платить за нее – да я скорее жену брошу, их здесь можно найти, а вот чистокровную русскую псовую борзую муруго-пегой окраски – фиг. Да она меня еще кормить будет! Ей же цены нет! Их всего было штук 150 в России, а сейчас осталось 149. И еще, к сведению. Получено письмо от князя Теймуразя Багратиона, эксклюзив-секретаря Толстовского фонда. Он прослышал, что в Вене есть борзая и почему-то Марамзина (нас еще долго будут путать). А у них ожидается слияние с Нью-Йоркским клубом борзых, в июне на землях фонда была выставка, очень интересовался. А ты – расстаться!

В Израиль я, упаси Бог, не собираюсь, разве что устроить там погром и отнять мои рукописи, которые они до сих пор не могут опознать. Просят список, а у меня их там ровно 10 кг, и еще магнитофонные пленки и микрофильмы. Эстер соизволила отозваться только вчера (как и ты, впрочем).

Еду я в Америку в середине сентября, там буду побираться по университетам. У них это называется турнэ, или выездные лекции, платят. Касаемо изданий всё понял. Тоже самиздат, только за свой счет, и бумагу не уворуешь. Машинистки здесь требуют денег, натурой не довольствуются – свои сложности. Секретаршу вывезти не удалось, нужен обрезанный муж, а они дороги и редки. Нет ли кого на примете? Секретаршу[74] люблю, ой как нужно вывезти! И еще кой-кого надо, но это я через Эстер: фамилии-то всё русские. Сегодня не пошел в израильское посольство, уж очень противно. Они так вместо союзников солидную оппозицию интеллигентов поимеют. Правда, имели они интеллигенцию, к тому же русско-еврейскую: им нужны парикмахеры и фарцовщики на приплод. Называется это «создавать нацию». Ну пусть попробуют. Все приличные люди ассимилируются, разве уж расовая проблема, а тут и тебя, и Осю за русских считают, со мной же вообще говорить не хотят. Я их понимаю, только вот они положение в России не секут. Тыкнулся туда, сюда, отовсюду послали, сижу дома, пишу антисемитский роман.

С Максимовым просил связаться Марамзина, передал ему список книг, исделанных мною, не знаю, говорили ли. Сам не суюсь: было неприятно оказаться и здесь «непечатающимся». Напечататься-то несложно, Миша поможет денюжкой и рисунками, а вот создавать всему этому имя и паблисити – это уже другой вопрос. Начинать, как я понял из разговора с профессурой, следует с себя. А на мне висит имен 50, не считая художников. Поэтому пишу статьи, прозу (пробую, учусь), займусь лекциями (если отдадут материалы), буду пробивать. Идеальный вариант был бы через «Континент», но Максимова не знаю, а Донатыч, к коему у меня рекомендация, на второе письмо не ответил, не знаю, и первое дошло ли, да и сам, слышал, выжат из «Континента»[75]. Сам Максимову пока писать не рискую.

Всё у меня в порядке, Яшенька, Миша помог денежкой, Сюзанна тоже навестила, будет говорить в Америке, профессора все отозвались, предлагают отдельные лекции, народу там нашего много, предстоит серьезная работа. Будем искать деньги для изданий, иллюстрировать русскими же художниками (надо бы имена, кто и где тут есть?), может, пойдет. На восторги не рассчитываю, важнее возможность фиксации.

Целуем тебя и Дину и мелких, пиши о художниках.

5. Р. и Л. Джексонам25 августа 1975 года

Вена, 25 августа,

хотель цум Тюркен

Дорогие Роберт и Лесли!

Пишу вам, как было прошено, по-русски, хотя этот язык мне и следует забывать. Возлегаю в Вене в халате алого сукна с зелеными отворотами (Преображенский полк навыворот, вам ли этот халат не помнить), в ногах борзая, курю египетские пахитоски и сочиняю роман. Русский писатель за границей. В эмиграции я себя не считаю, это просто творческая командировка на всю оставшуюся жизнь, для ознакомления с западной культурой и для ознакомления таковой с культурой русской. Не оставлять же право на русскую культуру за Союзом писателей в нерушимом союзе с Союзом же художников! Нас и помимо этих организаций много, и ей-ей, не хуже. Просто живем мы хуже, но пишем зато, в противовес, гораздо лучше. Как я уже говорил, искусство создается не «благодаря», а «вопреки», за что меня и называли в России идеологом «вопрекизма». И вот, вопреки ожидаемому Биробиджану, оказался я здесь, на этом Диком Западе. Должен сказать, что разочарования не наступило: я и не был очарован. Запад как Запад, бордели, ночные клубы, стриптиз, который понижает потенцию – отсюда проблема рождаемости, Швеция и 10 000 сибирских мужиков. Но главное – водопад культуры, рынок, которому спроса нет. Здесь есть всё – и никому это не нужно. Как сказал один бизнесмен, хозяин американского супермаркета, увидев Дом Ленинградской Торговли (ДЛТ): – Мне бы таких покупателей! – Всё понятно: у нас Асадова не достать, такое дерьмо, как Евтушенко, котируется, а здесь и Фрост не по вкусу, Аполлинер устарел, рынок, рынок, рынок. Поэтому я не обольщаюсь – влиться бы сюда хоть тоненькой струйкой, объяснить, что в России тоже искусство есть и что оно немножко чище, хотя и меньше его: в Вене 3000 официально зарегистрированных художников, не считая тротуарных и на дому, а в Ленинграде, дай Бог, тысяча, включая союзных. Но речь идет о том, что в Ленинграде (Санкт-Петербурге тож) тоже есть культура и что она не ниже. Был тут в двух артистических кафе, вроде нашего «Сайгона». На стенках висит то же, что у меня дома, хоть по именам называй. И это не приоритет Запада, а параллельное развитие двух культур, просто корни-то ведь у них одни! Так что влиться в эту систему нетрудно, просто – заметят ли? Поэтому активно перехожу на прозу, работаю каждый день (по 5 страниц) и пытаюсь создать нечто <вроде> конгломерат<а> культур, разделенных бытом. Проза идет ядреная, в мат-перемат, и даже Западу, боюсь, это будет несколько не по зубам. На далекое будущее у меня есть идея книги о скоморохах (это когда я уже сам писать не смогу), соседство высокого и низкого, трагическое через комическое. Ерничество и фиглярство, возведенные на эшафот, – вот система моего письма. Она не нова: Рабле, де Костер, Гашек, но более всего – этакий российский Стерн, которого и поняли-то у нас только сейчас. Веничка Ерофеев, самый гениальный прозаик новой (послевоенной) России, отмечает свое родство со Стерном, а уж для меня это Бог. Стерн, переосмысленный через Беккета и Джойса, через новый французский роман (читаем, читаем их в России по-прежнему!), но как основа мироощущения – Стерн и Достоевский (не правда ли, лихой коктейль?), так и пишем. И смешны мне канонические рамки продолжателей девятнадцатого века, который и вообще-то не существовал, а насквозь выдуман, только четные – трансформация осьмнадцатого в двадцатый, минуя манную кашку девятнадцатого. Вспомним русский авангард и его роль для Запада – одно имя Кандинского чего стоит, а в литературе есть Хлебников и Крученых, и после этого питаться мертворожденным акмеизмом? На безрыбьи и рак рыба, на бесптичьи и жопа соловей. Вот и кормимся полегоньку академической культурой Ахматовых, которая даже соцреалистов-то не очень отвращала: доступно, по крайней мере. Интересно, как был воспринят Стерн современниками? Правда, Англия – страна парадоксов, им не привыкать, а вот в России он был воспринят поистине парадоксально. Чего стоят одни «Письма путешественника из Лозанны» Карамзина? «Стерн несравненный! Сколь тонко ты чувствуешь!»[76] А «тонко-чув-ствующий» Стерн протянул руку и «схватил горнишную за…» муде Карамзина, оказавшиеся поодаль. Не можно понимать литературу серьезно. Она перестает быть литературой и становится «объектом изучения». За что и люблю футуристов. Умницы они. Серьезнее всех всегда были шуты, и лишь они говорили правду. Вспомните шута Балакирева. Так и пишу: в духе «Русских заветных сказок», после прочтения которых даже моя жена не очень стала возражать против моего стиля. Нагромождаю события, поворачиваю сюжет, как хочу, написал уже страниц 80 концентрированной прозы, сижу и сам перепечатываю – с машинистками здесь туго, секретаршу пришлось оставить, а теперь надо выцарапывать из Союза, а как? Еврейские женихи нынче дороги, а на западных студентов рассчитывать не приходится. Секретарша же очень нужна. Может, на худой конец, работать корректором и меня заодно прокормит. И вот думаю: как ее вытаскивать? Илья[77] убоялся жениться, разрешение он еще не получил, словом, грустно.

В Петербурге продолжаются баталии, я оставил хорошее наследство. Сборник «32-х»[78] получил положительную рецензию, интересно, что они (власти) будут делать дальше. Художникам разрешена выставка 10-го сентября, сроком на 10 дней[79], боюсь, что опять будет много гавна, сами они не способны разобраться, что есть хорошо. В общем, жизнь идет и без меня. Меня блокировали наглухо: ни одно из моих писем не дошло, да и с телефоном туго. Я звонить не могу: дорого и приходится ездить на почтамт или на вокзал, телефон в отеле «односторонний», то есть попросту на замке, вот и жду, когда позвонят.

В Штатах буду, вероятно, во второй половине сентября. Некоторые сложности с финансами, в частности с оплатой проезда собаки, будут разрешены моими друзьями. Борзунечка моя очаровывает всех и вся, таких собак в Европе не много видели. До сих пор не знаю, где меня пристроят в Штатах: нужно думать и о ней. Чтоб было где бегать. Но всё это выяснится уже в Нью-Йорке. Сюзанна Масси обещала встретить и заодно позаботиться о собаке. А там видно будет.

В Вене мне прекрасно: лежу и пишу, Толстовский фонд кормит, да и друзья не забывают. Встретился с венской профессурой, начали переводить на немецкий, предлагают в швейцарскую антологию и на Южно-Германское радио. Что-нибудь вроде эссе, статей с цитатами. Но вот с цитатами сложно. Пока располагаю только собственной головой (и это неплохо), материалы же, отправленные в Израиль, получить крайне сложно, хоть самому поезжай. Они там и не думают о нас совершенно: выехал – и радуйся, бюрократическая система хуже, чем в Советском государстве, – тоже тоталитарный режим. А без материалов я ноль. Одна голова, да и та усталая.

Здесь, в Вене, я встретил свою приятельницу, русистку, специалистку по Блоку и символистам, работала по театру[80] – есть ли у нее какие-нибудь перспективы в Штатах? Это девушка из круга Кривулина и Тартуского университета. Будет заниматься новыми, а преподавать можно и стариков. Отпишите мне, пожалуйста, есть ли какие-нибудь перспективы для академического литературоведа? В отношении меня особ случай, вариант с Бродским, но без имени. Я больше рассчитываю на архитектурную специальность жены, а не работать – не всё ли равно где? За приглашение прочитать лекцию[81] я Вам очень благодарен, сделаю с удовольствием, но в отношении других университетов не знаю, как организовать. А так я как пионер – всегда готов. Говорить за российскую изящную словесность для меня не проблема, а удовольствие. И привычка. Касаемо же политики, то она мне еще в Союзе осточертела, здесь есть другой враг, и притом более существенный – академизм. С ним-то я и буду бороться, а не с Советской властью. Хай ей трясця в поясницу, сама сгниет. Да еще других отравит: в Италии, говорят, уже куда ни плюнешь – в Ленина попадешь. Так им, макаронникам, и надо. И французам тож. Меня же интересуют материалы, материалы и материалы. По русской словесности XX, XVIII и XVII веков. Чтобы сделать некоторое изучение. Мне нужны университетские библиотеки, мой архив и моя секретарша. С последней, как я полагаю, будет особенно туго. А современных поэтов мы и так издадим. Миша Шемякин предложил финансировать и оформить. А я еще «Биробиджана» не получил, чтоб в «Континент» предложить, Марамзин меня, надеюсь, порекомендует Максимову. В «Континенте» тоже не всё обстоит гладко: Синявского убрали, Голомштока, кажется, Терновский заменил, стихов еще не печатали (Галич и Бродский не в счет), ставка должна быть на Россию, на дважды по четырнадцать имен одного только Ленинграда[82], но с «Континентом» связаться трудно, в Париж мне не выбраться, а без личного контакта ничего не пройдет. Ищу сейчас ходы и выходы на Россию, необходима постоянная связь, перспективы там в искусстве огромные, надо дать им возможность. Кривулин поэт повыше меня, я не говорю уже за стариков. Нужна четкая и объективная информация о положении дел в России, Запад же полностью дезинформирован: имена проницают случайные, разрозненно, даже малайское искусство в более выгодном положении. А для этого нужно работать, работать и работать. Издавать-то мы сможем, но нужна критика, пресса и своя литературоведческая школа. Поэтому я и беспокоюсь о Полине, этой москвичке-филологине, да еще о Мейлахе, и о прочих. Нужно продолжить начатое Романом Якобсоном и Бурлюком, потому что сейчас нет разрыва между литературной эмиграцией и литературой России. Нужна консолидация сил на Западе, хотя это дьявольски трудно. Сол поставил себя в исключительную позицию, Бродский на всех плюет, московская группа (Лимонов, Мамлеев, Бахчанян) ищет мифических издателей, между собой никто не контачит, словом, трудно. «Континент» явно идет на сближение с «Русской мыслью», ничего хорошего от этого симбиоза двух культур, разделенных чуть ли не столетием, получиться не может. В общем, здесь беспокойства не меньше, чем в России, только оно спокойнее. Пока занимаюсь саморекламой. Это на Западе едят. С остальным же сложнее.

Роберт, если Вас не затруднит, прикиньте возможный списочек университетов, куда можно ткнуться с единоразовыми лекциями, я-то сам ничего не знаю, и куда сможете, порекомендуйте. Ваша рекомендация достаточно солидна, а что я могу – Вы знаете. Поэзия, проза, художники – в убывающем порядке, в каждом случае имен от 20-ти до 50-ти, с материалом (если выскребу из Израиля).

Словом, будьте мне, по возможности, папой. Я не Белинков[83], я так скоро не умру, мне еще прозу работать предстоит, да и другими заниматься, а характер у меня покладистый. Лекции же я могу читать по наитию, даже без материалов, и на самые разные темы. Тему можно заявлять, а я уже читать буду. Приходилось мне много читать по русскому изобразительному и прикладному <искусству> XVIII века, в бытность мою экскурсоводом, так что и это можно. Так сказать, Европа в России. Карл Росси и присные. Словом, я готов на всё.

Остаюсь искренне Ваш уездный поэт (от слова уезжать), Константин Кузьминский

Целую руки Лесли. Мышь и собака кланяются.

6. В. А. Бахчаняну26 августа 1975 года

Вена, аугуста 26-аго,

хотэль цум Тюркен,

по следам Бахчаняна

Милый Вагрич и Вагричева жена!

Сим смею напомнить о своем существовании, а также о несуществовании заявленного портрета, я – пятый пиит[84] Санкт-Петербурга, Константин Константинович Кузьминский. Вагрич, я и в России много слышал о вашем нью-йоркском существовании, об успехах жены[85], о Мамлееве и о Лимоне. Такожды и о Худякове от Жарких. Но больше всего я был рад слышать о тебе. Потому что из всего окружения Лёна я люблю немногих. А многих не знаю. С тобой у нас тогда был толковый разговор, и я неоднократно тебя вспоминал. Но в Москву я категорический не-ездец. Не люблю. Люди там какие-то категорически озабоченные собственной гениальностью, и я был рад, что Мишка Шемякин меня тогда увез. Жалко только, что не повидались еще. А сейчас он меня, можно сказать, вывез. Я целый год героически сражался за Францию, в результате чего оказался в Вене. Не один ли чорт? Примчалась Сюзанна Масси, покудахтала, пообещала позаботиться обо мне, об жене и об моей борзой, и борзо умчалась по Европам. Прилетел Мишка, за три дня ознакомил меня со всеми венскими прелестями (за всю жизнь в стольких кабаках не был) и уехал в Париж готовиться к совместной работе. Так что я был встречен прекрасно, немножко обеспечен (по крайней мере, на жизнь в Вене) и смотрю с изумлением в будущее. В Штатах придется начинать с нуля, так я и так ноль (в европейском понимании). Гениальностью своей не льщусь, что же касается знаний, то их достаточно. Согласен быть поэтом с борзой при Толстовском фонде. Сам князь Теймуразь ею интересовался. В остальном туманно. Вывез я с полдюжины антологий и каталогов, да еще бумаг килограммов 10, но всё это в благословенном Израиле, откуда никак не получить. А пока только одна голова. И та сгодится. Но говорить можно только за себя, жаль. В Вене меня переводят, я застрял здесь из-за собаки, еще с 9 июля, но твой адрес только вчера дал пан Рогойскш, просил присовокупить приветы, к тебе он, кажется, питает особую симпатию, как, впрочем, и я. Меня интересует, взаимна ли она (то, что ты помнишь, я не сомневаюсь, не такой я человек, чтобы меня забыть, правда, я страдаю комплексом неполноценности). Меня интересует, как вы там устроились, связаны ли между собой. Мы тут с Володей Марамзиным обсуждали проблемы третьей эмиграции и нашли, что она лучше второй и не хуже первой. Кроме того, мы не оторваны (идейно) от тех, кто там. Поэтому надо воссоединяться. «Континент» был бы хорошей базой, если бы там прекратилась грызня. И чтобы уже бугай Исаич перестал стоять на рогах. Или бы обратил рога не в ту сторону. Нам же надобно контачить, како морально, так и творчески. Пишу сейчас роман-коллаж (не знаю, что это такое? но наверно) и прочу тебя в оформители. Сделал уже три печатных листа концентрированной прозы, работы еще приблизительно на полгода (понимаешь, я тут на досуге, в марте 74-го бросил пить – дошел, и ударился в работу: около 20 книг за истекший год!), а не вижу, кроме тебя, никого, кто мог бы. От высокого до низкого, где-то близко к моему учителю Веничке Ерофееву, но на звуковой основе. Этакий стернианский антироман. Тебя же люблю за юмор и трагизм. Самые серьезные вещи говорили шуты. Этим ты мне и близок. Если помнишь читанную мною «Вавилонскую башню» – это вариант романа, но поэтический. В прозе же можно спуститься еще ниже. Что и делаю. Мрак и процветание. Ассорти. Всегда называл себя эклектиком, но по образу Баженова и Гауди. Который знает всё. Словом, вопрос только в твоем интересе. Думаю, додумаемся. Сделаем. В Штатах я буду где-то после 15-го сентября. И там извещу. Воссоединимся. Рад, что и за кордоном есть хорошие люди.

Остаюсь искренне твой – Кузьминский

7. М. М. Шемякину27 августа 1975 года

Вена, аугуста 27-аго,

хотэль цум Тюркен

Мишенька (и уже, как полагаю, Ривчик и Досенька[86])!

Соскучился по вам всем зверски, хочу пить чай и говорить про искусство. Очень люблю пить у вас чай, хотя Ривчик не умеет его заваривать. Долго еще в Петербурге вспоминал, как приходил к вам ночью, Мишка рисовал кувшины, Пиндыр[87] делал задник, Ривчик красила гравюры, а Доська трудилась над самураями. Более живого воплощения художеств не видел и не представляю. При этом безобразничали собаки и кошки. Вспоминаю не съемки, не пьянки, а именно эти тихие вечера. Хотя и пьянки были ничего. Это всё предстоит осветить мне впоследствии, если научусь писать прозу. Было хорошо, и я верю, что еще будет, раз уж мы здесь. А где мы воссоединимся – в Париже или в Америке, – не играет значения. Мы не эмигранты, а командированные[88]. И еще поработаем. Беда в том, что мы уже созрели и не можно развиваться заново. Это я к тому, что воссоединились мы уже на зрелом этапе. // твоя поэтика может не вполне соответствовать моей, но исходя из общих корней, из возвращения к таковым, не вижу, почему бы им не соответствовать друг другу. Твои петровские гравюры вполне ассоциируются с моей «Русско-турецкой кампанией»[89]. Не нужно даже механистического присоединения, нужно просто искать адекваты, пусть не полные, но сопоставимые. Ты подкинул идею написать тексты к трем альбомам. Так они уже есть – «Три поэмы герметизма»[90], причем каждая из них соответствует не смыслово, а по степени сложности обобщений. Они идут по восходящей, как и у тебя. Система же герметизма – это, в моем понимании, система знакового письма. Я думаю, лучше всего соединять уже зрелые вещи, а не пытаться накачать аналогии. Ведь ход от натюрморта к фигуре по усложнению обобщений подобен ходу от лирики через эпику к лироэпичности как адеквату бытия. Тут может не быть прямых соответствий, но зато есть внутренние. Словом, я предлагаю тебе для трех альбомов триединство герметизма. Прослушай их еще раз на маге, кроме того, посылаю текст. Их тут сейчас начали переводить на немецкий, последняя вещь, «Наталья», предназначается для швейцарской антологии (уже получено добро), остальные же две будут со временем опубликованы в Вене. Я нашел Роз-Мари Циглер, переводчицу Крученыха и Хлебникова, и сегодня для нее и для графини Разумовской[91] устраиваю поэтический вечер. Подъехал еще один поэт из Москвы, Алеша Цветков (куш-неровастенький, но любопытный) и моя любовь, филологиня Полина. Очень грущу, что от тебя нет весточек, боюсь, что ты там впал в тоску и в работу (последнее бы хорошо, если именно работа, а не дела) и что у тебя там всякие финансовые и прочие сложности. У меня сложности только с Израилем. Эстер наконец соизволила ответить, ан всё время была дома, но «разучилась писать письма». Лучше бы она ссать разучилась. Я тут икру мечу, а она и не чешется. В пятницу опять иду в израильское посольство просить за материалы и посылать етой (от слова «еть» – спасибо тебе огромное за сказки и за всё прочее – по гроб) Эстер, чтоб она их там получила. Самому ехать очень сложно: нужна весомая рекомендация в австрийскую полицию, чтобы пустили смотаться, но в крайнем случае – ПРИДЕТСЯ. Поэтому поспрошай там насчет знакомых венских герцогинь, о которых говорили, чтобы порекомендовали. Толстовский фонд даст мне бумагу, что я еду в Америку, и Австрия мне не нужна (этого они больше всего боятся, выдавая документ), и если до середины сентября я ничего не получу или Эстер не сумеет разобраться, придется ехать. На что – соображу, мне ведь только на дорогу. Деньги, правда, приходится тут тратить помимо толстовских, на 90 шиллингов втроем никак не уложиться, но, может, мадам Беттина на что-нибудь клюнет. Пойми, без этих бумаг мне не жизнь, а из Америки в Израиль – сам понимаешь. Но это, повторяю, крайний случай. В пятницу поговорю. <…>

А в остальном живем тихонько. Мышь готовит, я прокуриваю все толстовские деньги, в Россию ни одно письмо из десяти еще не дошло, как и оттуда, сигарет не шлют, блокировали меня, как я понимаю, наглухо, телефон, правда, еще не глушат, но много ли скажешь за пять минут? А мне надо секретаршу вытаскивать, без нее я как без рук, а работы предстоит – уйма. Она же за еврея не хочет, у нее там папенька полковник, а где я ей иностранца найду? Продолжает там приводить в порядок мои материалы, Гены[92]в городе нет, слайды так и не получить, боюсь, что всё придется переделывать заново. Касаемо художников. А мне предложили начать с лекции об искусствах в Йельском университете и потом, может быть, турне. Были бы слайды – показывал бы их и при этом читал стихи. Предложили мою голову (Роз-Мари) на Южно-Германское радио (она там делала передачу на 50 – ! – минут о Крученыхе), но писать эссе надо по каким-то материалам, а у меня кроме головы – ничего. Неженка процветает, правда, чего-то глазики гноятся, похоже на конъюнктивит, надо сводить к врачу – опять деньги. А когда я их начну зарабатывать?.. Я после и до овдовею. Я от этой Мыши озверел. Сегодня чего только я ни делал – включая стихи читал, так, во-первых, она мне мешала, во-вторых, напилась, в-третьих, ревнует к Полине и вообще к кому ни попадя, а у меня тут вообще жизни нет – одна графиня Разумовская, которая княгиня, так и живу, Мишенька, а от Мыши ни помощи, один вред и блядство, вместо пяти явилась к семи часам, я тут ночью поэму написал, одна тоска и недоразумение. Пусть меня тогда переводят на немецкий, так мне и нужно.

Я не жалуюсь, а просто излагаю факты. Мяса хочу – покупает куриц (они дешевле), а я уже озверел, ежели с собакой ходить, то мясо даром продают, и на двоих нам с Негой хватит, а Мышь не понимает, покупает втридорога, и мне не достается. Голодаю.

Мишенька, напиши, как там и что, и адреса Континентовые, и где Синявский (позвони ему и спроси, получал ли он мои письма, а то неудобно по три раза писать, и сообщи мне адрес Эткинда и Бетаки – нельзя же молчать, они ждут, а куда писать? Мишенька, обязательно!). Больше мне мало кто нужен, я скоро в Штаты свалю, если будешь в Париже, тоже сообщи, но лучше удери отдохнуть.

Целую тебя, Ривчика в лифчик и Досю в мордасю и вообще

ЛЮБЛЮ – Конст, он же – Кока ИСКРЕННЕ И ВОИСТИНУ

8. А. Г. Волохонскому16 сентября 1975 года

Вена, два часа шестнадцатого,

пансион Кортус на Хакенгассе

Дорогой Анри,

к Вам протягиваю руку и сердце. Перед отъездом мне много пришлось заниматься Вами, чему я был очень рад. По приезде решил подождать прояснения обстоятельств и после этого писать. Анри, нам мало удалось видеться в Петербурге, но для меня и это малое сказало многое. А по Вашем отъезде, спустя время, я бросил пить и занялся приведением в порядок литературных дел. На моей совести две антологии ленинградских поэтов по четырнадцать имен, итого двадцать восемь, общим объемом восемьсот страниц. Вас я включил в первую, это переделанное мною «Живое зеркало» (пять поэтов Ленинграда), вышедшее в Штатах и Англии в семьдесят втором году. Я добавил ряд имен старшего поколения: Аронзона, Алика Мандельштама, Вас, Г. Алексеева, Рейна, Наймана, Шнейдермана, Уфлянда, Еремина, и сделал заново подборки Сосноры, Горбовского и свою. Бродского и Кушнера оставил без изменений. Бобышев сделал мне сцену, и я его изъял. Большую помощь оказал мне Миша Мейлах, мы с ним работали последние месяцы. Он и Эрль дострочно собирают Вас. По приезде сюда мой архив арестовали в Израиле, я связался с американской профессурой, «Континентом» и Шемякиным, мне его должны вернуть. Третий месяц сижу в Вене на попечении Толстовского фонда и пишу роман. Со мной жена и чистокровная борзая.

Сегодня говорил с Шемякиным по телефону. Миша принял эстафету журнала «Возрождение», редактировал его князь Оболенский, до войны это был консервативно-умеренный журнал. Печатались в основном некрологи академикам и материалы о Романовых. Но и то и другое иссякло. Теперь есть возможность «возродить» журнал. Миша связался с московской группой в Нью-Йорке (Вагрич Бахчанян, Лимонов, Мамлеев, Худяков), я пишу Вам. Есть возможность использовать всё, вплоть до каббалистических трактатов. Стихи пойдут само собой. Анри, буде будет на то Ваше согласие, я был бы чрезвычайно рад видеть Вас в числе авторов. Вся литературная часть в основном лежит на мне. Я еще сам не знаю финансовое положение журнала, посоветовал Мише поговорить с Максимовым, но боюсь, что гонорары будут уходить на печатание репродукций русских художников, и Мише еще придется докладывать из своих. Впрочем, тут вопрос не денежный, а скорее идейный. Вроде бы удалось собрать под одно знамя всё наше поколение, да еще заочно примкнувших там, в России (а я имею карт-бланш от всех своих друзей на публикацию материала), мы бы показали, чего стоит третья эмиграция.

Марамзину и Виньковецкому напишу особо. С Володей мы чуть ли не вместе ехали и общались уже здесь, а с Яшей воссоединились осенью прошлого года, когда я устроил выставку двадцати трех художников у себя дома (сто двадцать восемь работ на площади двадцать четыре кв. метра и около тысячи посетителей за неделю!). Очень хотелось бы видеть Вас, но в Израиль я не поеду, пока записался на Штаты, но, если всё будет ладно, может, останусь в Европе. В течение месяца всё прояснится. Меня тут пригласили прочитать пару лекций в школе Рудольфа Штайнера, у антропософов, но всё опять же упирается во фрёмден пасс (так, кажется?)[93]. Пока работаю для Швейцарии и Южно-Германского радио. Денег еще не видно, да и не в них дело.

Итак, Анри, если Вас не пугает эта затея, пришлите мне материалы в течение двух-трех недель (стихи, статьи) и обязательно хорошую фотографию с краткими биографическими данными: когда приехал и с какими намерениями. Нам надо делать заявки, кто мы есть.

Вам кланяются Миша Мейлах, разочарованный Эрль, Рита[94], перед отъездом была у меня Алла[95], невразумительно просила подтверждения приглашения.

Ваш Константин Кузьминский

9. Я. А. Виньковецкому и В. Р. Марамзину16 сентября 1975 года

Вена,

три часа шестнадцатого,

пенсион Кортус на Хакенгассе

Яша унд Володя (Володя унд Яша), днями направил письмо милому Эдику, где всё объясняю для вас. Но есть новости: сегодня звонил Миша, сказал, что Максимов сам устроит погром за меня. Это меня устраивает. Я не люблю погромов. С детства страдаю юдофилией, и не хотелось бы разочаровываться. А Володе можно. Он сказал, что архив мне вернут. Это хорошо. Не надо пролития излишней крови.

Теперь о делах, касающихся вас обоих. Пока вы поддерживаете торговлю макаронами в Риме, Париж отдал нам на откуп целый журнал («Возрождение»). Журнал всё равно дышал на ладан с двадцать второго года и хочет свежей крови. Мише вручили бразды правления, Миша половину бразд отдал мне. Может быть, вместо Штатов поеду в Париж. Редакторствовать, слово-то какое! Имею к вам ряд предложений. Анри я уже написал. Миша хочет перекроить весь журнал как старые штаны (правда, материал добротный, довоенный!). Москвичи уже согласились (Бах, Лимон, Мамлей, за Худякова не знаю) и посылают материалы. Опыта ни у меня, ни у Миши никакого, но сделать бы первый номер (после которого разбегутся все старые подписчики, те, что еще остались в живых), а там посмотрим. Миша уже печатает литографии художников, цветную на обложку, теперь дело за литературой. Надо вдарить всем букетом имен, даже если не заплатят (а это уж точно, Мише придется из своих докладывать!). Посоветовал ему поговорить с Володей[96], чтобы взял под крылышко в смысле пропаганды (филиал «Континента»). Если где-нибудь среди вас ошивается Полина, скажите ей, чтобы обдумала статью об современном театре. Я отвечаю за поэзию, Володя (Марамзин) дает свою прозу, а Яша, наконец, может высказаться по вопросам богословия.

Братцы, неужели вы не чувствуете, до чего удивительна жизнь? Ей-Богу, стоило ехать в ету Европу! Не обращайте внимания, что я резвлюсь, это у меня реакция на израильские дела, тут дело серьезное, даже если прогорим, то с фейерверком. Так в свое время прогорел журнал «Жар-птица» в Берлине, но успел выпустить несколько номеров. Саша Черный издавал. А как его сейчас читают! Нас тоже будут читать. За широкой спиной горбатого князя Оболенского, за его горбом, вперед, к победе индивидуализма! Он оставляет за собой право на две верноподданнические статьи, милый старичок! Остальные сто шестьдесят страниц – наши. Так в этом году журнал отпразднует свое пятидесятилетие. И пусть как он был «независимым», так и останется. Контрольный пакет у Миши, а его эпиграфы «Величие и свобода России, достоинство и права человека, преемственность и рост культуры» сделаны как по заказу для нас. При этом (порадую Володю) журнал печатается с «ятью» и «Ь>, и только «ер» отсутствует. Но вот где пишутся «Ь> и «ять», я, убей меня Бог, не помню. Помню только ижицу, но она редко.

Впрочем, давайте серьезно. Если у вас нет возражений, нужно срочно приниматься за дело. Гонорар я пока не обещаю (я и сам не знаю), но пока есть место, где мы можем собраться вместе. И Алеша Цветков, очень интересный поэт, и вы, и Анри, и москвичи, а это уже сила! Как и что там будет, соображу, когда будем верстать номер, а пока – нужно: от Володи – рассказ, главу страниц на двадцать (меньше – лучше), от Яши – статью, трактат (хоть по минералогии, но с богословским уклоном) и от каждого – хорошую фотографию и род биографии, с указанием, когда приехали и зачем. Яша уже имеет опыт (в моем каталоге), а Володю учить не надобно. За собой я оставляю контроль и прикид материалов, вы же знаете, что меня Бог сотворил редактором. Сообщите мне также, кто еще в Риме (и помимо) и на кого можно рассчитывать. Способен ли на что-нибудь Славинский? Ровнеру я сам напишу, у меня к нему рекомендация. Отвечайте срочно.

Любящий вас – Кузьминский

10. М. М. Шемякину17 сентября 1975 года

Вена, 17-е,

пансион Кортус

Мишенька, эдитор ты мой, думаю, не переставая, об что ты сказал, о «Возрождении» и русском ренессансе. Вытянуть-то вытянем, только прогореть – прогорим. Главное, чтоб с фейерверком. В 20-е годы в Берлине издавался Сашей Черным журнал «Жар-птица», на мелованной бумаге, типография Голике и Вильборг, года два проскрипел. Вобрал в себя все лучшие силы эмиграции, Судейкин оформлял, но то ли они кушать очень захотели, на гонорары растащили, а только кончился. И остался. Берешь его в руки чуть ли не с молитвой. Живет, хоть и в спецхранах. Мишенька, нам с тобой не делиться, не чиниться. Ты художник, я поэт. Бери меня в литературные соредакторы (хотя эта должность на Западе никак не оплачивается, а еще и включает в себя должности машинистки и корректора), тогда останутся расходы только на типографию и бумагу. А рукописи я тебе и бесплатно выбью. Отписал уже Виньковецкому, Марамзину и Анри Волохонскому. У Марамзина просил прозу (покороче), у Яши богословскую статью (в этом он дока, не то что в своей «религиозной» живописи), у Анри стихи или трактат (у него фантастические трактаты по каббале!), Люду Штерн[97]обрабатывал четыре часа, чтобы она обрабатывала остальных. Пока (из соображений лирических) следует довольствоваться теми, кто здесь, и теми, кто на том свете. Остальные подождут, пока я зарегистрирую свою «феноменальную» память в статьях и выступлениях. После чего с полным правом начну «цитировать» в журнале, и ебись она в рот, Женевская конвенция!

Но для того чтобы быть тебе действительно в помощь, надо до Соединенных успеть в Париж. А может, и в Париже что наклюнется. Но я могу сказать одно: вдвоем журнал поднять можно. Твоя любовь к Крученыху меня окрыляет. Провонявшие трупы акмеистов расползлись по всей Европе, им ни Филонов, ни Стерлигов, ни Малевич не по зубам. Все они манной кашей питались. Это не значит, что с ними надо рвать, им просто нужно указать место и тоже печатать. Тогда, действительно, журнал будет отражать все тенденции нонешнего времени. Будут материалы и о кинетистах (как только получу свой архив, у меня там масса качественных слайдов). Но это для следующего номера, мне нужно запросить Москву (эк выражаюсь!). Материалы о фотографах надобно получить у Проффера (у него выходит мой каталог[98]), а пока ведь у тебя весь Птишка[99] есть. По театру у меня есть Полина, она в Риме, девка толковая, ее спектаклями Эфрос восхищался. Мишенька, пока мы можем сделать номер только из эмигрантских имен, скажем, рангом пониже «Континента», но зато – художники, поэты, театр. То есть то, чего там нет и не предвидится. Собирай все имена и адреса, даже малых, кои могут пригодиться. Малые пойдут для обзора. Обзор напишу я, сейчас я работаю для Швейцарии и Южно-Германского радио, там и будут платить, но сердце мое и голова – с тобой. Надо как-то только вытянуть меня в Париж, пока будет делаться номер. Может быть, тот же Оболенский поможет?

На тему читателя. Говорил я с Кирой Львовной Вольф. Ей 70 лет, дочка и внучка издателей, представитель «Возрождения» и «Русской мысли» в Австрии. Сказала: ориентироваться нужно на третье поколение (наших ровесников и младше). Деды повымерли, отцы русским искусством не интересуются, а внуки воспитаны на западных образцах и их не шокируешь даже моей прозой. Но читать будут. То есть номер надо делать на уровне задач наших, не пугаться, контакт с «Русской мыслью» и «Континентом» необходим (чтоб хотя бы не против), но делать то, что мы считаем нужным. А для этого мы с тобой должны быть «рука к руке у мачты, против тысячи – вдвоем!»[100] Финансовая сторона меня волнует только постольку, поскольку это связывает мне возможность передвижения (а Толстовский фонд и в Париже будет кормить), работать же для российских искусств я привык задарма. Остаются статьи на харч.

Мишенька, пишу тебе в промежутках между статьями и романом, но надо обдумать и обговорить идею, будущее. Как я понял, тебе придется быть главным финансовым столпом журнала, хватит ли тебя и у тебя, хотя за три года ты уже пообтесался на Западе, дебет-кредит тебе знаком, а для меня всё это китайская грамота (боюсь, что и останется). Думаю, что для начала следует исходить не из тиража, но из качества. Кое-что следует сохранить и от старого журнала. У меня номера за 68-й, 69,71 годы – бумага хорошая, формат удобнее «Континента» (в отношении художников), хотя несколько старомодный. Как будут решаться вопросы с типографией, с корректурой? То, что там сохраняются «i» и «ять», как маслом по сердцу, но где их употреблять? Хоть всё написанное по словарю проверяй. Как будет осуществляться верстка журнала? Так ли уж Оболенский больше, чем на две статьи, ни на что и не претендует? Попросил бы ты хоть Доську или Ривчика написать в подробностях ответы и планы! Если это серьезно, то самый смысл мне сейчас в Париж (по дороге и в Швейцарию, там денежкой можно разжиться, обещали, за лекции и часть дороги оплатят). Поговорю в Толстовском фонде – не отправят ли через Париж (им всё равно, Боковы[101] в Париже и еще кто-то), но нужны приглашения, приглашения и приглашения. «Русская мысль» – хорошо. Индивидуальное – не помешает. После 19 числа (интервью в посольстве США) пройдет больше месяца, пока соберутся с отправкой. Надо было раньше начинать, но, поскольку в Париже ничего не предвиделось, я спокойно писал роман и ждал отправки в Штаты. А тут предложение за предложением: Швейцария, Гренобль, а я только на днях получил все свои адреса из Италии, предстоит написать еще ряду влиятельных итальянцев и французов (это рекомендация моего московского друга[102]) и посмотреть, что скажут там. Получается так: говорю по рекомендации моих друзей о них, предлагают конкретно мне (не в ущерб остальному). Так было с Анни Ян[103], так же и с Николь де Понтшарра (узнай, если подвернется случай, кто она)[104]. Просил тебя узнать насчет Синявского (Бетака не в счет), не слышно ли? «Русская мысль» меня устраивает, завалю статьями, только при условии инициалов ККК (мои друзья в России могут погореть из-за меня, так и объясни). Касательно Зеленина Эдуарда Леонидовича, просил сообщить о себе следующее: род. 1938 в Новокузнецке Кемеровской обл. Учился в ленинградской СХШ при Академии Художеств. Выгнан «за формализм» из 9-го класса. В Ленинграде жил до 1962 г. Первый период творчества: сказочные сюжеты, русские; яркие цвета. Частные выставки (у Штернов – ред.). Отъезд в Новокузнецк, работа руководителем ИЗО, занятия керамикой, преподавание живописи (1962–1965). Второй период творчества: грубая рельефная живопись, темно-серые, коричневые, черные тона. Натюрморты. 1966–1968 гг. – Москва, выставки в квартирах, без прописки, без работы. С 1968 и по наст, время – гор. Владимир (дер. Угор, Собинского р-на), не был членом С<оюза> Х<удожников> Владимира. С 1969 по наст, время – третий период: сюр– или гиперреализм. Высокое мастерство, яркие жизнерадостные тона… Участвовал: 1. В выставке 15 сент<ября><19>74 («Бульдозерной»). 2. В Измайлове. 3. В частной мастерской (закрыта по распоряжению РО УВД). 4. Снят как «иногородний» с выставки 22–24 декабря в ДК Газа. 5. Арестован за участие в попытке выставиться в Москве в годовщину «Бульдозерной». Эти данные он (как предчувствовал) просил Люду Штерн передать тебе и что он сейчас согласен даже через Израиль. Не поместить ли его в первый же номер (вместе с Арехом[105])? Фотография (прескверная, Генкина[106]) у меня есть в израильском архиве (Эдик и его «Бабочка»). Всё же лучше, чем ничего. Надо бы постепенно приучать западных читателей к качеству советских репродукций, противопоставляя их западным (найти форму печати). Ведь большая часть того, что можно получить и чем я уже располагаю, никуда не годится, но это ЕДИНСТВЕННЫЕ свидетельства. А рядом печатать твои электрогравюры москвичей и питерцев. Тогда журнал отразит сразу, что есть и что МОЖНО бы… Равно и со стихами: иногда набирать ротапринтом машинопись, это подчеркнет.

Мишенька, люблю тебя и целую. Подумай, что и как делать.

Кока

11. В. А. Бахчаняну19 сентября 1975 года

Вена, 19-е,

пансион мадамы Кортус

на Хакенгассе штрассе

Вагрич, дорогой!

Всё знаю, всё слышал, согласен. Во первых же строках моего письма передай привет Лимону (мы с ним виделись), Мамлееву (я его читал) и Худякову (о нем мне много говорил Жарких[107]). О дамском поле я и не говорю, я им просто целую руки.

Быв замотан неопределенностью и астральными статьями, а также вполне земным романом, не мог ответить сразу, ибо ничего еще не знал. Не знаю и посейчас, хотя сегодня посетил американское посольство и имел продолжительную беседу с консулом. Беседа проходила в теплых и дружественных тонах. Разумеется, в ходе беседы коснулись… Коснулись, коснулись, только что не залапали, а решения пока остаются втайне. В общем, сняли с меня отпечатки пальцев, но сейчас мне важнее помотаться месяцок по Европе, особо Париж. Отпечатки я считал своей частной собственностью и берег их для Полины. Париж же для меня представляет тот интерес, что там Миша и имеет быть «Возрождение». Чего и как – это другой вопрос. Надоть кооперироваться, как это делали русские крестьяне в советские времена. Надоть консолидировать силы, как в Европе, так и в Соединенных Штатах. Нашего полку всё больше, и гренадеры мерные. Пока пишу передачи для Южно-Германского радио, статьи для Швейцарии, стихи для Гренобля. Денег пока не видел. Самое главное – иметь от всех вас принципиальное согласие на сотрудничество. С романом мы уже решили – обложка Вагрича Бахчиняна, выполненная коллажем с применением всех методов хулиганства, доступных только художнику, выросшему в суровых условиях социалистической ситуации и на уровне западных формальностей, а в середину запихаем несколько Мишиных график, что еще теснее подчеркнет единство демократических сил. Как я понял, Миша уже известил вас о своих планах. Пусть будет два и три журнала: в Нью-Йорке, в Париже и Мюнхене, всех нас не вместить, а за нами тысячи. Вопрос только с конвенцией. Я буду «цитировать своих друзей на память», хотя с прозой это сложнее, остальные – цитировать себя. Главное, это чтобы не было расхождений в общей линии журналов. И долбать, на французском, немецком и английском – мы уже не девочки, и не мальчики (я вот уже и не мужчина), а признание – где оно? Там оно, в России, за бугром. О чем и пишу сейчас Генриху Бёллю (мы с ним были знакомы). Пишу и о вас. Надо налаживать контакты, связи, ибо здесь торжествует центробежная сила (а в России была центростремительная). Написал в Рим и Израиль. Наша эмиграция ДОЛЖНА себя заявить. И не только письмами в «Русскую мысль», а явлениями и событиями. Сейчас мне надо в Париж. Разнюхать насчет журнала. И надо вырвать у клятых иудеев мой архив: 12 килограммов рукописей, микрофильмов, фотографий и магнитных пленок. 3 антологии, не считая мелочей. За это уже взялись Максимов с Агурским. МИД Израиля обшмонал до буковки и усомнился: отдавать ли? Я пообещал вернуться в посольство с автоматом, на чем дипломатическая часть закончилась. Сейчас сижу и жду (если бы у моря!) документов, приглашений и вызовов. В Америке, зачем-то открытой Колумбом, предложили по одной лекции: Колумбийский университет, Вашингтонский, Йельский, Техасский, а берут (?), да и то на год, поэтом ин чардж[108] только на Диком Западе, штат Орегон. Так что пока списываюсь и скакиваюсь с профессурой. Если приеду, то не раньше, чем через месяц. Общаетесь ли вы с Гариком Элинсоном (брат художник) в Йеле и прозаиком Ровнером, к которому у меня приветы, он в Новом Йорке? Кто еще там есть, за вычетом Зельдина (его я не ем)?[109] Сообщи о планах на журнал. Я могу статьи (буде получу материалы). // вообще всё могу. Кроме играть на музыке и петь (отсутствие координации слуха и голоса). Напиши, напиши, ибо я помню, люблю и целую.

Монархист Кузьминский

12. Г. Бёллю<б. д.>[110]

Dear Sir,

remember – Pavlovsk, 1966, Dostoevsky places. And the talk through the window of the car about Christian religion, orthodox and catholic churches. You asked me then: “And what do you writing?” “I am a poet” – said I. “And they do not publish you?” “No”. “Well, they didn’t publish me as well”, – were your words. I told you, that you are the favorite Germany writer in Soviet Union and showed you at my friends, also the guides of Pavlovsk Palace – they were your readers too.

9 years passed. I am 35 now. I had to leave my own country (as many of us, but not all). Well, it happened so, that for the past 15 years I had everything: my friends were the painters, my pupils were the poets, I was a poet myself and women were in my heart. Unhappily, I made several unofficial exhibitions of Ld painters, unhappily I collected something about 100 poets of Ld for the past 20 years and when I stopped drinking (if you are able to remember our “meeting”, you can as well remember that I smelled cogniac. I cannot forgive myself till now, that those 40 minutes you were waiting in the palace for somebody knowing languages – Ksenia Pavlovna it was, I was drinking cogniac between guiding groups!) – I lived as a poet and a poet I was – but when I stopped (and it happened occasionally, without my wish!), I looked around my room. About 50 Ld and M painters, their works were hanging on the walls, and the same it was with the poets and novelists – but the manuscripts were in a chaos, thousands of them. And I began to work.

You must forgive me, Mr. Boll, but if you read the letter up to this place, please, read it up to the end. A lot of people are speaking about their love to Dostoevsky, a lot of professors, specialists and other are eating his defenceless flesh – but none of them is interested in those, who were bred by Dostoevsky, who are flesh from flesh of him, because they are – Russian writers. Should I explain you, who met Solzhenitsyn, thrown out of his own country, to you, who comes to the USSR “to visit your friends-dissidents” and not the “brothers of the pen”, anything about Russian art? You know well how it is.

I came in the world totally unknown to me. Its inhabitants are the same people, why should I ask questions? But they are. I had to leave my own country. I didn’t hesitated. But here am I – one of those hundreds and thousands of unknown Russian artists and I came here not for my own sake, but – for them. If the questions was in my own manuscripts – well, I have friends and connections on the West since 1967.1 made a book “The Living Mirror (Five Young Poets of Leningrad)” a long ago, it was published by Doubleday, mostly made by S. Massie (her husband wrote “N& A”, they are my friends). But the question is wider than my problems, which are privat.

During the past year, before my departure, I made something about 20 books. There were three anthologies (14+14 poets of two generations and 23 novelists – about 1200 pages), there were catalogues of three exhibitions of Ld painters (most of them are my friends), there were the books of my “pupils”, the poets, made with the help of mine, there were photos, type-records of 30 poets, microfilms, etc.

I knew, what for I was collecting them, printing the books. I knew what I was doing, standing with my wife at the Netherlands embassy in Moscow with 12 kg of documents (12 kg of names, work). But when I passed the custom house (nothing except old “Underwood” typewriter had I with me, that was my instrument permitted me to do all my work and still helps me) with my wife and a dog, presented to me by my friend, when I was met by Sochnut in Vienna, was fed, given money and place to live – then I became upsetdown. I spent here in Wien 2 months already (July, 9 it was when I left Russia), my friends came from different countries to meet me, helped me, I am writing my first novel – 100 pages are done already – but what? What? Why am I writing you?

We always think of miracles. We wait something from surrounding, some attitude, that we are, that we do exist! I know well, that it is necessary to begin from very beginning, that Solzhenitsyn rode in Europe on the white horse of his glory, and I am – a dark horse. Certainly, I am not alone even here, but WE are alone! Not everybody has international recognition, most of us, unknown in our own country, are still unknown here and have to begin once more. I was upstairs in Ld, in Wien I am downstairs. Well, it is shit, that my archive is now arrested by Israel Ministry of Foreign Affairs, they are very precautious with most of Russians (Russian specialist in literature Chertkov waited half a year for his archive), well, I phoned my friend, painter Chemiakin in Paris, he said that Maximov will help me. I have invitiations from 9 universities to make a lecture, a reading or to be published.

But now, listen, it is not the question of my own publishing! What shall I do with my archive when it will be returned? How can I help those who stayed there – that is the question.

I am sure, you will answer.

Yours sincerely,

KKK

<Перевод:

Уважаемый господин,

помните – Павловск, 1966 год, места Достоевского. И разговор через окно машины о христианской религии, православной и католической церквях. Вы меня тогда спросили: «А что Вы пишете?» – «Я поэт», – ответил я. «И Вас не публикуют?» – «Нет». – «Что ж, меня тоже не публиковали», – были Ваши слова. Я сказал Вам, что Вы самый любимый немецкий писатель в СССР, и указал Вам на своих друзей, также экскурсоводов Павловского дворца – они тоже были Вашими читателями.

Прошло 9 лет. Мне уже 35. Мне пришлось уехать из своей страны (как и многим из нас, но не всем). Так получилось, что последние 15 лет у меня было всё: мои друзья были художниками, мои ученики – поэтами, я сам был поэтом, и женщины были в моем сердце. К несчастью, я сделал несколько неофициальных выставок художников Л<енингра>да, к несчастью, я собрал что-то около 100 поэтов Л<енингра>да за последние 20 лет, и когда я бросил пить (если Вы в состоянии вспомнить нашу «встречу», Вы также можете вспомнить, что от меня пахло коньяком. Я до сих пор не могу себе простить, что те 40 минут, что Вы ждали во дворце человека, знающего языки, – а это была Ксения Павловна, – я пил коньяк между экскурсионными группами!) – я жил как поэт и был поэтом, но когда я остановился (а это случалось иногда, без моего желания!), я оглядел свою комнату. Около 50 л<енинградских> и м<осковских> художников, их работы висели на стенах, то же самое было с поэтами и прозаиками – но рукописи, тысячи рукописей лежали в хаосе. И я начал работать.

Вы должны простить меня, господин Бёлль, но если Вы прочли письмо до этого места, пожалуйста, прочтите его до конца. Много людей говорят о своей любви к Достоевскому, много профессоров, специалистов и прочих едят его беззащитную плоть – но никто из них не интересуется теми, кто воспитан Достоевским, кто плоть от плоти его, потому что они – русские писатели. Мне ли объяснять Вам, встречавшимся с Солженицыным, выброшенным из собственной страны, Вам, приезжавшему в СССР «навестить друзей-диссидентов», а не «братьев по перу», что-либо о русском искусстве? Вы хорошо знаете, как это бывает.

Я попал в совершенно незнакомый мне мир. Его обитатели – такие же люди, почему я должен задавать вопросы? Но они есть. Мне пришлось покинуть свою страну. Я не колебался. Ноя – один из тех сотен и тысяч неизвестных русских художников, и приехал я сюда не ради себя, а – ради них. Если бы дело было в моих собственных рукописях – что ж, у меня есть друзья и связи на Западе с 1967 года. Уже давно я сделал книгу «Живое зеркало (Пять молодых поэтов Ленинграда)», она была издана Doubleday, в основном ее сделала С. Масси (ее муж написал «N&А<1ехап-dra>», они мои друзья). Но вопрос шире, чем мои проблемы, которые носят частный характер.

За последний год, перед отъездом, я выпустил около 20 книг. Это были три антологии (14 + 14 поэтов двух поколений и 23 прозаика – около 1200 страниц), каталоги трех выставок художников Л<енингра>да (большинство из них – мои друзья), книги моих «учеников», поэтов, сделанные с моей помощью, фотографии, машинописные записи 30 поэтов, микрофильмы и т. д.

Я знал, для чего я их собирал и печатал книги. Я знал, что я делаю, стоя с женой у посольства Нидерландов в Москве с 12 кг документов (12 кг имен и работ). Но когда я прошел таможню (ничего, кроме старой пишущей машинки «Ундервуд», у меня с собой не было, это был мой инструмент, который позволял мне делать всю мою работу и до сих пор помогает мне) с женой и собакой, подаренной мне моим другом, когда меня встретил Сохнут в Вене, накормил, дал денег и место для жилья – тогда я расклеился. Я провел здесь, в Вене, уже 2 месяца (я уехал из России 9 июля), мои друзья приехали из разных стран, чтобы встретить меня, помогали мне, я пишу свой первый роман – 100 страниц уже сделано – но и что же, и что? И для чего я пишу Вам?

Мы всегда надеемся на чудо. Мы ждем чего-то от окружающих, какого-то отношения к себе, что мы есть, что мы существуем! Я хорошо знаю, что начинать надо с самого начала, что Солженицын въехал в Европу на белом коне своей славы, а я – темная лошадка. Конечно, я не один даже здесь, но МЫ – одни! Неу всех есть международное признание, большинство из нас, неизвестных в своей стране, остаются неизвестными здесь и вынуждены начинать всё сначала. В Л<енингра>де я был наверху, в Вене я внизу. Конечно, дерьмово, что мой архив в курсе арестован Министерством иностранных дел Израиля, они очень осторожны с большинством русских (русский специалист по литературе Чертков ждал свой архив полгода), ну так я позвонил своему другу, художнику Шемякину в Париж, он сказал, что Максимов мне поможет. У меня есть приглашения из 9 университетов выступить с лекцией, с чтениями или опубликоваться.

Но послушайте, сейчас речь не о моих собственных публикациях! Что я буду делать со своим архивом, когда мне его вернут? Как я могу помочь тем, кто остался там – вот в чем вопрос.

Я уверен, Вы ответите.

Искренне Ваш,

ККК>

13. Ж. Фонтэн20 сентября 1975 года

Вена, 20-е сентября,

пансион Кортус

Уважаемая госпожа Жаклин Фонтэн[111],

имею смелость беспокоить Вас по просьбе моего друга, Льва Нусберга. 9 июля сего года я вынужден был эмигрировать из России (имея два приглашения во Францию, был выпущен только через Израиль). Записная книжка с адресами ехала через Рим, и лишь на днях я смог получить Ваш адрес. Лев просил меня по прибытии написать Вам, к сожалению, с запозданием, я это делаю. Лев просил меня рассказать Вам о своих и моих делах. Мы встретились с ним год назад на выставке 23-х художников у меня дома (он редко бывает в своем родном Ленинграде, в основном наездами из Москвы, так что нам, можно сказать, повезло, что «наезд» совпал с выставкой). Последний год мы виделись очень часто, вели сообща работу. О работе в Советском Союзе говорить трудно. Даже Лев, с его исключительной политичностью и осторожностью, испытывает сейчас немалые трудности. Можно сказать, ходит по острию ножа. Положение одинаковое у всех, но все отвечают лишь за себя, Лев же ведет большой коллектив. Похоже, всё складывается так, что и ему придется уехать. Для многих это единственный шанс сохранить свою творческую и личную свободу. Для Льва же интерес к неофициальным художникам и поэтам (а кем еще интересоваться, кроме 20-х годов?) представляет реальную опасность. Он весь на виду, и его действия могут не вызвать одобрения у определенных лиц. Ему же еще многое надо сделать. Кроме того, осуществление ряда его проектов возможно лишь на Западе.

Но на Западе нужно практически начинать сначала. В Ленинграде (так уж вышло) я был одним из лидеров неофициальных художников и поэтов. Мне 35 лет, из них 34 я вел сугубо поэтическую жизнь, имел несчетное количество друзей-художников (один из них, Михаил Шемякин, уже три года в Париже), а за последний год, что нас и сблизило со Львом, занялся систематизацией известного мне материала. Сделал три обширные антологии прозы и поэзии последних двадцати лет, несколько каталогов выставок, организованных мною, сборников поэтов (многие из них мои ученики), наконец, привел в порядок свои собственные рукописи. После чего, когда мне представили выбор: Биробиджан или Израиль, пришлось выбрать последнее. По прибытии сюда начал налаживать свои небогатые зарубежные связи, прошло уже два с лишним месяца, в Париж мне не выбраться за неимением документов (советская выездная виза здесь недействительна, Австрия же предпочитает не выдавать никаких бумаг), и жду отправки в Соединенные Штаты.

Послал через Израиль вызов для Льва, но боюсь, что, если его даже и выпустят, здесь ему сначала придется туго. Сужу, впрочем, по себе, у него же имя европейское. Но выпускают из Советского Союза голеньким, все свои рукописи я послал через голландское посольство в Москве, и теперь не могу выцарапать их из Израиля. Я вывез только пишущую машинку, жену и собаку – чистокровную борзую, подаренную мне Львом на прощанье. В Вене пробуду еще не меньше месяца, может быть, Шемякин сможет вытянуть меня ненадолго в Париж на тему издания журнала.

Простите, что затрудняю Вас подробностями, но мы здесь чужие, акклиматизация дело сложное, а Лев просил узнать обстановку. Его интересует также, что из изданий 20-х годов котируется на Западе, я, к сожалению, здесь узнать не смог. И каковы перспективы?

Искренне Ваш – Константин Кузьминский

14. С. Масси20 сентября 1975 года<не отправлено>

Вена, 20-е,

пансион Кортус

на Хакенгассе штрассе

Дорогая Сюзанна!

Благодарю тебя за все заботы обо мне. Здесь я не процветаю, но и гнить себе не даю. Гние<ние> происходит за счет рутины: я до сих пор тщетно ищу возможность получить хоть какую-то бумагу в Вене, которая сделала бы меня независимым. Обращаться в австрийскую полицию за фремденпассом (международноправовой документ лица без гражданства, позволяющий перемещаться) абсолютно безнадежно, не имея рекомендаций в таковую (полицию). Вчера был в американском консульстве на интервью. Говорил с консулом, он со вниманием прочитал твою-мою биографию в «Зеркале», но помочь ничем не может. Вот если бы из секретариата Джексона пришла бумага на консульство, мог бы быть другой разговор[112]. Я ничего не понимаю в этих бумажных делах, но тот же Толстовский фонд при наличии рекомендации позаботился бы. Дело в том, что у меня еще много дел в Европе, а я связан по рукам и ногам, имея единственным документом советскую визу. Через месяц я должен получить въездную визу в Америку, но она мне не поможет съездить в Париж. А меня зовут еще в Швейцарию, прочесть лекции в школе антропософов Рудольфа Штайнера. Во Франции же просто много дел, которые я не могу разрешить, сидя в Вене. Мне предлагают печататься в Гренобле, в Швейцарии меня переводят для антологии, делаю передачу для радио в Штутгарте, но это не основное. Основное то, что в Париже я приглашен в соредакторы захиревшего русского журнала «Возрождение», издаваемого князем Оболенским. Поэтому перед Штатами мне надо провести месяц в Париже. Предлагают сотрудничать в «Русской мысли», но это можно и издаля. Помимо этого, мне нужно связаться кое с кем в Италии, что трудно сделать, сидя в Вене в статусе «бездокументного». Так что документ сейчас для меня основная проблема. Деньги можно заработать только с его помощью. А просто подать в австрийскую полицию – можно ждать и три месяца, пока откажут. Со Штатами ведь пока ничего конкретного не предвидится – отдельные лекции в ряде университетов. Предложений много, но все порознь. Имело бы смысл как-то это объединить, вплоть до составления программы, этакое турне, но кому этим заняться? Все люди очень занятые, а я отсюда ничего не могу. Вот и сижу, занимаясь перепиской, которая приносит только предложения. Я приглашен, помимо Колумбийского (твоя работа!), в следующие университеты: Йель, Вашингтон, Мичиган, Техас, но везде на одну-две лекции, есть у меня и еще знакомая профессура в Чикаго и Канзасе, но предложения будут те же. Ума не приложу, как бы это всё сделать организованно. У всех нет времени, а было бы разумней организовать турне, как предлагает Роберт Джексон из Йеля. Но до этого турне мне надо покрутиться по Европе. А связей в Австрии у меня никаких. Кроме всего (это тоже к сведению секретариата Джексона), Израиль арестовал мой архив. Там было письмо Олега (частное), в котором он возражает против публикования на Западе. Я взял его, чтобы показать общим друзьям, мне его и предъявили в израильском посольстве, изъятое из архива. Сейчас за мой архив воюют Володя Максимов и Агурский, но они тоже эмигранты и не столь авторитетны для Израиля. Я не для того пятнадцать лет собирал поэтов и художников, чтобы дарить это Министерству иностранных дел государства Израиль. В израильском посольстве мило улыбаются и говорят: «Пишите объяснения». Написал, послал. Сижу, жду. Послал в Министерство Израиля, копию в «Континент». Вот так и живем пока на 90 вшиллингов в день и Мишины гравюры. Думаю, что должность поэта-резидента в штате Орегон создана прямо для меня. Штат этот я прекрасно знаю («золотой каньон» Джека Лондона, и вообще), и для меня что Запад, что Восток – без разницы. Но приехать я смогу лишь в декабре, если удастся с Парижем. Поэтому фремденпасс и архив для меня сейчас основные проблемы. А там видно будет. Пока играю в тото. Проиграл (?) уже 5 шиллингов. Милые радости бытия. А всё дела, дела. И на Пратер не с кем съездить. На улице бываю раз в неделю, когда по делам. А так лежу, пишу. Когда статьи, когда передачи, но в основном – роман. Написано уже больше 100 страниц, у тебя только начало, а впереди еще как минимум 200. Закончу его на беш-де-мер и пиджин инглиш. Директор отеля Коля в Швецию не едет. Возможно, в Канаду или Штаты. Но как переехал, и не видел его. Никого не вижу, кроме Игоря Шура. Он меня переводит, планируем статьи, читает мне немецкую прессу, пьем чай. Мышь и Нежка бегают, сгоняя жиры. Нежка полностью поправилась, но с переездом ее всё еще неясно: князь Багратион прислал бумаги для заполнения в Кеннел Клуб[113], родословная пришла из Италии, но нет передаточной бумаги от моего друга, боюсь, что въедет она инкогнито, как дворняжка. И неизвестно, как оплачивать проезд. Тем более, если придется ехать через Париж (а мне там очень нужно поработать!). Переселили нас в другой отель, когда выяснилось, что я не еврей, сейчас у нас, почитай, отдельная квартира, но район похуже (для Неги, ей негде бегать). В Штатах тоже надо подумать в первую очередь о ней. Но пока – Париж, Париж, Париж! Журнал, журнал, журнал. Он ежеквартальный, надо сделать хотя бы первый номер и спокойно ехать в Штаты. А второй можно делать уже в Штатах, только на верстку приехать. Делать его придется от начала до конца мне. Миша берет на себя только часть художественную (графическую), князь Оболенский – 2 статьи, остальное – на моей совести. А тут у меня еще архив зажали. Но в первом номере будут в основном эмигранты. Нью-йоркская группа, и те, кто в Риме. А статьи придется мне. О художниках, поэтах, о старой и новой эмиграции. Вскорости закажу тебе статью о русском балете. Это уже для второго номера. Подумай пока. От Балиева до Барышникова – кому, как не тебе писать. Насчет гонорара – боюсь, что придется еще приплачивать, о гонорарах пока речи нет, но давай на русском энтузиазме, как «Зеркало» делала. Если удастся поднять этот журнал, третья эмиграция себя еще покажет!

Подумай, Сюзанночка, чем ты можешь мне помочь в моих ситуациях.

Нижайший поклон Роберту, хотел бы от него письмо, и целуй всех детишков, цыпленков и курченков.

Искренне твой – Конст.

15. М. М. Шемякину21 сентября 1975 года

Вена, 21-е,

у мадамы Кортус

Мишенька,

посылаю тебе три статейки, две из них старые, работал для австрийской прессы, переведены, но еще не предложены. Как я и говорил: звонила Наталья[114], спросил, кто выкинул Синявина и иже с выставки? Сами же художники. В остальном – всё то же: Рихард и Шаля не решились. Михнов презрел, Тюльпан, похоже, убоялся, Левитин бздит, по обыкновению (пустил жену выставляться), но о них писать не приходится. Когда дошло до вопроса, сколько человек посетило, разговор прервали. Но главное я успел выяснить: Синявин и Филимонов опять выступают «от лица художников», подводя своих и дезинформируя Запад. На протяжении года это уже четвертый случай, бороться с ними можно только преданием гласности их дел. И предупредить источник, чтобы больше такую хуйню не присылали, а получив, проверяли.

Посылаю тебе три копии «Гениев, бульдозеров и графоманов». Это своего рода хроника. Одну – Зинаиде[115], одну в «Континент», одну тебе про запас (для «Возрождения»? – можешь показать князю Оболенскому, ему же покажи список моих «трудов», он неполный еще). Список можно показывать всем.

Статья «Искусство ради искусства», может быть, заинтересует «Континент», а «Катакомбы искусства» – уж не знаю кого, может, для «Возрождения», но я эти мысли развиваю сейчас в статье для Швейцарии и для Штутгартского радио подробней.

Но можно ли печатать одни и те же статьи на разных языках?

Кроме того, я, похоже, сломал палец на ноге. При моем образе жизни это не очень мешает, но всё же неприятно: неудобно писать. В сортир ходить, в смысле.

Да, о сокращениях. Только с моего ведома. Сокращу хоть вдвое, но сам. А то потом статью не узнаешь. Будет нужно – и перепишу. Ко второму номеру «Ренессанса» заказал статью о духовном поиске в России, начиная с католицизма Голицына и Чаадаева и кончая Вл. Соловьевым. Изъясни князю Оболенскому, что в каждом номере будет богословская статья, а преемственность культуры сумею обосновать я сам в редакционной и там же приуготовить читателя к языку современной России (у них уже бывали «наши» авторы, хоть и немного). Статьи ему можно давать читать, упирая на фактологию, а стиль, мол, дело наживное, я их год как пишу, а вообще – поэт. И так далее.

Читать совершенно нечего. Поэтому пишу статьи. Всё серьезное уже прочитал, охуел и скоро стану философом. А мне бы чегой-нибудь попроще, детективов бы, боевиков, фантастики, мне бы Дюма и про пиратов, только не на английском, у меня от английского живот болит. Сусанна разродилась-таки письмом, она меня поэтом-резидентом в штат Орегон сосватывает, там Золотой каньон, Джек Лондон и мормоны рядом. Кстати, у тебя нет мормонского адреса? И вообще, просил я у тебя, просил адреса Бетаки, Жан-Жаки[116] и Ефима Григорьевича Эткиндаки, а как я им напишу на деревню дедушке? Приходится, правда, и так по семь писем в день писать, а Толстовский фонд почтовые расходы не оплачивает, и бумажные тоже. До чего здесь канцелярия дорога! Я в России привык пользоваться казенной бумагой, копиркой, папками, а здесь уже шиллингов 500 вышло. Кошмар.

Целую, целую вас всех и сажусь в статьи. Кушать надо. Как Блок.

Кока Мышь собака-бусука

П. С. Мишенька, а нет ли там русского развлекательного чтива, а?

16. А. Б. Ровнеру и В. А. Андреевой3 октября 1975 года

Вена, 3-е октября,

пансион Кортус,

Хакенгассе 20-21

Уважаемые Аркадий и Вика!

Беспокою вас по настоянию моих друзей: Миши Мейлаха и Анри Волохонского. Порознь они просили меня связаться с вами. С Анри я знаком давно, по приезде в Вену списался с ним, и он меня адресовал к Вам. Поскольку всё равно мне предстоят Штаты. С Мишей же мы работали вместе безвылазно последние два месяца перед моим отъездом над антологией ленинградской поэзии и прозы. Он мне очень многим в этом помог и по приезде просил меня написать Вам. Но было смутно и непонятно. Покидая Россию, ждешь встретить что-то «этакое», напарываешься же на нечто расплывчатое и непонятное. Я уже три месяца в Вене (приехал 9 июля), и только после письма Анри решился написать Вам. В Петербурге всё было ясно: до 1974 года (февраля) пьянствовал и писал стихи, на досуге издал в 72-м году с помощью Сюзанны Масси «Живое зеркало» (5 поэтов Ленинграда – Соснора, Глеб, Кушнер, Иосиф и я) в издательстве «Даблдэй» на билингве, подборки были идиотские, делал не я, и вообще книга не разошлась, как это водится, а о деньгах и речи не было, но, тем не менее, воодушевила меня на подвиги. И за 74–75 год я их наделал много (всё равно нужно было сваливать, в марте 74-го Шемякин прислал мне приглашение в Париж, куда меня, естественно, не пустили, пришлось принять иудаизм). Материалов я вывез на пять лет работы, но их зажало израильское гэбэ, теперь воюю с ними, натравил Володю Максимова и сенатора Джексона. Мне тут многая знакомая профессура предлагает по одной лекции в ряде университетов (а обещали кафедру, но – «кризис русистов»…), а читать не по чему пока. Часть архива в Техасе (в микрофильмах), готовые же книги – в Израиле (доверился Максам Хавелаарам, называется!). Поэтому сижу как дурак в Вене и пишу статьи. Въезд в Америку не проблема, Джексон написал в комитет по делам иммиграции, но не будет же Джексон в Америке меня кормить. У меня тут еще кое-какие дела в Европе, в Штаты буду в ноябре.

Пытаюсь что-то понять в западной ситуации, связался с нью-йоркскими москвичами (Бахчиняна и Лимона я по Москве знаю), кое-кто в Риме, кто в Париже, но впечатление – лебедь, рак и щука. Шемякин купил для меня полжурнала «Возрождение» (подыхает журнальчик), но князь Оболенский, прочитав Мамлеева, получил инфаркт, а до меня дело еще не дошло (вообще бы не встал), пришлось брать деньги взад. Попытки сделать альманах силами Бокова и Черткова меня не привлекают, я привык сам по себе (вот с Мишей Мейлахом мы сработались, он чудо-человек! А Анри просто предоставляет мне тексты), что будет в Америке – не знаю. Что у меня в распоряжении – я просто приложу список, Анри писал мне, что Вика интересуется петербуржской поэзией, она у меня практически вся, а вот с прозой – туговато. Во-первых, ее в Петербурге (качественной) еще и нет, а во-вторых, многое не под силу было перепечатывать. Правда, прозаики есть здесь (Вашу книжку всё еще не могу выписать, доллары размотал, а гонорары еще впереди), с Марамзиным я говорил, но ведь ежели делать что-то альманахо-журналообразное, то на первых порах это будет чистый убыток, а о гонорарах и речи нет. Правда, по рассказику с носа я надеюсь выморщить (а больше и не нужно), статьи есть кому писать (как на это посмотрит Вика?), а стихов, я говорю, хватит на года. Вопрос только в каком-то нормальном человеческом отношении, а то я и тут уже наблюдаю местничество и грызню. А я етого не люблю. Скажем, не люблю Наймана, а всё равно печатаю, а Иосиф из-за бабы гениального Бобышева похерил. Правда, Дима настолько гениален, что нигде печататься не хочет (перед отъездом мы с ним из-за этого в хлам поругались, наплевать, буду «цитировать» его по памяти (а я, действительно, помню свыше ста поэтов, несколько тысяч стихов) и никакая Женевская конвенция мне не страшна, надо только зарегистрировать мою голову (об этом пусть моя профессура заботится – на лекциях-то я буду всё наизусть читать), а там видно будет). А человек 30–40 поэтов мне просто вручили карт-бланш, поскольку мои друзья. Так что работать есть с чем.

Я излагаю столь подробно по просьбе Миши и Анри, они мне всячески рекомендовали Вас. О Вас я знаю от них, обо мне же вряд ли Вы слышали: зело разные круги, да и опять же, я общался почти исключительно с поэтами да с художниками и весьма далекими от официоза. С академическими кругами совсем и не сталкивался. Прослужил три года в «секретарях» у милой Татьяны Григорьевны Гнедич, а с Эткиндом не удосужился познакомиться, придется уж здесь. Ахматовой чуть ли не родственником приходился (по четвертой жене[117]), а живьем ее не видел, хотя на Ленина[118] и бывал (почему-то всегда в ее отсутствие). Да я и не рвался. Академистов не выношу (исключение – Миша Мейлах). Вскормлен на кубофутуризме, и даже Анри для меня – классик. Об Иосифе и говорить не приходится. Сделал его первую книжку (в 62-м году, вышла в Штатах в 64-м), он с тех пор нос воротит. Кое-как общаемся.

Меня вот что интересует, Аркадий. (Прекращаю растекаться мыслью, или как там, по древу.) Я намерен заняться систематизацией и приведением в порядок петербургской (да и не только) литературы и искусств за последнее двадцатилетие[119]. В этом мне нужен совет и своего рода сотрудничество. Кроме того, мне нужно разобраться в обстановке. Мои друзья из Нью-Йорка пишут такую ахинею, что ничего не понять. Вагрич пишет графические письма (очень красиво, но информация – нулевая), Гарик Элинсон несет город Желтого дьявола и описывает усы Сальватора Дали (будто я их не видел!), толковой же информации, кто и чем занимается, кто есть из пишущей и малюющей братии, – я не имею. Прошу всех и вся присылать мне адреса, рекомендации, связи – расползаются, как тараканы, бесследно. Из Рима не имею вестей уже месяц. Пишут всё о каких-то квартирных делах, о ценах на рынке, а кто из художников там, кроме Яши Виньковецкого (да и тот меня интересует больше как богослов), – неизвестно. Из Израиля вообще гробовое молчание (кроме Анри) – что их там, свое ГБ посажало? Послал в Рим шебуршить Аллу Скоринкину, она была тут проездом, тоже намыливается в Штаты (кстати, очень нужный мне человек – редактор и машинистка, ищу, куда ее пристроить, хотя и про себя-то не знаю…).

В общем, написал довольно невразумительно, но, надеюсь, поймете. И постарайтесь ответить (хоть негативно) сразу же, а то я тут должен смотаться в Швейцарию, и потом сразу же в Штаты.

Кланяюсь Вам и Вике (от себя, от Миши и Анри),

Ваш Константин Кузьминский

17. А. Г. Волохонскому3 октября 1975 года

Вена, октября 3-яго,

Хакенгассе штрассе 20-21

Анри, милый Анри!

Немедля и с радостью пишу Вам, хотя дела нерадостны. Вчера получил Ваши стихи и оба трактата. Стихи замечательны. Давно уже поэзия не доставляла мне такого удовольствия! Это я не в комплимент, а в простую констатацию факта. Особенно – Хвосту[120] и совершенно фантастические «Карты». Я и раньше любил Ваши тексты, но сейчас это был просто – подарок. В трактатах мне разобраться сложнее (особенно в музыкальном[121] – я человек невежественный до целомудрия в музыке), но они чрезвычайно интересны. В отношении стихов за меня можете не бояться – я не изменю ни буковки, не говоря уже о порядке. Предпочитаю, в данном случае, авторские опечатки своим правкам. Вы не Соснора и не Глеб[122], и в правке не нуждаетесь. А Глебушку я очень люблю, хоть он и фантастически неряшлив! Но это свойство его «стиля». Соснора же просто гениальный графоман. Тем не менее – очень интересен. Это я к тому, что меня поражает Ваш уровень: в России грамотных поэтов нет. Кто-то очень мило сказал: «Русские писатели разучились писать по-русски с тех пор, как русские читатели разучились читать по-французски». К Вам это не относится. Я просто получил искреннее наслаждение.

Позавчера уехали Алла с Эрикой[123]. Они бывали у меня каждый день, говорили, большею частию, о Вас (не икалось ли Вам там?). Она, вероятно, уже сказала Вам в письме печальную новость: журнал «Возрождение» не про нас. Князь Оболенский изволили прочесть прозу Мамлеева и чуть не кончились. После чего он сказал, что Веничка Ерофеев тоже «не на его уровне», и разговор на этом был закончен. Миша послал его пахнуть в фамильный склеп, я тоже присоединяюсь (к Мише, разумеется). Итак, мы снова при своих. Но далеко не всё потеряно. Миша берется финансировать альманах (а финансы у Миши есть), только бы уговорить его вместо одного роскошного номера (а Мише подавай всё первый сорт!) выпустить с десяток дешевеньких. В любом варианте издание не в той, так в другой форме осуществится. Сегодня мне предстоит беседа с председателем австрийского Пен-клуба, выясню кой-какие возможности. У меня наладился прекрасный контакт с профессором Венского университета Роз-Мари Циглер (приятельница Мейлаха, очень милая девушка, специалист по Крученыху, Брику и Хлебникову). Мы с ней работаем уже два месяца, я пишу статьи и передачи для радио, она переводит (и мои стихи тоже) и вообще, заинтересована на будущее. Она дала добрый совет взять всё в свои руки. Книжка в 200 страниц тиражом в 200 экземпляров обходится в 400 долларов, включая переплет. Такая толщина нам и не нужна, лучше брошюры по 80 страниц, это еще дешевле, об этом и написал Мише. Хотя Миша меня больше интересует с художественной точки зрения. Если бы он взялся поставлять по две цветные вклейки (свои и других) на номер, остальное я бы поднял сам (с помощью, скажем, университета или еще чего). К Новому году надеюсь сверстать макет номера. Будут Ваши стихи и одна из статей (вторая в следующем). Единственно, что грустно, что из экономии бумаги стихи будут печататься подряд, а не каждый на отдельном. Из остальных материалов, за вычетом моего архива, пока ничего нет. Но в Америке я москвичей возьму за хобот. Сегодня написал Ровнеру, посмотрим, что присоветует. Анри, поверьте, я в Советском Союзе за последний год сделал около двадцати книг, из них три антологии общим объемом свыше 1500 страниц, так нешто здесь не смогу поднять десяток альманахов за пару лет? Ведь нам не тираж важен, русская поэзия на Западе в бестселлеры не выйдет, а серьезное (но не занудное) отображение наших великих и малых деяний. Верьте, если я буду жив, я всё это сделаю. А работать бесплатно нам не привыкать.

Анри, я благодарен Вам за доверие, за теплоту Вашу, я это почувствовал еще тогда, у «ведьмы» Кари Унксовой. Встретил ее, спустя все эти годы, у Рухина, потолстела, устала, родила, больше ведьмовством не занимается.

Насчет Вашей пиесы «Лабиринт»[124], в первом же звонке попрошу заняться мою секретаршу (я ее передал по наследству Эрлюше и Мейлаху), она всё узнает.

Париж, судя по всему, для меня отпадает. Помимо промашки с коназом Оболенским (а между прочим, я с собой привез декабристскую трость, в Сибири поделанную, резную, с вензелем «МО» – Оболенских, промежду прочим, выдал на таможне за самодел, но теперь даже не покажу этим тухлым аристократам), Мишу там обхаживают с одного бока – какой-то Боков, с другого – чортом вьется Чертков, а я издаля на него не могу воздействовать. Прислал он мне свой японский каталог (в трех городах сейчас там его персональная!), очень красиво. Вот кто бы мог графически Ваши карты решить – к каждой главке по иллюстрации. Но это дело будущего[125].

Анри, номер-то я скомпоную, и издам, но у меня к Вам два вопроса: у Вас напечатано отдельно «то ржественный» (в «Чайнике») и «со сульки» (в «Салехарде»). По-своему это красиво, и даже кое-что дает, но не машинка ли это? Один раз в 62-м году у Вас уже получилось «Бе звуки бьют в сплошное дно…»[126], и мне так это понравилось, что так до сих пор и читаю! А здесь что?

Страшные дела, Анри, я погряз в делах. Из дома не вылезаю второй месяц, лежу и печатаю на машинке, ноготь на пальце уже до мяса сколотил, а на улицу не хочется. Когда приезжал Миша, прошли мы по всем кабакам, борделям и протчему, больше уже не хочется. Любовь моя, Полина, свалила в Рим, пишу роман пополам с слезами и матом, что-то несусветное получается, жена моя и борзая Вену чаруют, а я профессуру лежа принимаю, вот сегодня только встать придется, поскольку Пен-клуб, а так уже месяц не встаю с отъезда Полины, а из Рима почты нет, итальянцы, что ли, бастуют, заработают себе Советскую власть, фашисты, так им и надо.

Жду приглашения в Швейцарию на пару лекций в школу антропософов, они хорошие люди, но выйдет ли?

В Штаты можно ехать хоть 21-го, но подожду, пока со Швейцарией ясно будет (и может быть, на пару дней – в Рим…).

Из Израиля ни Гробман, ни Эстер не отвечают, что там у них, непонятно, Вы не контачите с ними?

В общем, остаюсь искренне привязанный к Вам и благодарный, кланяйтесь жене, детей, таксу и хамелеона целую (особенно последнего, я их очень люблю и завидую Вам).

Ваш К. Кузьминский

18. С. Масси10 октября 1975 года

Вена,

октября 10-аго,

Хакенгассе 20-21

Сюзанна, Сюзанна, Сюзанна![127]

Где обещанное второе письмо после письма с замечательным посланием Джексона? Вообще, из Америки почему-то уже месяц как ни от кого писем нет. То ли у профессоров каникулы начались, то ли кризис славистов перекинулся на них самих, а только молчат в упорные тряпочки, и кроме робких предложений прочитать лекцию то там, то тут (с оплатой лекции и дороги) больше ничего не светит. Я всё тщетно жду замыленных Израилем письмен своих, но оттуда тоже – ни ответа ни привета. Молчит Эстер, которой я послал доверенность, Гробман молчит, весь Ближний Восток погрузился в молчание.

А мы тихо процветаем в Вене. Отель ничуть не хуже, правда, не топят, и горячей воды три недели как нет. Сами-то мы можем сходить в баню, а вот Нежка? Здесь, правда, есть и собачьи бани, но они дороги, да и с моим немецким не объяснишься.

Работаю статьи и передачи. Переводит и договаривается очень милая профессор Роз-Мари Циглер, специалист по Крученыху. Был представлен в Пен-клуб, председатель венского Пен-клуба Фидерман заодно издает журнал[128]. В январском номере будут мои 15–20 страниц. На мое усмотрение. Статьи, заготовленные впрок (писал их для «Ди Прессе») он сразу же принял. Будут три статьи, несколько стихов и куски прозы. Неясно, как с копирайтом на стихи, опубликованные в «Живом зеркале», – могу ли я их печатать на русском или нужно согласия «Даблдэя»? На переводы копирайт особый, это я уже выяснил. Готовлю еще одну публикацию, в Гренобле, но пока трудно договариваться при незнании французского. Предложили, но надо решить, что и как.

Намереваюсь задержаться в Вене на ноябрь. Состоится международная конференция Пен-клуба, пригласили принять участие с правом выступления в прениях. Правда, я завишу от Толстовского фонда, но мне дадут официальное приглашение. Нельзя уезжать из Европы, не использовав все возможности. В Америке пока ничего не светит, всё зыбко и неопределенно. Но без конца меня держать в Вене тоже не станут. Опять же, надо заработать хотя бы на провоз собаки, не говоря уже о том, что читать абсолютно нечего, в Вене русской литературы вообще нет, заказывать же по почте дорого и сложно. А мне нужны материалы для работы, если уж мои евреи не отдают, так хоть почитать, что печатают здесь.

Однако помаленьку прорисовывается. Не выслать ли тебе образчики статей, кои я пописываю, из соображений – не представят ли они интерес и для американской публики? Если «да», то вскоре же вышлю перевод, сделаем с Игорем[129]. На немецком идут статьи в его переводе, французские (если пойдут) – тоже. Сейчас списываюсь с Италией, там есть люди, интересующиеся российским искусством. Может, пойдет что и для Италии. Стихи цитирую «по памяти», на это Женевская конвенция не распространяется.

Сюзанночка, очень нужно хотя бы несколько копий «Зеркала», здесь все к нему относятся с большим пиететом, твоя книга меня прямо-таки спасает: «О-о! Издание!» Производит очень выгодное впечатление. Сюзанна, очень нужно – тому же Бёллю подарить. Я послал ему письмо, поскольку на конференции он не будет. Вообще, завал, нет визитных карточек, все мне дают, а я улыбаюсь. В Париж пока никак, а там жуткая шебутня: все суетятся, делят места, грызутся – хорошо здесь, в тихой Вене! Роман идет помаленьку, четвертую часть начал (он уже идет по кускам в разных изданиях), сделано больше полутора сот страниц. Очень не хватает секретарши, и очень я за нее боюсь – не пришлось бы отвечать за меня!

Ну, вот и все новости. Спасибо тебе, Сюзанна, милая, за твое беспокойство, я всегда помню добро (зло же забываю). Почему только ты так редко и нерегулярно пишешь? Как все твои мелкие и крупные? Как Роберт? Что он сейчас делает? Напиши обо всём, нам всегда хорошо слышать о твоем семействе.

Мы сидим, одинокие и тихие, я работаю. Мышь чего-нибудь читает. Нежка валяется у меня в ногах, греет.

Целуем всех вас, дай Бог, свидимся.

Ваши Костя, Мышка, Нежка

П. С. Приезжала подруга нынешней жены Сосноры, сказала, что Соснора созрел для выезда. Уже всё равно как. На лекции его не отпускают, говорят: «Вы же не вернетесь!» Остается еврейским путем. Не попробовать ли послать ему вызов? Имея его на руках, можно уже раздумывать, а без него – страшновато. Как и что делать для него, я не знаю, мне он санкций не передавал. Но думаю, что лучший вариант – приглашение на постоянное жительство. Здесь он явно не пропадет: члены Союза советских писателей ценятся здесь так же, в отличие от нас, грешных. Из дел домашних – дерется теперь с новой женой, это у него хобби такое. Но вытаскивать его стоит, иначе все его рукописи никогда не увидят свет.

Вот такие дела, Сюзанночка.

И еще – скорее, скорее, скорее пришли мне «Зеркало», а то конгресс на носу, и обещанный экземпляр «Николая и Александры» на немецком.

Обо всём прочем напишем вскорости.

ЦК (целую, Костя)

19. М. М. Шемякину17 октября 1975 года

Вена,

Хакенгассе 21–21, октября 17-го

Мишенька,

имею доложить о содеянном. Быв сего дня в полиции по поводу продления визы, на пальцах изъяснился с комиссаром, из чего вынес: получение фремденпасса – дело полугода, лессе же пассе[130]не дает права на обратный въезд в Вену. Во вторник пойду с Игорем и выясню окончательно. Но надо готовиться к работе на расстоянии. Подборки по Ленинграду и «своим» эмигрантам я сделал, остается только скопировать на машине (на днях должны допустить) и решить вопрос объема. Даже при крайнем урезании получается около 150 страниц в машинописи (в печати около 100–120). И это только моя половина, а еще Москва, да Нью-Йорк, да Париж… Может, попытаться увеличить до 500 страниц? Но вопрос и с набором: русский набор дорог (узнай, сколько?), ведь не с моей же машинописи печатать. Да и мне на 150 страниц понадобится черт-те сколько времени, я же печатаю одним пальцем! Попробую сократить вдвое, хотя от этого вдвое сократится и ценность информации: я и так уже из сметаны масло сбиваю. Смотри сам: Охапка 8 стихов (10 страниц), Куприянов – 6 (4), Чейгин 6 (4), Кривулин 9 (10), Ширали, Ожиганов, Эрль, Гаврильчик, Стратановский, Трифонов – вот уже и 75 страниц. А еще Уфлянд и Мандельштам. И нас трое: Волохонский – 12 стр. стихов и 25 стр. трактат, Цветков – 15 стр. стихов, да у меня – 12 (в альманах должно идти «Двенадцатиглавие»[131], это обязательно). Вот тебе и 150 станиц! Я, конечно, могу еще подсократить, страниц на 30, но эмигрантов невыгодно, а тем, кто там, – гореть из-за двух-трех стишков – каково? Уж хотя бы шесть взять за минимум, хоть заметят. Как видишь, упирается не в вопрос материала, а в вопрос печати (денег). Далее. Москва у меня вся в Израиле, равно как и Алик Мандельштам, да и вообще все. У тебя они есть, но кто будет подбирать материалы по Москве? Порядок, я знаю, там такой (по возрасту, периодам и влиянию): Красовицкий, Кропивницкий, Сапгир, Холин, Хромов, Лен, Лимонов, Величанский, Алейников, Губанов, Некрасов, Бахчанян, Худяков – вот уже 13 имен, а кто из них и что есть? Ну, трое из них туточки, но не у них же искать стихи остальных? Проще всего, пришли-ка мне бандеролью всё, что есть, а я разберусь. И сообщи, во сколько страниц всё это надо уложить, буду колдовать. Можно, в конце концов, ужимать предельно, по странице, по две на рыло. Хотя это и не гуманно. И есть ли Веничка Ерофеев? Я, понадеявшись на западные издания, всё оставил дома Веничкино. У него же, помимо «Москвы-Петушков» (которое необходимо дать, хоть 20 страниц), есть гениальное эссе «Василий Розанов глазами эксцентрика», где бы его найти?

Мишенька, ты должен четко рассчитать свои средства, сколько страниц ты сможешь поднять финансово, и отсюда танцевать. Кстати, не заставить ли оплачивать свою часть преуспевающих эмигрантов, или нет, это не идея, они потом скажут, что альманах делался за их счет. Но просто нужно очень четко подсчитать возможности и из них исходить (в отношении объема, набора и т. д.). Иначе кой хрен в подборках? Я, допустим, делаю оптимальную подборку поэта, а потом, в последний момент, что-то выбрасывается (что именно?). По стишку на рыло? С Охапкиным уже не выйдет: он, зануда, и в четырех стихах до конца не выговорится. У некоторых же (того же Стратона[132]) лучше не стихи, а поэма (хоть и три страницы, а всё ж!). Беда в том, что одним стихом поэтику не раскроешь, а поэт неизвестен. А у Анри, например, цикл из 10 стихов, и он просил не разбивать. У меня то же положение. У Цветкова интереснее поэмы, и опять же, эмигрантам важно имя (а кому оно не важно? Тем, кто там?). Словом, я не знаю, какой объем мне проектировать, на всякий случай сделаю два: макси и мини. Стихи, обозначенные красной звездочкой, – это будет минимальный вариант, но уж он хотя бы должен идти без изменений.

Воскресенье, ввечеру.

Задал же ты мне, сударь мой, работку! Не переставая думаю и прикидываю, но всё упорно упирается в объем. Каков он? каков он? Я могу танцевать и так и этак, но знать бы от чего. Ну, сегодня напишу черновой вариант «Эрмитажа»[133]. Ушлю тебе, ты там поправишь, почиркаешь и пришли мне. Он же будет своего рода предисловием Уфлянду. Обидно, что стихи его в Израиле ебаном! Опять, значит, по памяти, как мне этой весной пришлось, пока не откопал подборку 64-го года, одиннадцать лет спустя помнил, у кого.

Мишенька, самое разумное будет, если ты не поленишься и дашь мне представление обо всём материале в целом. В таком плане:

«Николай Николаевич»[134] – 20 стр.

Панов[135] – 1 стр. плюс 8 фотографий

Бетаки – 4 стр.

Чертков – 15 стихов (10 стр.) и т. д.,

чтобы я мог ориентироваться. А то, получается, я не представляю себе ни макета, ни объема, ни даже имен толком. «Сырой» материал я тебе не хочу поставлять (кто там будет с ним возиться?), а уже готовые подборки определенного объема. Во избежание нареканий хотя бы часть материала должна быть организована «академически». Например, «К. Кузьминский “Поэзия Санкт-Петербурга (Ленинграда)”». И я ее делаю от предисловия до последней буквы, этаким компактным куском. Для этого мне нужно знать: количество отведенных страниц, количество строк, умещающихся на странице (какого формата будет твой альманах?). То есть – ты даешь мне площадь, а я ее использую. Иначе – какой смысл в подборке? Чтоб потом ее переделывать? А кто это будет?

Видишь ли, свои альманахи, которые я проектирую делать с тобой в будущем, я рассчитываю на жесткий объем и определенный порядок информации: 10 страниц общих статей, 30 страниц стихов, 20 страниц прозы и 20 страниц «специальных» статей. За счет стихов можно (в случае надобности) уширять прозу. Передние статьи посвящать искусству прошлого. Задние – проблематике нынешнего. Но середина – без вариаций. 80 страниц в месяц я могу поднять и сам: была бы машинка с типографским шрифтом и множительный аппарат. Тираж – 500 экз. А если бы ты поставлял репродукции – то чего лучше? Потом раз в год можно было бы делать «сводный» альманах.

Но сейчас надо начать с твоего, тем более если Володя Максимов поможет. Однако я не уверен, что окажусь-таки в Париже. Давай научаться порознь, но вместе. Пока ты будешь гастролировать по Америке, пришли мне в копиях (или хотя бы список с указанием количества) то, что уже есть и идет. И очень важно – чисто арифметические данные: сколько знаков будет на странице (прозы) и сколько строчек на листе (поэзии). А я уже помусолю карандаш и займусь подборкой. Те числа, что я привожу тебе, – округленные. Мишенька, страшное дело, как искусство смыкается с бухгалтерией! Но тебе и самому это известно: ведь печатаешь же репродукции. А я еще считать не научился.

Лежу вот в Вене и общаюсь с целым светом письменно. Ну, с тобой по телефону. Но ты вот прогляди быстренько мои письма, на какие вопросы ты не ответил? Дозвонился ли ты до Владимира Велле?[136] Дал ли ему мой адрес? Нашелся ли Жан-Жак? У него ведь кой-какие мои материалы. Ведь делов-то всех: позвонить (или черкнуть), дать мой адрес и попросить написать. А дальше я уж сам. Ведь как я буду писать Бетаки тому же или Эткинду? На деревню дедушке? У меня же, кроме тебя, в Париже никого.

Понедельник, поутру.

Продолжаю. Шер Мишель, скоро мои письма к тебе можно будет издавать отдельным изданием. А ты будешь отвечать картинками. Этакий эпистолырис. Но к делу. Получил седни 7 писем, из них одно Ровнера из Нью-Йорка. Это приятель Миши Мейлаха и Анри Волохонского, прозаик (см. «Русскую мысль»), поэт, жена пишет о поэтах Москвы и Ленинграда. Я его в лик не знаю, но мне его очень тепло рекомендовали, и рассуждает он здраво. Особенно о нью-йоркских москвичах. Об альманахе он еще не в курсе, но обмолвился (описался), что пишет (в частности, на английском идет статья «Россия – новые измерения», «о нас». Поминает Аронзона, Бокштейна и Бокова с портретами, впрочем, с последним знаком заочно по письмам и недавно). Я думаю попросить прислать его копию, может, интересно и для нас. И опять же жена.

Ах, Миша, Миша, если бы только серьезно, если бы не бросить на полпути! Кстати, о художниках. Профессор из Штатов[137], которому я давал материалы (Генкиной печати) в Ленинграде, присылает мне всё, что я просил по нашим художникам. У него есть и качественный большой слайд Тюльпана (как раз «Игра в карты», сам Тюльпан давал ему). Я попросил прислать. Посмотришь. Может, пойдет.

Мишка, а Анри – гений. Я вчера перечитывал его стихи – большего изящества, хулиганства и чуткости к слову я ни у кого не встречал. Ни один поэт в Санктъ-Петербурге не может с ним тягаться! Это, действительно, шаг вперед после Введенского-Хлебникова. Посылаю пока лишнюю копию «Стихов для Аси»[138], остальное – как только смогу сдублировать. Эти стихи не пойдут, надо цикл «Йог и суфий» и «О картах». Просто почитай и насладись. Выебонщик он редкостный – никогда не поймешь, где он серьезен, а где дурачит. То, что тебе нравится в Петербургской линии – изыск, утонченность, – всё в нем есть. После слона Охапкина в посудной лавке, где он со словом как с подковой обращается – то ли выкинуть, то ли сломать, и все слова гремящие, но абсолютно заменимые, – у Анри этого не найдешь. Обрати внимание на «Дельфина», как там работа с влажным «в» и «л» и стыки в третьей строке: «То взмыв весь ввысь вдруг вниз в вод пенный прах» – я такое встречал только у Божидара, а Божидара сам Хлебников гением назвал (19-летний харьковский гимназист, выпустил в 1914 одну только книгу «Бубен» и застрелился от любви к какой-то из сестер Синяковых – ах эти сестры! Одна загробила Асеева, другая – Петникова и Божидара, третья мозги Пастернаку ебла – ну и семейка!). А у Божидара сравни:

Волнитесь пенистыя во-источныя озера,

Позера мыслься жест, шест высься акробатств.

Покинь, душа, тенистыя

Печалины аббатств[139].

Первый раз встречаю что-то ему равное.

Мишенька, Мишенька, надо лопнуть, треснуть, а альманах свершить. Подборки у меня уже готовы, только не могу я работать по телефону, а тебе некогда писать. Но хоть список материалов, если уж не копии! Всех материалов. И что о Панове, и что о Барышникове. Фотографий мне не надо, но чтоб знать – что, как? Ты же, ирод, на телефон больше тратишь, хоть и радость тебя слышать, но лучше говорить о лирике, а копии сделать и прислать. Буду ли я в Париже? Выслал ли ты приглашения?

Далее.

Роман-то ведь пора кончать. 180 страниц (еще 20 допишу и баста) составляют нормальной величины книгу (в три четверти «Голоса из хора»[140], скажем. Кстати, спасибо тебе огромное за доставленное мне удовольствие. В лагере и в искусстве абстрагированно Донатыч разбирается, но открыл его Гоголя[141] в двух местах – бред. То он ему барокко приплетает, не имея понятия ни о Баженове, ни о русском романтизме, то неспособен понять слово «ода», из чего выводит спор Гоголя с Пушкиным. До «сранья на могилах» я еще не дошел, но литературовед он никакой).

Мишенька, погибаю, читать нечего! Ну неужели хоть в Париже нет како-никако художественно-детективно-приключенческо-фантастической русской литературы? Каких-нибудь дешевых «пайпер-бэков»? Здесь меня спасает только работа и роман, который я с удовольствием перечитываю. (Кстати, пора думать об евойном издании. Будет еще страниц 20–50, но не больше, последнюю часть начал главой на 15-ти языках. Надо только разделаться с Полиной, ну пусть только, сука, еще пришлет письмо о своем «градоложестве»[142], я ее усажу на Эйфелеву башню, этим всё и закончу. В трупном виде я ее уже поимел, остается дать что-нибудь этакое на развязку, и начать последнюю часть. Так что ты подумай об издательской стороне: и альманах, и роман не поднять одновременно, но, может, куда его продать? И еще: мне очень нужно – и для романа, и для альманаха – своего рода типографский справочник: как делать обозначения, корректуру – там же особые знаки, но есть ли такой на русском? Или хоть на английском. Спроси у тамошних издателей. Или хоть образчик какой корректуры.)

Вот. Это касаемо романа и кармана. Мой карман уже совсем прохудился, моя тутошняя патронесса[143] меня покидает, уезжает надолго на практику в какой-то университет, некому переводить, договариваться и выбивать гонорарии. Мыши не хватает на кокосовые орехи. Она у меня питается так: в день три банана (7 шиллингов кг), баночка майонеза на неделю и кокос за 7,50 штука. Кошмар. Съели уже два кокоса. И два ананаса (ананасы здесь по 10 шиллингов!). Хотел купить попугая, но холодно. И дорого. Ара – 8 тысяч, какаду – 6, а жако – 4. Пообщался с ними в магазине. Вместо этого купил Нежке нюхнущую кость из невем чего, за 24 шиллинга, она ее грызла неделю, а натуральные, стервь, глотает, не разжевывая. Вымыть ее негде, воды горячей уже месяц нет, а хер инженер (управляющий) принципиально не понимает по-русски. Говорят, служил в СС. Очень похоже. Мадама же Кортус вообще не заходит, в отличие от Беттины (та хоть и стерва была, но стерва отзывчивая, а этой и вовсе нет).

Мишенька, в «Посеве» объявление о «Мурзилке», переиздание с Вольфовского (Кира Львовна дала все издания своего деда, а они, суки, не удосужились упомянуть, что переиздают русского издателя Вольфа)[144]. Посмотри, это для мелких, правда, Доська уже выросла. А наши-то советские суки, подхватили название, и без комментариев!

Для Досиньки персонально:

Дорогая Доротея, позабыл про каратэ я, засыхаю в мокрой Вене, упадаю на колени, по Европе не кочую, по Парижу я скучаю, и купно со мною Мышь гложет сахарный камыш. Высунув язык от бега, отдыхает в койке Нега, стонет, плачет, воет, ноет и хотит в Париж со мною. В Вене скучно, в Вене сыро, нету книжек, нету сыра, жрут австрийцы швайн-флеш[145], сверху капает на плешь, снизу дует, в ванной – Север, я хочу купаться в Сене и на Эйфелевой башне заводить с мышами шашни. Нежка плачет, Нежка тужит, Мышь в Париж желает тоже, я готов исполнить «па», лишь бы дали фремденпасс. На советскую же визу не поедешь даже в Пизу, где стоит, как наша власть, башня, что готова пасть. По Европе едут финны, скандинавы все невинны, и от задниц их трещит Скандинавский древний щит. По Европе едут финны, итальянцы хлещут вина, в Хельсинки слагают сказки, надевают баски каски, а египетский Садат – евнух был, а стал солдат. В замке монстры скалят зубы, покупают венцы шубы. Лежа, мчусь я во всю прыть, чтоб в сочельник с вами быть. Кланяются Мышь и Нега, до свидания, до снега!

Ривчик, говорю: «Чик-чик». Кто в Париже носит лифчик? Кто не пишет и молчит? Отвечаю смело: «Ривчик».

Целуем поголовно.

Мышь-Кока-Нега

20. С. Монасу25 октября 1975 года

Вена,

Хагенгассе 20–21,

октября 25-аго

Сидней, дорогой,

не знаю, как благодарить Вас за «14 поэтов»[146], это так кстати и так необходимо здесь, когда мой израильский архив всё еще пребывает во взвешенном состоянии, и если бы не моя память… Я оттягиваю отъезд в Штаты, потому что в Европе край непочатый, в Штатах же ничего не светит. «Новости» из Петербурга следующие: Илья[147] сидит в прострации уже четыре месяца, ни ответа ни привета, ОВИР молчит, как в рот воды набрал. Это довольно обычная ситуация, нужен крупный шум, а Илья ограничивается мелкими скандалами. Я последний год играл «биг гейм» с привлечением дипломатов, устроением выставок, составлением сборников, но всё это – в рамках закона. И плюс к тому, я уже надоел КГБ. Им пришлось выбирать, куда меня: в Биробиджан или «в Израиль». Илья же, балда, просто скандалит в присутственных местах, отыгрываясь на секретаршах. Ну и тянут. А более серьезных акций он по молодости предпринять не способен, да и для него это опасно. Всё это походит на отказ, путем чего Илья, говорят, в жутком трансе. Бороться он не привык, разве скандалить и «качать права», коих (а ему-то уж пора знать) у советских граждан не имеет быть. Кроме того, он очень неосторожен. Боюсь я за него. Нет ли у Вас возможности нажать через какую-нибудь «высокую инстанцию», конгрессменов, например? Наталью[148] мою он отказался взять, и двоим мне было бы помочь легче, тут и я смог бы помочь. А Наталью тоже надо вытаскивать, я без нее как без рук.

Тут мы с Мишей Шемякиным круто взялись за альманах, около ста работ художников, из них 15 в цвете. Человек 15 поэтов, проза, все крупные имена эмиграции (Максимов, Синявский, Марамзин), моя проза (а это будет похлеще!), но не хватает материала по России, всё по вине Израиля. В судьбу моего архива вмешались уже Максимов, Агурский и сенатор Джексон, но пока ничего не слышно. А «время-не-ждет»! И не то чтобы оно – деньги, но всё-таки.

И приходится снова беспокоить Вас, Сидней. Не могли бы Вы срочно выслать заказной бандеролью коробку с микрофильмами, там хоть и ассорти, но всё же лучше, чем ничего (в Израиле-то у меня готовые книги), а еще в той коробке Хармс и Введенский, которых тоже нужно в альманах. Придется купить проектор и печатать со стенки, мне уже так приходилось работать. Но если высылать, то как можно скорей. К Новому году надо закончить эту работу. Нортон Додж (кстати, обаятельнейший человек!) сообщил, что высылает фотографии. Если будете с ним говорить, напомните, что мне особенно важен Тюльпанов (и цветные, и черно-белые). Мне удалось убедить Мишу, что Тюльпанчик – гений. Нужно подтверждение. Если мы вытянем этот альманах – вся Европа закачается. Но нужно работать. Каторжно. А у меня еще роман идет полным ходом, уже 200 страниц, современная транскрипция Белого, Пильняка, Замятина. Как только смогу (мне обещали в Пен-клубе помочь), вышлю копию. Получите если не удовольствие, то изумление обеспечено. Правда, для четвертой части, которую я начал, мне необходимы словари беш-де-мера и пиджин инглиш, а где их здесь достать – ума не приложу. И еще, Сидней, если Вас не затруднит, пришлите мне адреса Линды и той доцентки из Лондона. Память у меня только на стихи, а фамилии я катастрофически забываю, что очень неудобно. И Ильи нету, моего «секретаря по иностранным делам».

В Америке все такие занятые, нет никакой возможности о чем-либо договориться. Сейчас тщетно ищу какое-нибудь место для Полины Климовецкой (я Вам о ней писал, очень толковая девка). А уж о себе не говорю. Ничего не понятно. А здесь хоть работы невпроворот. Но необходимы материалы. Сидней, милый, пришлите, пожалуйста! Микрофильмы же почти ничего не весят. Только заказным, чтоб часом не пропало!

Искренне Ваш. Целую руки Кэрол. К. Кузьминский

21. А. Б. Ровнеру и В. А. Андреевой25 октября 1975 года

Вена,

Какенгассе 20–21,

октября 25-аго

Дорогой Аркадий и не менее дорогая Вита !

Спешу вовлечь вас в круговращение европейское, как уже вовлек Анри и себя. Не могу сказать, что мне так-таки всё стало ясно касательно упомянутых Штатов, но я туда и не спешу. У вас там конгресс славистов (на котором, по-моему, все побывали, вплоть до выставки Рухина), у нас тут намечается конгресс Пен-клуба (с 16 по 28 ноября), что меня и задерживает в Вене. Кроме того, Миша Шемякин решил расшибиться в лепешку во славу России. Чтобы эта лепешка не вышла коровьей, надобно серьезно взяться и мне. Миша финансирует альманах, вполне отвечающий Вашим задачам. Его нельзя назвать чисто «эстетским», но уж и «политическим» никак. О политике там вообще не будет. Будут все имена закордонья, от китов и до корюшки, напечатаны репродукции Тышлера (4 в цвете), Свешникова, Кабакова, Шемякина, из петербуржцев – школа 50-х годов: Арефьев, Васми, Шварц и многие другие. Свыше 100 страниц иллюстраций. Помимо этого: два цикла Анри, мои стихи и проза, стихи Цветкова (он в Риме), нью-йоркские москвичи, Максимов, Синявский, одним словом, все, кроме Сола. Но и о нем будет. Будет балет (фото), музыка, этсетера. Я занимаюсь поэзией. К сожалению, весь мой архив всё еще в Израиле, поэтому делаю подборку молодых: Охапкин, Кривулин, Куприянов, Ширали, Эрль – всего 12 имен («цитирую» по памяти). Будет кто-то из парижан (Боков, Бетаки, Чертков), но это уже не по моей части. И вот тут-то в аккурат к месту пришлась бы Ваша статья «Россия – новые измерения» (ведь у Вас она идет в переводе, а это особый копирайт), и если бы еще что о Петербурге. Я уже не говорю за прозу, если есть что-либо коротенькое или у Виты о российской изящной словесности? И до безумия нужен Аронзон. Мой весь в клятом Израиле. Если бы подборку его, стихов с дюжину, со статьей (Рита[149] мне дала карт-бланш на Леню, мы с ней дивно общались последнее время) – а без Аронзона – какой же Петербургъ? Тем более, будут работы Михнова[150]. И вообще, всё-всё-всё, что можете предложить. Танцевать придется от объема, к сожалению (формат 30 на 27, стихи пойдут в две колонки, с разделительной чертой). Постараюсь упихнуть максимум. И чтобы не было повторений. Этакий парад-алле. В целом я и сам еще не представляю, знаю только свою подборку «молодых», но судя по художникам – это должен быть блеск. И крайнее разнообразие. Если и проскочат два-три несерьезных имени, они просто затеряются в общей массе корифеев. Всё оформление делает Шемякин (рисунки к Анри, да и к другим). В общем, надо материалу, материалу, еще и еще. Если что и не пойдет, так не пропадет же! И главное, надо срочно. Не пустят меня в Париж – Миша приедет ко мне в ноябре, во время конгресса, тут и поработаем. Всё, что вы сможете предоставить, будет принято с благодарностью, но только скорее! И обязательно – биографии (любые) и фотографии (хорошие). Альманах будет напоминать селянку сборную, но это вполне национально. Тиражом в тысячу экземпляров и в твердой обложке. Уже заинтересовались в переводе на французский, на английский тож. К сожалению, мой «немецкий агент» уехал в Россию. Причем так спешно, что я даже Мейлаху не успел написать.

В общем, Аркадий (и Вита тож), полагаю, что это оптимальный вариант русскоязычного издания – не с Проффером же издавать! Миша предпочитает за свой счет, а там уж пусть переиздают. О «гонорарах», как Вы понимаете, сейчас и речи нет. Это своего рода «посильная лепта на пир отечественной литературы», как выразился Олег Охапкин в письме Союзу писателей, отчего этой весной сборник 32-х неофициальных пиитов и был окрещен «Лептой». Рецензировал его Чепуров, дальнейшая его судьба мне неизвестна (мы там всю весну, по примеру художников, вели легальные игры с Союзом писателей). А потом я уехал, и дальше не знаю что. Насовали в этот сборник вплоть до графических стихов Галецкого, добрые две трети имен – прекрасные поэты. Конечно, не издадут. Холопов уже пытался купить «элиту» – пять имен, с предисловием Гнедич. Не знаю, чем кончилось[151].

Здесь проще. Здесь можно сделать всё, что мы хотим. Но нужны материалы. Нужен Хармс и Введенский (у Миши к ним иллюстрации, вдобавок надо подчеркнуть преемственность).

Здесь меня несколько перервали, зачитав письмо из Америки на тему Толстовского фонда, фермы и прочих ужасов[152]. Теперь-то хоть понятно, почему на ферму ездить не след. Ну что ж, попробуем переиграть. Париж не за горами, то есть за горами, за Альпами, но мне всё одно надо и в Швейцарию. Альманах, так или иначе, придется компоновать в Европе. Поэтому всякому присланному Вами буду благодарен и рад. В Америку я уже не хочу. Но – как Бог даст.

Кстати, Аркадий, Вы говорите, что «жаль, что нет ничего» обо мне, так обо мне даже уже некролог есть в книге Сюзанны Масси «Живое зеркало»[153], там сколько-то страниц биографии и даже стихи. Думаю, что книжку можно раздобыть где-нибудь в библиотеке, а мне Сюзанна, поганка, привезла только один экземпляр, так и хожу с ним как дурак. Сверх того, что написано, единственная новость, что выехал, а больше, можно сказать, ничего.

Дописываю вот свой первый роман, начатый уже в Вене, «Хотэль цум Тюркен», на материале российских эмигрантов. Материалу тут хватает. Где-то близко к прозе Мейлаха, но грубее: мой учитель – Веничка Ерофеев, и я по его принципу посторонних слов стараюсь почти не употреблять, изъясняюсь по пятому тому Даля[154]. А ежели серьезно, то этакое конструктивное построение из разных лексических слоев с анти-сексуальными сценами, третья часть раешником, а четвертая пойдет на беш-де-мере и пиджин инглиш. Три части (200 стр.) уже готовы, четвертую начал. Во вступительной главе на одной странице умудрился использовать 15 языков, сам ничего не пойму. От английского до марийского, включая эстонский, испанский, белорусский и чувашский.

Совсем сбился, а всё из-за этой толстовской фермы, неясности будущего в Штатах, сложностей с переездом, женой и собакой, словом – всё непонятно.

В отношении же альманаха, надеюсь, всё понятно, и если вы сможете, жду любых материалов. За сохранность ручаюсь, использование же будет зависеть от общей картины.

На сей раз посылаю список своих трудов, каковой забыл вложить в предыдущее письмо. Пусть вас не затруднит, по возможности, дополнить именами, кои есть у вас.

Простите за скомканный конец, но меня несколько ошарашили новости о толстовской ферме, буду их переваривать.

Всяко в вашем распоряжении – К. Кузьминский. Целую руки Виты.

22. М. М. Шемякину26 октября 1975 года

Вена,

всё то же Какенгассе,

воскресенье,

26 октября

Грустные дела, Мишечка, о чем и спешу поделиться. Оказывается, житие «при ферме» – это обслуживание в Доме хроников, за что дается стол и квартира. Буде же удастся фермы избежать – предстоит возвращение средств: на перевозку, на прожитье в Новом Йорке, на курсы английского, этсетера – всё, начиная со встречи со статуей Свободы[155]. В отличие от ХИАСа и Айрси, толстовцы требуют возвертания сумм вплоть до судебного порядка. <…>

Дело, однако, не в этом. До сих пор на все мои письма в Америку следует стандартное приглашение прочесть 1 (одну) лекцию в каждом университете. От Сюзанны после письма Джексона больше месяца нет никаких вестей. Место «поэта при университете» пока никак не светит. Путем чего сижу в думах и заботах. О деньгах я не стал заикаться, зная твои расходы. В конце концов, толстовских шиллингов хватает если не на бумагу, то на харчи. Бумага же здесь непропорционально дорога. Прямо хоть не пиши. Но об этом – в первой части «Цум Тюркена».

Вопрос лежит в иной плоскости. Стоит ли мне при нынешнем положении вещей въезжать в Америку не на белом коне, а на вполне захудалом осляти? В пятницу я был у Рогойского. Он почему-то сам завел разговор за фремденпасс, присовокупив, что Глейзеру выбили с большим трудом. Очень одобрительно отнесся к моей предполагаемой поездке в Швейцарию, и столь же хорошо – в Париж. Но: для получения фремденпасса нужны знакомства в министерстве каких-то дел в Австрии (вероятно, иностранных), лессе же пассе пустит в одну сторону. Так что, может быть, твоя идея насчет моего жития в Париже не столь уж странна. Но тут нужно выяснить, чем я могу тебе быть полезен (чем ты можешь быть мне – тебе не объяснять!). По достоверным сведениям (Игорь[156] у нас законник), попав в какую-либо страну даже с лессе потсе, трудно быть вышибленну из таковой. Так что, попади я в Париж, с твоей помощью мог бы и осесть. Но ты же сам знаешь, Мишенька, сколько у тебя сейчас расходов, а с моим приездом они, как ты понимаешь, не уменьшатся. Квартира, скажем, мне не нужна – какая-нибудь комнатка с электроплиткой поблизости от тебя, и всё. В отношении взаимной помощи: с меня, как ты понимаешь, кроме дел литературных, толку мало, но вот Мышь с радостью взяла бы на себя всякую черновую художественную работу, вплоть до фото (да ты ведь знаешь, она и уборкой не брезгает). Ривчика же она могла бы высвободить для настоящей работы, то бишь раскрашивания тебя в разные цвета. Но это, скажем, о планах.

Ноябрь я всяко пробуду в Вене, мне надо закончить начатые Роз-Мари дела с передачами и статьями. Она же оставила мне рекомендации на все свои связи. Томас Ротшильд (не путать с мадам!) издает журнал, куда рекомендовали мои вещи[157]. Издательство «Пропилеи» в курсе о моем существовании. Издательство М. Дюмон Шауберг – в курсе о твоем (это самое крупное по искусству в ФРГ), они очень жалели, что тебя не было на ярмарке во плоти, чтобы до чего-то договориться. И еще одно издательство в Западном Берлине. Но всё это требует переписки, уточнений, планов и т. д. В этом отношении альманах был бы заявкой всемирной! Кроме того, на конгрессе Пен-клуба (с 16 по 23 ноября) будет 500 писателей со всего мира. Председатель австрийского Пен-клуба Фидерман весьма оценил твои каталоги, а он один из организаторов. Так что если ты выберешься в Вену на недельку в этот период, мы сможем что-либо предпринять. // заодно серьезно обсудить планы на мое «будущее». К тому времени будет более или менее ясно, получу ли я фремден-потс или просто лессе потсе. В Швейцарию меня приглашают погостить и выступить, более недели это никак не займет и (может быть) хоть оправдает дорогу. Ведь у нас же проблема и с вещами, и с собакой. Правда, вещи и собаку можно было бы послать в Париж, но опять обременять тебя! А из Парижа в Штаты лететь нельзя (это может решить только графиня Татищева[158], но уже в Париже – заранее ей говорить не резон). Виза моя в Штаты получена (но не на руки!) и действительна по 23 февраля. Так что если я окажусь в Париже, даже с лессе пассе, до февраля можно будет перекантоваться и хотя бы закончить альманах. А там видно будет. Графиня Татищева содержания платить не будет (их дело поскорее сплавить меня в Штаты), но на самолет посадит (?). Сюзанна же делает для меня всё, что не касается ее кармана. Обещала отправить собаку, но на вопрос – как? (а это долларов 500!) упорно не отвечает. У меня же зашитые в воротник 100 долларов (еще твои с прошлой весны, вывез их!) уже испарились. Берег, берег на случай Нежки, но срочно потребовалась бумага и копирка (а копирка здесь шиллинг лист, пользую ее по 20–30 закладок, до белизны), пришлось разменять – и нет их. Мышь всяко экономит, но из 90 толстовских шиллингов в день 48 уходит у меня на сигареты, а не курить я не могу, хоть не пью, и ладно. Сюзанна эти вопросы обтекает, слава Богу, хоть рекомендации дает, того же Джексона – очень впечатляющее письмо, попробую пойти с ним насчет фремденпасса к американскому послу, а не к консулу, в среду. Этот ебаный фремденпасс сделал бы меня свободной птичкой, и тогда я уж как-нибудь до Парижу бы и добрался.

В общем, Мишенька, прости, что я жалуюсь, из России это всё видится несколько иначе, а поголодать тут еще придется, пока не издам роман, пока не сделаем альманах. Мышь вырезала размер (33 на 27,5 – так, по-моему?), и я его повесил на стенку в изголовье, чтоб представлять. Смотрится весомо. Кстати, Мишенька, если всё будет ладушки и я смогу поработать в Париже, то ведь не нужно будет нанимать машинисток – уж 300 страниц я как-нибудь и одним пальцем подниму на типографской машинке. И размещать мне не привыкать – ведь сколько книг сделано, и прямо хоть в печать!

Да, написал Ровнеру в Нью-Йорк на тему его статьи, кроме того, у него есть Аронзон (а это был гениальный поэт, друг Михнова – вот бы их рядышком!) и попросил Введенского-Хармса. Также написал Сиднею, с просьбой прислать мои микрофильмы – там у меня весь Олейников, Введенский, Хармс, то, что я делал для тебя и тогда вернулось из Москвы, – нужен только проектор, спечатаю со стенки. Там же и твои иллюстрации к Алику[159] должны быть, если не потерялась пленка в этих всех переездах. <…> В общем, к середине ноября надеюсь собрать свои архивы, за вычетом израильского. С тем по-прежнему ничего не ясно. Ни Эстер, ни Гробман не отвечают. Цензура у них там, что ли? Может, мне самому написать Агурскому? Пришлешь ли ты мне когда-нибудь все адреса, которые я просил? Позвонил ли ты Велле? У меня же эстонцы ждут, а там, помимо Макара[160], такие графики! Мишка, такое впечатление, что ты моих писем не читаешь! А по телефону я просто наслаждаюсь разговором с тобой, и все дела у меня из головы вылетают! Просмотри мои письма, если не выкинул, там много вопросов, и ответь сразу в одном.

Самое разумное, что можно сделать, это приехать тебе на недельку во время конгресса Пен-клуба, а в декабре я мог бы уже сам в Париж и засел бы за альманах. Всю работу я мог бы поднять за месяц, ну, за два, а Мышь помогала бы Ривчику, играла бы с Доськой, а вы бы спокойно гнали работы к выставке. А там, к февралю, уже ясно было бы – ехать мне в Штаты или учить французский язык. Но надо бы найти самую дешевую комнатку, куда пустят с собакой, поблизости от вас – и чтобы вас не стеснять, и чтобы самому работать. Но сколько это будет стоить? Ведь толстовцы меня в Париже вряд ли будут содержать, а гонораров моих пока не видно. Да и Роз-Мари уехала, хорошо хоть работу сделала – перевела и отослала, а дальше придется всё самому.

Только что ушел Игорь, делали прожекты насчет грядущего бытия. Антропософы делают и ему приглашение в Швейцарию, но он повязан по рукам ХИАСом, ХИАС же отправляет тоже из Вены. Кстати, Мишенька, об антропософах разговор особый. Это единственные здесь люди, которые делают всё, что обещают, при этом не имея корысти. Беда в том, что центр их, Швейцария, отличается минимальной проницаемостью. Попасть туда сложнее всего. Однако после тебя самый теплый визит был Анни Ян, я ее видел в первый раз, но она друг моего друга[161], и этого для нее было достаточно. Какой-то совершенно не «западный» человек. У самой денег нету совсем, но есть друзья-антропософы всюду. Была у нее школа ручного ткачества, но накрылась. Понять почему, трудно, она говорит только по-немецки. Седая, удивительно обаятельная и жизнерадостная. Сейчас, по ее просьбе, меня приглашает композитор Гунцингер[162] пожить на вилле у него недельку, ознакомиться с Гетеанумом, школой Рудольфа Штайнера, выступить со стихами. Антропософы имеют много друзей в России еще со времен Андрея Белого. Сейчас Анни занята перестройкой отеля под жилье, поэтому времени почти не имеет, но нашла «пригласителей» и мне, и Игорю[163]. А Игорь удивительно толковый человек. В свои 29 лет (праздновали здесь), со своей куриной слепотой, он знает все европейские языки (петербуржская школа!), матлингвист по профессии, интеллигент по призванию. Моя правая рука по всем иностранным делам. Ходит чуть не вслепую, но знаний – полная голова. Подал на французскую Канаду, там вполне можно найти работу. Вот единственный человек, с которым мы общаемся в Вене. Сейчас вынужден был принять «пост» директора цум Тюркен (фарцовщик Коля лихо свалил контрабандой в ФРГ), но основную Колину функцию – скупать для Беттины барахло у эмигрантов – категорически отверг. Поэтому и бывает у нас сейчас реже – раза три в неделю. Заставляю его, помимо перевода моих статей, писать собственные, он же пока сопротивляется. Но думаю, если за этим альманахом пойдут другие, без него не обойдется, будь он даже в Канаде. Я столь подробно пишу о нем, потому что без его советов и помощи я тут шага не способен сделать. Мышь ему пришивает пуговицы, а он ходит со мной в полицию. И к врачу он меня возил, и Нежку он же. Мышь ему за это выгладила брюки для канадского посольства. Сам же он стакан чая не способен выпить, не пролив. Но зато – голова! У меня такой нет, обхожусь, какая выдана.

Кстати, вот Игорь ушел, а там в письме Анни Яна выражено пожелание и тебя видеть в Швейцарии. Может, после конгресса и двинем? Через Швейцарию нах Париж![164] Но на конгрессе-то тебе обязательно надобно побывать. С расходами у них туго, тут японцы предложили чайную церемонию, все были в восторге, но потом выяснилось, что для этой церемонии им придется привезти 55 человек обслуги, и Пен-клуб загрустил. Из Парижа меня бы не выписали. А так я уже тут. И ты мог бы совместить приятное (меня) с полезным (конгресс). На ярмарке ты вот был позарез нужен, а сейчас Роз-Мари уже в Москве, я с ней для Юки[165] послал всяких игрушек (сам обалдел) и матушке самых красивых конфект. Взяла без разговоров, хоть и весу было! Но нельзя же о мелких забывать, там, в России. Ну и секретарше послал (Мышь там сэкономила босоножки для нее). Ее вот тоже надо вытаскивать, а как? Прямо через Израиль нельзя, у нее папа черный полковник, а моим путем – пожалуй, можно. Об этом поговорим особо. Она машинистка, корректор, а без нее я как без рук. С ней бы можно было дюжину альманахов поднять, она у меня за год наблатыкалась. Сейчас послал ей письмо, если решится – надо будет тащить. Но как, как? Я и сам-то еще в воздусях пребываю. Мышь ей на трех страницах написала письмо, что надо ехать, да еще я боюсь, как бы ее за мои дела там не прихватили.

А тут вот Нежка вроде простудилась. Воды у нас горячей два месяца как нет, сами немытые, так это чепуха, а она грязными лапами глаза терла, покраснели. Пришлось мыть по частям, воду грели в банках и носили в ванну, а сейчас она чихает. Борзые же страшно боятся простуды. Во вторник Кира Львовна обещала занять денег, сводим к врачу. Заодно и глазки посмотрим. Валяется на койке и рычит. А иногда вздыхает и хрюкает как поросенок. Без нее бы мы тут совсем озверели. А так – натуральный человечек, и даже, по-моему, разговаривает. Ежели ехать в Париж, надо в первую голову подумать о ней. Есть ли там где побегать? Какие-нибудь Елисейские поля? И как там к собакам относятся? К Нежке-то, положим, везде отношение особое, я сам уже вроде «при ней» состою, никто внимания не обращает. А представляешь, какие съемки можно закатить с борзой и со всем твоим собачатником? Еще бы Сигитова и мумию Олежку Лягачева (его мы прямо запеленаем, как фараона, всё равно он как мебель!), только Есаула не надо[166]. Если Есаул приедет, я из Парижа в Новую Гвинею сбегу – уж очень я его, мягко говоря, разлюбил! А потом издадим-таки альбом «Русская эмиграция». <…> Ах, Мишенька, Мишенька, выбраться бы только из этого статуса «транзитного эмигранта», такого можно было бы насочинить!

Кстати, о фотографиях. Сохранились ли у тебя Птишкины[167]фото? Я из них потом альбом ему обещался сделать, а пока – почему бы парочку в альманах не пустить? Только не в уменьшении, а нормально. О фотографиях надо подумать особо. Но у меня здесь ничего нет, всё в Израиле, а я уже и сам не помню, что у меня там есть. И чего нет.

А Мышь тут ходит с разбитой мордой, и все думают на меня. Здесь в среде русских эмигрантов это принято. Над нами ежедневный мордобой идет, муж и жена выясняют, зачем они выехали. Попутно лупят двоих детей. Иногда днем, иногда ночью. Потолок дрожит. А я Мышь и пальцем не трогал, это результаты ремонта Вены. Шла и глазела на витрины (дамское занятие!), да еще с Негой, приложилась устами сахарными об леса. Венки – те бюстами вдаряются, им ничего, а у Мыши на том месте, где у венок бюст, самый лик расположен. Чуть зубы не выбила, а при чем тут я?

Вот так и живем, то я ногу сломаю, то Мышь морду разобьет. А что потом скажут господа эмигранты? Опять Кузьминский в пьяном виде безобразия творит?

Ривчик мне так и не ответила, больше не буду писать ей стихов. Только Досиньке:

От Шенбрунна до Орли

Кто-то там платочком машет:

Доротея там вдали

То ли плачет, то ли пляшет.

На французском языке

Изъясняется мадама

И сжимает в кулаке

Эквадорских два банана.

Попугай сказал: «Коко!»

(То ли Кока, то ли Кака)[168].

Я ужасно далеко,

И на мне висит собака.

И на мне висит жена,

И четыре чемодана,

А в Париже ждет жара

И жаркое из барана.

Мы сыграем в экартэ

И стаканчик выпьем чаю.

Доротея, Дороте —

Я тоскую и скучаю!

Целую, однако, поголовно, включая попугая и собаков.

ККК

23. А. П. Цветкову10 ноября 1975 года

Вена,

Какенгассе 20–21,

10 ноября, холодно

Алеша!

Новостей, можно сказать, нет, пишу, чтоб не скучал. Виделся <с> Машенькой Разумовской[169], обеспокоена твоим положением, будущим, взяла адрес. Мыслит что-то присоветовать. В Вене голодно унд холодно. Перед конгрессом выясняют мою «политическую благонадежность» – наводят справки у политэмигрантов. Смешит. С 16 по 23 будет конгресс, неясно еще, в качестве кого и буду ли присутствовать. Ежели буду, то буду говорить о двух искусствах России и говорить буду круто. Как мне стало ясно, рекомендация, допустим, Сахарова, стоит здесь одной советской публикации или трех заграничных. Уважение к Союзу писателей здесь в крови. Или – Шолохов, или – Солженицын. Оба члены. Отчего становится зябко. Москвичи плачут в Америке, печатает один Роман Гуль в «Новом журнале».

Теперь слухай. Я не суюсь в «Континент» и тебе не советую. Надо подождать, пока пригласят. Пока впереди светит только альманах. Там всё будет упираться в стоимость печати. Я хочу поместить несколько твоих стихов, «Сердце по кругу» и «Предложение лука». Это будет и солидно, и серьезно. После конгресса сразу же, как получаю фремденпасс, двигаю в Париж и сажусь за альманах. Миша звонит через день по часу, но это всё не работа – на расстоянии. Засяду плотно до января, а там – как прояснится. Сил здесь уже хватает: 12 поэтов, 11 прозаиков, 7 эссеистов (это по моим подсчетам), и как бы ни кобенились – альманах будет. Рекомендую тебе пока не рыпаться, читать русскоязычную литературу по мере обнаружения и составлять себе представление. Пойми, тут не до нас, и чем больше мы будем рыпаться – тем меньше шансов. Я буду о тебе говорить и с Максимовым (буде он будет – на конгрессе, я разумею), и с другими, но вот проблема: хотел рекомендовать тебя в швейцарскую антологию – нет переводчика на немецкий. Роз-Мари перевела меня и уехала, а Лиза Уйвори – сама пишущая и терпеть не может переводов. Кроме того, ее привлекают крайне левые, сделала в «Улыптейне» книжку москвичей на билингве: Холин, Некрасов, Лен, Лимон, Сапгир, Бахчанян[170]. Русский текст на прескверной машинке, немецкий – типографский, втрое мельче. Не впечатляет. Вся книжка принесла 15 тысяч шиллингов, авторам – по тысяче на рыло. Ищу свои ходы и выходы, но начинаю понимать, что весь вопрос упирается главным образом в переводчика и менеджера. Так что не торопись. Попытайся прикинуть свои возможности и планы, помимо поэзии. Попробуй работать прозу. Я свой роман, с Машенькиной помощью, заканчиваю – около 250 страниц (нормальный объем пэйпер-бэка), и будет он весьма не по зубам ценителям нашим. Часть его идет в альманахе, целиком выпустим в Париже за свой счет. Сейчас я резвлюсь как хочу: включаю туда письма, страницы из чужих книг, тексты на 15 языках сразу, и вообще, делаю что хочу. Я не задаюсь (внешне) целью быть полезным, это должно быть в подсознании.

Так и тебе: советую пока попридержать стихи, не тыкаться, как слепой щенок (это не относится к альманаху, там дело более или менее решенное), а просто подождать: я тут верчусь в этом кругу – мне и то непонятно, а ты сам говоришь, что в Риме никого нет. Но «Новый журнал» или там «Вестник РСХД» – попробовать можно, но я с ними никак не связан. Насчет «Посева» просто не знаю. Темная контора. Так что напишу тебе уже из Парижу, там много наших, там будет всё ясней. Меня сейчас переводят для Гренобльского «Парле», но… предстоит еще – убедить редактора. Здесь с публикацией пока заглохло, я без авансу не тороплюсь работать. Статьи (уже переведенные) сдал, но пока молчат. Жду. И тебе советую ждать: мы здесь – младенцы в джунглях.

Обнимаю тебя.

Твой К. Кузьминский.

Пиши на Шемякина (с 1-го декабря)

24. Э. Вейнгер19 ноября 1975 года

Вена,

Хакенгассе 20–21,

ноября 19-го

Эстер, маленький, прости меня, ради Бога, я же не знал, что ты болела, причем серьезно. Выражение же «мерзкие письма» отношу на счет твоего послеболезненного состояния, но никак не могу усмотреть в них ничего мерзкого, за вычетом искреннего. Кто, как не ты, может понять, что архив для меня – это, можно сказать, жизнь (и не ошибиться) и что волновался я не попусту, поскольку письмо Охапки мне предъявляли еще до твоей болезни, и не твоему выздоровлению (коему я рад!) я обязан его возвращению, а усилиями Агурского, «Континента», Володи Максимова, Шемякина, Сюзанны, сенатора Джексона – ты видишь, кого мне пришлось поднять, чтобы получить свои 12 кг бумаги и несколько роликов микрофильмов, и все их усилия были бесполезны, поскольку не было тебя. У меня же никого нет в Израиле. Гробман не отвечает на второе письмо – он тоже болен? А я пишу по просьбе его друга. И больше у меня там НИ ДУШИ, не считать же милого Анри – он, по-моему, сменил Селигер на Тивериадское и даже не заметил разницы[171], разве что завел хамелеона. Эстер, и во всей этой свистопляске, когда мне оставалось думать, что мои письма не пропускает военно-полевая цензура, как я мог подумать, что ты больна? Я мог думать всё что угодно, только не это: слишком всё сошлось одно к одному! И даже сейчас, вместо того чтобы спрашивать, чем ты болела, как ты сейчас, чем тебя порадовать, – я всё о том же, об архиве, потому что иначе – зачем я жил?

Я думал, мне объявили войну (впрочем, так оно и было), и боролся всеми доступными средствами. Только вчера, когда я позвонил из Толстого фонда в эмбасси, мистер Горев (на сей раз крайне любезным тоном) сообщил, что ты нашлась и что всё в порядке. Любезность тона относилась явно не за счет твоего выздоровления, а за счет письма сенатора Джексона. А мне попутно приходится вести войну с австрийской полицией за фрем-денпасс, потому что перед Америкой (или вместо?) я намерен еще побывать в Париже, Швейцарии, Гренобле. Везде меня ждут, выслали мне уйму приглашений, правда, ехать не на что. Свыше десятка статей написанных пристроены покамест на треть (очень мало связей) и будут оплачены… впоследствии (по напечатании, этсетера). Авансы обещают, но не дают. Придется есть бедного Мишу, который все деньги вхлопывает в альманах, ради которого мне и надо в Париж – без меня – что ж за работа? Ну, еще антропософы помогут (хоть Швейцарию повидать), а в Вене здесь уж больно неуютно. Комнату не топят, стёкла выбиты, дрожим втроем на 90 шиллингов в день. А на мою переписку с целым светом уходит 200 шиллингов в неделю. Это я не к тому, что мне <не> на что архив высылать (тут мне Миша поможет), а просто доллары я размотал на Пратере, на всяких детских удовольствиях – качели, карусели, балаганы – по сту долларов враз! Но зачем я и ехал – поесть венских сосисок в Венсенском лесу и побывать на Кони-айленд. Если тебе не интересно, Эстерка, не читай, на второй странице я дам сухие инструкции насчет архива, мы же с тобой еще в Санктъ-Петербурге, давно, перестали понимать друг друга, а если что и поддерживает, так это не ноябрь 67-го, а 62–63 годы. Кроме того, меня непьющего ты отродясь не видела, а я уж и забыл, как это делается. Дело в том, что я человек эмоциональный, поэтому выводы делаю тоже эмоциональные. Ты замолчала – значит, виновата цензура. Я настолько уверился в существовании таковой, что начал писать эзоповым языком, на манер Васьки Бетаки. Гробман не отвечает – отношу это не за счет личных качеств (и того, что мы незнакомы), а за счет причин внешних. И сколько дров успел наломать в этой войне народной, что самому страшно. Правда, не без пользы. Буржуазная тоталитарность Ближнего Востока весьма отличается от Дальнего, одна из причин, по которой я предпочел Израиль Биробиджану. Кстати, деточка, когда-то ты любила мои ранние стихи – прежде, чем отсылать, прочитай «Биробиджан». Думаю, что ты не пожалеешь, что знакома с поэтом Кузьминским. Оставим Осю[172] твоей юношеской (девичьей) любовью. Подумаем обо мне.

Эстер, милая, не сердись ты, ради Бога, и не обращай внимания на мелочи стилистические. Я и так чувствую, что тут что-то не то: ты и здорова была, а на письма не удосужилась ответить, а теперь еще и заболела. Что? Как? Я ж ничего не знаю. Сижу себе в этой Вене, переписываюсь со своей профессурой, пишу статьи, которые пока никуда не пошли, жду Мишу (он обещался из Штатов на обратном пути заехать, а всё нет), от Миши зависит, как высылать архив, авиа слишком дорого (12 кг!), значит, обычной почтой, и даже страховать нет смысла – что мне деньги? а через «кого-нибудь» – кто и когда? Лучше уж зашить в холстину бумаги, и обычной почтой через месяц дойдет, заказной посылкой, наверное. А микрофильмы и пленки магнитные вынуть – и отдельно, авиа. На днях пошлю денюшку, это не проблема, не знаю только когда. Прости, Эстик, что я тебя этим занимаю, да еще когда ты и не оправилась (сама же пишешь, что еле двигаешься!), но уж очень мне господа эти нервы потрепали, потому и на тебя рычал, что спокойно относилась. В июне прошлого года, во время повяза Володи Марамзина, я заканчивал книгу «14 поэтов» (молодых – Кривулькин, Чейгин, Ширали и т. д.), и вся она лежала у меня на столах, было очень приятно – ожидать «гостей», и весь год последующий, когда я завелся и делал книгу за книгой (материалу-то накопилось за 15 лет довольно!), и всё время ждал, играл с огнем, приглашал дипломатов и корреспондентов, устраивал выставки и чтения (один по улице ходить боялся!), чудом выкарабкался – и не могу получить архив. А сколько еще пришлось оставить! Статьи тут пишу по памяти, но альманах, который затеял Миша, памятью не обойдется, нужны тексты, каталоги (там же все данные), слайды, и (не помню) есть там левитинская графика или нет?[173] Вроде я клал туда Левитина, Шемякина, но не уверен. Собирался в жутком безумии, сначала это дипломаты обещали, и в последний момент нагрели, пришлось в последний момент к голландцам, что-то перетасовывалось в последний день, поэтому и не уверен, есть там графика или нет. Слайды-то точно есть, магнитофонные пленки и микрофильмы, а графики может и не быть. Но я тебе уже писал в каждом письме список, так что повторяться не буду. На кого мне еще было надеяться? На Анри, который в Тивериасе, или на Гробмана, с которым я не знаком? Потому и ругался на тебя предпоследними словами, ты же принимала их всерьез.

В общем, забери ты, когда сможешь, всё это, подожди, пока я пришлю денежку, и оправь – бумагу отдельно, пленки отдельно, чтоб не всё сразу пропало. Там еще должны быть мои <бума-ги> (и Мышкины документы, на Кузьминского и Подберезкину, всякие свидетельства о рождениях и браках, но они меня мало волновали, я и не писал), их можно письмом, могут скорее понадобиться. Я со дня на день жду фремденпасса и по получении такового намыливаюсь в Париж через Швейцарию – в первых же числах декабря (?), так что посылать имеет смысл всё на Шемякина. Его адрес:…[174]

За месяц даже обычная почта дойдет, а я намерен пробыть в Париже как минимум до февраля, делая альманах. И, может, до мая (?). В Штатах мне еще подыскивают место а-ля Иося[175], но обещают не раньше нового учебного года. Так что буду пытаться зацепиться в Париже. Видел мельком Эткинда (коего в России не знал), встретил крайне мило, очень высокого мнения о моей поэзии (откуда он знает?), это он моему другу заявил и предложил участвовать в сборнике «Культура и антикультура», который он делает с Бёллем. Может, уроки русского поможет найти, только бы не связываться, как Бетаки, с радиостанциями типа «Свобода», меня за это друзья (там в России) морально убьют. Роман заканчиваю. Бог даст, с Мишей издадим. Скандал обеспечен. Вышлю на рецензию. Бочка удовольствия.

Но всё-таки, что с тобой, Эстер? Из открытки я вынес только, что ты меня возненавидела, да ты и раньше не очень любила, а вот что с тобой? Напиши хотя бы. Всё равно твой – К. Кузьминский, 5-й поэт Санктъ-Петербурга, с любовью.

25. А. Г. Волохонскому19 ноября 1975 года

Вена,

Какенгассе,

девятнадцатое ноября

Анри,

милый мой Анри! Здесь холодно, голодно, а у Вас там хамелеоны по Мертвому морю бегают, и зреют различные финики. Грейпфрутовым соком израильским упивается старая Вена. Я не писал Вам, поскольку Вы месяц обещали быть в отсутствии, но соскучился. Аркадий Ровнер потешил меня сатанинскими рассказами, но с этаким петербургским изыском, в отличие от Мамлея. Ровнер откуда? В своей автобиографии он не упоминает. Они дивные люди. Оба два прислали мне бочку материала альманаха для. И еще обещали. Вика дивно пишет о Вас в своей статье. Я тоже пишу. Уже второй раз. Помимо альманаха, который само собой, графиня Разумовская, заинтересовавшись, предложила напечатать в Вене. Переводит (мои статьи) она с фантастической точностью и изыском, злоупотребляя (для немцев) русизмами. Насчет Вас надо особо поработать. Теперь: Шемякин в восторге от Вас (то, что он читал у Гуля[176]), и надеюсь полностью обратать его в Вашу пользу. Думаю, что будет делать «Фому»[177]. Он уже проникся, остается еще учитать его Вами. Мишка в восторге от всего «петербургского» в наилучшем значении этого слова (тонкость, культура, изыск, ирония – то есть то, что преобладает в Вас). Не люблю «первичую» поэзию, пуповую. Исключение – Глеб[178]. Ибо – органичен. Поэзия должна быть «вторична», ибо литература есть – реминисценция. 48 значений одного слова плюс все ассоциативные ряды. Вы же делаете просто антилитературу, за что и люблю. Дивную песню «Про рай» цитирует Ровнер. Правда, не совсем к месту, но с чувством. Надо бы ею и закончить, но – не удержался. Зудит перо прозаика. Анри, милый, всё будет хорошо. Шлите мне тексты беспрестанно. Пока в альманах хочу всего «Йога и суфия» (то, что Вы дали) и «О картах», невзирая на Гуля (надеюсь, Вы ему не продали копирайт?). То же относится и к трактатам. Один из них пойдет непременно. Миша еще не читал, но будет зависеть не от него, а от остального материала. «Лабиринт» Вам высылается Мейлахом, через кого и как – не знаю пока. Беда с Хвостом: полный том его сочинений (продукция Эрля), какого не было и у него, нежно мне надписанный, был у меня ухищен А. Б. Ивановым[179] – и с концами. Больше у меня Хвоста нет, отдельные текстики. Очень жаль. Но Хвост – дело будущего. Не начать ли его с томика совместного творчества? Было бы очень изящно. Но записи, записи! Напишите ему, если есть связь, чтобы он записался в Ленинграде, через мою секретаршу (тел. 350735 и 473893) или Юлию Вознесенскую (735369), запись мне потом перешлют. У того же Миши Крыжановского[180], но его лучше не упоминать. Обидно, Анри, что тут приходится начинать всё по новой. Я тут написал довольно злую статейку по поводу имеющего быть в Вене конгресса Пен-клуба, о том, что обсуждаются проблемы «чайной церемонии» (нужно пригласить 55 японцев для нее), русские же проблемы не возникают. Меня-таки не пригласили, я не член СП. Здесь Некрасов, завтра приезжает Максимов. Эткинд приезжал сделать доклад о Рильке и уехал, мы с ним крайне мило пообщались. Надеюсь, в Париже будем работать вместе, он человек мыслящий широко. Хочу привлечь его к альманаху (а он меня к сборнику «Культура и антикультура» вместе с Бёллем). Бёлль, правда, не ответил на мое письмо, но может, просто не понял. Мы с ним общались полчаса в 66-м году в Павловске, и очень мило. Миша сейчас поехал в Штаты, поговорить с москвичами и о своих выставочных делах. На обратном пути обещал завернуть в Вену. Имеет идею серии книжек в своем оформлении. Вами он проникнется, это я уверен. А художник он – один из лучших в России и лучший на Западе. Изыск и культура потрясающие. Очень близко Вам. Впечатление, что я вас сватаю друг другу, но это и нужно. В вас имеет быть близость.

Всё «мило», «дивно», сплошной «изыск». Жизнь же оными качествами не отличается, приходится «бороться» и страдать. Мой израильский архив нашелся (не без помощи сенатора Джексона, будто дел у него больше нет, а пришлось побеспокоить!), сейчас мне делают фремденпасс, без которого Париж невозможен. Живу еще по розовой советской визе, с ней никуда не поедешь, разве в Штаты. А надобно посетить еще антропософов в Швейцарии (как Вы к ним относитесь? Говорить ли о Вас?), они меня приглашают почитать и погостить. Кто такой Рудольф Штайнер, я не знаю (за вычетом скульптуры Христа[181], но это хорошо), антропософы же – единственные бескорыстно добрые на Западе люди. И потом – Гренобль. Там у меня есть дела с журналом «Парле», предлагают публикацию на билингве. Художник Марк Пессин делает книжки для библиофилов, по 600 франков штука, это красиво. Имеет идею этим заняться и Миша, он уже думал. Сочетать графику с приемлемым (художником) текстом. А-ля Апполинер и Рауль Дюфи. Я – за Аполлинера, Миша за Дюфи. И Вы тоже. И еще потом кто. Было б не столько денег, сколько «изыска». А параллельно – серия альманахов на газетной бумаге. Если удастся зацепиться в Париже, этим и займусь. Если нет, в Штатах это будет сложнее. Не говоря о том, что без Миши. Кстати, что за письмо у Вас в РСХД? О нем ни словом не упомянуто в рецензии Терновского, о чем оно?[182] Терновский, по моему мнению, и некоторых других – ортодоксальная бредятина, ему б в церковном хоре петь, а не в «Континенте» секретарствовать, но он здесь в фаворе, и в Пен-клубе тоже. Не люблю ортодоксальных христиан, люблю Яшу Виньковецкого: так бредит, что ничего не поймешь, и поэтому – красиво. Сам я христианин языческий, и возможно, мормон, но не уверен. Не в антропософы, так в антропофаги, я лично существенной разницы не вижу. Анри, очень грустно без Ваших писем. Обидно: мне позванивают из Петербурга, но уже всякий интерес к нему пропал. Стараешься не думать, ибо ничем не можешь помочь, изменить события. Я сейчас в положении какой-то копилки прошлого: ведь мной собрано свыше ста имен, писавших за последние 20 лет. Единственное полное собрание Алика Мандельштама – около 400 стихотворений, Глеба просмотрел 3000, выбрал 40. И так далее, вплоть до Ентина, который упорно не пишет и отказывается от написанного. Первую книжку Иосифа сделал тоже я, в 62-м. И что это теперь, куда? Допустим, издавать я смогу, с помощью Миши, но как быть с конвенцией, когда, например, уже Эрль особо просил, чтоб его не надо? И Бобышев, которого я выкинул из книжки[183], поднял постфактум такую вонь, что даже здесь приходится расхлебывать. Говорит от лица Рейна и Наймана, а они согласились, их Миша Мейлах обрабатывал. Дима же бунтует и кричит, ему вторит Горбаневская, а я отродясь дамами не занимался, переведу Бобышева в женскую поэзию, поскольку он кокетка, на том и покончим. А Эрлюша сам не знает, чего хочет. Сколько уж времени, как он человек «разочарованный в себе», по собственному определению. Не печатать – плохо, печатать – тоже не без неприятностей. Ведь если я помру, так они все останутся порознь, наедине с собственной гениальностью. Мейлах знает один круг, Эрль другой, а в целом – только я. А еще Москва, Кривой Рог, Запорожье, Кишинев, Харьков – всё это входит в книгу «Юг (Провинциальные стихи)», которая не закончена, осталась там, потому что интереснейший поэт (школы Крученыха и Туфанова, последнего в большей степени), Борис Фальк, уничтожил собственные тексты и восстанавливает по памяти, а поторопить его некому. А здесь Россией интересуются 2–3 человека, да и тем хватает Шолохова и Солженицына. Ну там еще Пастернак-Мандельштам, а то, что после – после ничего не было. // нас не было, и вообще никого не будет. Когда мой учитель, философ и мистик Женя Чугунов, редактор в «Художнике РСФСР», сказал, что после меня он Цветаеву читать не может, его чуть не убили. А то, что это может быть правдой, никому в голову не пришло. Я вот пишу, что Вы – следующая ступень по линии Хлебников-Введенский, так и меня за это убьют. Хотя в искусстве (в отличие от техники) прогресса не существует, существует его переосмысление на каждом отдельном этапе.

Доказать же это людям, предпочитающим истеблишмент, попросту невозможно. Дело не в том, что наше искусство «лучше», оно просто другое. Как «другим» было искусство Цветаевой по сравнению, скажем, с Некрасовым. Но наше искусство «не существует» вовне, в чем и проигрывает по сравнению с искусством существующим. Мне говорят (тот же Леня Чертков): где это ты насчитал 100 поэтов? Да его же и насчитал, поскольку о его существовании, кроме него, знаю только я. Ну еще 2–3 человека. Когда я читал «Письма о русской поэзии» Гумилева, почти о каждом поэте, им упомянутом, мне приходилось справляться по каталогам, поскольку ни один не дошел до нашего времени, а они же – были! А недавно мне попалась книжка «Литературные салоны пушкинской эпохи»[184], так там на вечерах читались и обсуждались наряду с неведомым тогда Пушкиным поэты и вовсе уж неведомые! Но никто не отрицает их существование! Однажды профессор Джексон спросил меня, указывая на этажерку с рукописями, что это у меня за поэты. Я ему ответил: «Если на минуту представить, что Бродский (Вам известный) – это Пушкин, то это – поэты пушкинской эпохи: Боратынский, Языков, Батюшков, Дельвиг, Давыдов, Вяземский – Вас устраивает?» Его это не устраивало. Кто такой Бродский, он знал, а кто такой Кузьминский, ему пришлось доказывать. Правда, после чтения он сказал, что мои стихи ему понравились больше, чем Бродского, но вряд ли он решится повторить это, допустим, в статье. Вы знаете Бродского достаточно давно. Я еще дольше. Действительно, самый большой поэт. Но не единственный. Как и Пушкин не был им. А Иосиф уж не Пушкин. А как же Стас Красовицкий? А Еремин? А еще человек 20–30? Они тоже не существуют? Я не люблю Соснору за его неряшество и безграмотность, но он же есть! А Глебушка? Пусть он и написал 85 процентов дерьма (я прикинул, это так), но поэт-то есть, и какой! Я никогда не напишу таких плохих стихов, как Глеб, но и таких хороших – тоже.

Доказывать всё это в России было, ей-богу, проще, чем на Западе. Там нам верили. Верили в Леню Аронзона (а какой поэт был!), верили в Гену Алексеева (а ему уже 42, две-три публикации в «Просторе»), он мне не близок, но замечательный поэт, умница, дидактик (чего не терплю). Анри, я там убеждал всех против местничества, ставя единственным критерием качество. Положение «гении и графоманы в одной куче» характерно для России, но так ли уж трудно отделить одних от других? Здесь же предпочитаются гении политические, даже если они не гении. Даже если все мои идеи на тему альманаха и последующих изданий – утопия, стоит рыпаться, потому как Россия – большой лежачий камень, и если не отсюда, то откуда вода потечет? Желательно, чтоб она была чистая, но даже плавающий в ней Бетаки вряд ли чего изменит, не говоря о том, что переводчик он толковый, а если будем его помещать, я на это и упру. Поскольку статью буду писать сам. Миша всё больше проникается сознанием, что я ему в помощь, без которой ему не обойтись, и слава Богу! Эстетическую (художественную) сторону я ему доверяю полностью, он же мне фактологическую. Единственное, настою, чтобы баб не брать. Только Вику Ровнер, у нее толковые статьи и пара изящных стихов. Миша купил машинку с типографским шрифтом за 6000 франков, на ней и будем делать макет. Если что и не войдет из материала, важнее зафиксировать имя. Как быть с Вашим портретом? Почти у всех они будут, а Вас хотелось бы с хамелеоном и со всеми детишками (жалко, Эрика в Риме, мы тут с ней очень общались, умничка и создание). При бороде Вы сейчас или нет? Мне и самому хотелось бы иметь Ваш портрет из соображений сентиментальных.

Увидимся ли мы когда? Я в Израиль не хочу, там арабы, палестинцы и прочие сионисты. Я же человек мирный, и ежели кого хочу стрелять, так только курдов, по причине курдюков, да и то не уверен. Надеюсь в декабре быть уже в Париже, но как Бог положит. Поэтому пишите прямо на адрес Шемякина, он мне отдает мансарду, будем делать альманах. Если не переругаемся. Если переругаемся, тоже будем делать, поскольку художники уже напечатаны. Обнимаю Вас и Ваших – ККК.

26а. С. Монасу21 ноября 1975 года

Всё еще Вена,

Какенгассе (голодное и неотапливаемое) 20–21,

ноября (который «уж наступил») 21-е

Сидней, дорогой,

просто и не знаю, как тебя благодарить за то внимание и заботу, кои ты мне уделяешь! Внешние же обстоятельства не зависят от нас, и не твоя вина, если ничего не получается. Пока меня содержит (и поддерживает) благороднейший Толстовский фонд, я обеспечен, по крайней мере, жильем (а к холоду нам не привыкать) и «прожиточным минимумом». В Штаты торопиться не приходится, надо попытать счастья в Европе. Виза у меня годится до февраля, в крайнем случае продлю по май – в Европе у меня дел полно, в Штаты же можно приехать и в конце учебного года, чтоб договориться на следующий. До сентября Толстой меня прокормит, а может, и дольше. В Париже же мне предстоит поднять альманах этак из 50–70 имен эмигрантов и тех, кто остались. Будут художники, танцоры (о них), поэты, прозаики, словом, все. Шемякин уже напечатал художников, Тышлера 10 работ в цвете, графику Свешникова, к сожалению, никак не могу получить слайды Тюльпанчика. С чего ты взял, что он здесь? Ему еще предстоит начать всю выездную процедуру с сомнительным шансом на успех. И решить вопрос с вывозом картин. У него их всего восемь, но власти заломят такую цену, что не поднять. Он же не Женя Рухин, который сотни своих безобразий переправил через дипломатов и прочих идиотов, которые его (правда, талантливую) мазню принимают за «последнее слово в искусстве». У Тюльпана оно, может быть, и предпоследнее, зато гениальное. Но кому что нужно. Рухин делает «работу» за 30 минут, Тюльпанов работает по полтора года над одним холстом. Тут дело не во времени, а в профанации искусства. Михнов-Войтенко, гениальнейший абстракционист Ленинграда, тратит на холст тоже не более 30 минут, но его линия так же неповторима, как линия Клее или Хуана Миро. Ибо он из миллиарда возможных выбирает одну, присущую только ему. Он приходит к Востоку, к знаку, к иероглифу – недаром индусы, увидев его, восприняли как свое. Так и поэтика может быть «выше» языкового барьера, к чему я стремлюсь. Рухин же меня раздражает, при всей симпатии к нему (мы с ним подружились год назад). Он талантливый «штукарь», как говорят у нас в России. Сидней, я сторонник всяческого авангарда, но не его одного! Прости мне эту «лекцию» о живописи, но я насмотрелся этих гениев в России выше головы. Притом что мы очень подружились с Юрой Жарких, я никак не ставлю его выше Шемякина или Левитина, настоящих мастеров. Или моей новой любви, Тюльпанчика! Ничем я ему сейчас помочь не могу, да и никто не может. Ему нужно найти покупателя-миллионера, а имени на Западе (в отличие от шарлатана Рухина!) у него нет. И сделать его – вопрос долгого времени. Нужны слайды, фотографии и прочее, а всё это разбросано по Западу, по различным людям, милый Доджик («Морж»)[185] куда-то запихал единственный слайд и найти не может (а он молодец, прислал мне около 300 фотографий, те, что я ему давал, и свои – очень пригодятся!). Тюльпану надо делать имя, сам он не умеет, а я пока помочь не могу.

Саша Глейзер не вызывает у меня ни симпатии, ни антипатии – так, ни рыба ни мясо. Виделись тут с ним дважды (за четыре-то месяца!), и не тянет. Работы у него средние (хотя художники крупные), по Ленинграду просто ничего нет, статьи же он пишет, мягко говоря, кретинские. О том, как он сражался с КГБ (за широкой спиной дипломатов и иностранных журналистов, это он опускает!). Ругать же (в письменной форме) его не могу, поскольку и так в «третьей эмиграции» такой разнобой и разброд, что только СССР на руку. Поэтому молчу и ругаю устно. Попал тут к нему на выставку семерых москвичей – зрелище крайне среднее. Словом, общего языка я с ним не нашел, а это для меня редкость! Говорить с ним крайне скучно.

С Ленинградом связи у меня почти никакой. Секретарша и та перестала звонить, вероятно, не на что. Послал из своих толстовских денег подарков ей и своим детям с одной профессоршей, но они еще не дошли (а уже месяц там, профессор). Равно как и письма. Всё, что неофициальным путем, отнимает массу времени, официальным же боишься говорить. У Ильи пока всё глухо, но отчаиваться не след: люди по 14 раз подают на выезд, и если сам не наделает глупостей – отпустят. Вот с моей секретаршей сложнее. Она не еврейка, папа полковник, согласия не даст, а найти мужа-еврея практически невозможно. Не говоря уже о том, что развод на Западе стоит 2000 баксов! И это бы я поднял, только б выехала. А то я боюсь, что у нее будут неприятности из-за меня. Писать ей можно, но на Главпочтамт (читают и там, и на дом, без разницы), дома же у нее папа. Вытаскивать же ее имеет смысл по многим причинам: она машинистка, корректор – без хлеба не останется, и золотой по характеру человечек. Жить же на Западе лучше (в этом я уже успел убедиться). Илья же и сам не выехает, и ее взять отказался. А Вена и Нью-Йорк (по данным австрийских социал-демократов) к октябрю прикроются, все поедут через Букарешти, это более или менее точно.

Теперь о делах. Сидней, милый, спасибо за все предложения, я ими не премину воспользоваться, но только после Парижа. Из Парижа я напишу, когда буду знать, сколько я там пробуду (до февраля или до мая). Постараюсь заработать какое-никакое имя, тогда и будем говорить о турне. Ездить (и читать) я могу сколько угодно, было бы куда жену с собакой пристроить, но это дело толстовцев. В любом варианте у меня сейчас больше дел в Париже. Имело бы смысл подумать и поговорить на тему переводчиков: а) для альманаха, который обещает быть весьма серьезным, и б) романа, который обещает быть крайне несерьезным (заканчиваю 4-ю, последнюю, часть). Далее, Сидней. Нет ли у тебя желания написать своего рода рецензию на «14 поэтов», каковая помогла бы и мне (для представительства) и могла бы быть использована как статья (оповещающая о выходе)? Еще две я хочу заказать Роберту Л. Джексону и Ефиму Григорьевичу Эткинду. Это для солидности. Если туго со временем, то тогда не стоит. Всё равно я намерен начать с альманаха и книги прозы (она еще в Израиле), где представлены 23 прозаика Ленинграда. А уж потом – поэзия. Для альманаха же были бы очень ко времени предложенные тобой Хармс, Введенский и Олейников. Миша очень хочет дать их с иллюстрациями. Охапкин же и Кривулин (равно Трифонов) у меня есть в книге, этого пока достаточно. Но вообще, все дубли (ну, не 40 кг, а поменьше) можно послать и обычной почтой (а не авиа) на Париж, где я пробуду всяко до февраля. У меня из Израиля 12 кг, тоже придется обычной почтой, хоть и горю без материала. Микрофильмы твои еще не получил, это на таможне, теперь только в понедельник. Очень хотел бы послать тебе свой роман, но здесь крайне сложно с серокопиро-ванием, денег нет, делают, как и в России, по блату и не всегда. А проза у меня идет крутая, такой в России с 30-х годов не было. Как и в поэтике – квинтэссенция всех систем, сознательная эклектика. Боюсь, что за этот роман меня и на Западе посадят. Уж больно хулиганский. Читал ли ты Веничку Ерофеева, самого гениального прозаика России, «Москва – Петушки» – так я его слабая тень. Так что посылай пока Хармса и иже с ним, это нужно сейчас. Мои стихи мне тоже бы не помешали, но их можно обычной почтой. В альманах пойдет моя проза.

Пока я со дня на день жду Мишу (Шемякина), паспорт и денег на дорогу в Париж. Там меня Толстой содержать не будет, придется жить у Миши в мансарде, но нам не привыкать, и вообще, эмигрантское житье меня (пока) устраивает. Пристроить бы куда статьи, не нужны ли они в Америке, часом? О художниках, поэтах – голая фактология.

Надеюсь вскорости свидеться, не там, так тут (не будете ли в Париже на Рождество?). Пиши мне (и шли) на Мишин адрес:…[186]

Нижайший поклон Кэрол, целую руки.

Обнимаю, твой петербургский поэт – Константин Кузьминский

26b. С. МонасуДополнение к письму от 21.11.1975

Вена,

Хакенгассе,

23 ноября

Сидней,

не отправил тебе письмо по причинам марочного кризиса, но это и к лучшему: у меня появилось некоторое количество идей и новостей. Звонила секретарша, говорит, что у Ильи всё глухо, сама же она то хочет ехать, то не хочет. Сложно ли сделать приглашение из Америки на постоянное жительство (фиктивное, разумеется), по типу, как мне Миша делал во Францию? Я бы предложил ей свой вариант: два приглашения из Америки и из Франции, с последующим через Израиль, на наших властей это действует. Кроме того, если бы было «приглашение» из Америки, я бы смог известить о нем сенатора Джексона, и он, в свою очередь, нажал бы. Сюзанна, похоже, исчезла с горизонта, ездит где-то по Европам по своим делам, помогать же секретарше – мое дело. Сложно ли сделать в Америке приглашение «от двоюродного дяди» (более близкое родство не годится, у нее все родственники живы, а двоюродного дядю, пойди, доказывай!). Я действительно очень беспокоюсь за нее. Причем время поджимает, как я писал, остался год до полного (?) закрытия еврейского канала. А получение приглашения отнимает как минимум полгода. Во Франции-то я легко сделаю «приглашение от тетушки», продублировать же его через Израиль будет сложнее, связей у меня там никаких. Из Америки же очень бы помогло: убеждает власти в серьезности намерений на выезд. Моя жена всячески убеждает Наталью, что ей стоит уехать (не говоря уже об опасности оставаться), но та еще не понимает, что такое «свободный мир», который действительно свободный, при всём его неблагоустройстве, бюрократии, этсетера. Я впервые за несколько лет СПЛЮ СПОКОЙНО! Нет ощущения, что могут «повязать», а «выдворить» из Австрии, допустим, в Америку – не так уж страшно. Я впервые не боюсь полиции, хожу без документов, а если удастся получить хотя бы фремденпасс, так плевал я на всех! Америка имеет то преимущество, что через два года я имею «грин карту», чего нет в Европе. Но Америка для меня отнюдь не исключена, просто надо на время задержаться в Европе. Скорее всего, я приеду в мае, к концу учебного года, никак не позже. Лето меня прокормит Лев Толстой, а к сентябрю, ты сам говоришь, может чего-то наклюнуться. У меня появилась идея, что меня, может быть, следует подавать не как поэта, а как своего рода специалиста по живому и литературному современному языку. Может быть, если университет крупный, предложить что-то вроде университетского «издательства» на ксероксе пособий, которые я в состоянии подготовить. Помнишь книгу выборок из дамской поэзии?[187]У меня по этому же принципу составлен словарик наркоманов, как приложение к «Нештякам» (тексты служат живой иллюстрацией). И я мог бы составить ряд пособий художественного характера на материале современной литературы (официальной, равно и неофициальной). Мешает этому, как я понимаю, отсутствие у меня диплома, но может быть, можно и без него? Ведь если обработать мой архив, я мог бы раз в месяц (или два) издавать на машинке своего рода сборнички в помощь учебной программы. Если это представляет какой-либо интерес (а не фантазию), напиши мне. Я человек непьющий и солидный, а работать мне не привыкать. Что-то а-ля Проффер, но с приближением к программе и практичнее. Не говоря уже о том, что для меня русская литература – родная. Словом, то, что я поэт, следует забыть. Я и сам уже забыл. Пишу прозу. В материалах же у меня есть детские считалки (30 страниц), да и прочего хватает. Подумай, может, так и следует говорить. С будущего года.

И напиши мне насчет этого, и насчет Натальи, сложно ли и можно ли? Еще раз прощаюсь. Поклон Кэрол от всех нас. ККК

27. М. М. ШемякинуНачало декабря 1975 года

Вена,

Хакенгассе,

декабрь

Миша! Ты сделал большую ошибку, прислав мне приглашение. Стоило ли ехать сюда прозябать, когда вообще жить не стоит. Леночка Титова была права[188]. Она не истеричка. Я – тем более. Но не проще ли было бы выяснить отношения раз и навсегда – из России? Я бежал из нее, потому что надо было. Взывания твоего из-за я сделал некоторого количества книг. Кого для? Нужен тебе был Алик – я перешерстил весь Петербург, и к твоим ста стихам добавил еще 300. Введенский, Хармс, Олейников унд вскорости прибудут к тебе из Штатов (от моих профессоров, «кои меня в грош не ставят» – по твоим сведениям). Мне уже прислали все микрофильмы, каковые я отправлял в свое время в Америку. Плюс 300 фотографий (увы, черно-белых) художников, каковых я считаю таковыми. (У тебя может быть свое мнение.) Я устал. Я устал, Миша, выяснять с тобою отношения. На кой хуй ты меня звал? Тешить тебя? Или работать? Или опять выяснять отношения? Я не кричу, как я люблю российское искусство. Я просто сделал за год около десяти книг (свои я не считаю, это мое дело) и отснял около тридцати художников (за что мне придется расплачиваться с Геной) и записал (не даря магнитофоны) ВСЕХ поэтов Ленинграда – свыше двадцати. Я не собираюсь считаться. Все деньги, что ты мне посылал, пошли на это дело. Сейчас я сижу БЕЗ бумаги, БЕЗ копирки, не говоря уже о том, что всю переписку с западом я вынужден вести вручную (машинка с латинским шрифтом стоит 60 долларов) и вынужден помнить, что я кому пишу. Не «рвать с тебя кусками мясо» я собираюсь, а хочу понять: кто тебе нужен, нужнее, и зачем? Друзей у тебя много, я знаю, что я один из них. Но вот уже скоро полгода, как я тут, на телефоны ты потратил целое состояние, а мне не на что послать тебе уже готовые материалы. Ты понимаешь, что мне приходится экономить даже на почтовых расходах? Эстер пишет мне: «Я болела, только сейчас мне сообщили, что я могу получить твой архив, но выслать его очень дорого» (читай – оплати почтовые расходы), а что я могу ей написать? У меня не на что даже послать это письмо тебе, оно будет лежать до среды, когда Толстовский фонд выдаст мне мои 900 шиллингов на 10 дней, потому что сегодня 6-е, а денег уже нет. Посылать архив на тебя с оплатой? А если у тебя не будет денег (или настроения?), чтобы получить его? Как я могу быть уверен, если настроение твое меняется в зависимости от глистообразных глейзеров и им подобных? Куда мне посылать архив, если я сам не знаю, где я буду? В домике в Монжероне? Я не коллекционер. У меня всего лишь есть Шемякин, был Михнов, Левитин, Тюльпанова нет, а больше я не знаю. Были еще Васильев и Лягачев, и еще человек 20–30 из Санкт-Петербурга, но там они и остались. Я вез поэтов. И не довез. Не по средствам оказалось получить их из Израиля. (А это примерно 20–30 долларов.) У меня их нет. У меня вообще ни хуя нет, кроме твоих гравюр, которые я не умею продать, меня послали с ними на «выставку» (продажу) Глейзера, где я не рискнул их предъявить, чтобы не портить таковому коммерцию (МНЕ было неудобно). Ему же – удобно всё. Ты думаешь, мне деньги нужны с тебя? Мне они были нужны в России. Чтобы «делать Российское искусство», как ты любишь выражаться. Потому, что и Гена, и Миша Крыжановский предпочитают искусство «оплачиваемое». А я снимать не умею. И писать на Грюндиг тоже (даже имей я его). И оба халтурили, потому что я мог платить им лишь обещаниями. Мои фото– (и фоно-) архивы – всё еще там. Мне их предстоит «выкупать». И я это сделаю. Не время, «товарищ капитан», выяснять отношения между Ривчиком (я ей еще припомню!) и мною. Уже давай играть вчистую. Я такой же поэт, как ты художник (хотя я тебя считаю лучше, это не принижение, просто ты, несмотря на молодость, достиг большего совершенства). Я себя считаю 5-м поэтом, ты можешь себя считать первым художником. Не в этом дело. Дело в том, что я устал. Выяснять с тобой (и с супругой твоей) отношения. Каждая сволочь, кому не лень, катит бочки на меня. Твоей Татьяне я помогал как мог. Ты меня просил об этом, уезжая. Что я имел с этого? Проверку количества штанов, посылаемых тобою? Что я имел с Есаула? Видеть его не мог, общался ради тебя, а кого ты слушал? Не помнишь ли ты, кто от тебя, пьяного, отмазывался в метро («из-за сына, из-за сына токмо!») и кто предлагал себя взамен мусорам в садике на Загородном, когда ты приемником размахивал и хотел в милицию, а тебе нельзя было? Может, ты ошибся, часом, приглашением? Кто встал за ту же суку Есаула, когда ты его бить начал? Я сказал, что так с друзьями нельзя. Кто спасал и Ривку от тебя, и Мамку от Старичка? Что я имел с этого? То, что Мамка меня гавном поливает, и Ривчик, Ривушка, Ривушонок от нее не отстает? Выписывай Есаула. Вероятно, он тебе ближе. Недаром ты его нежно «Утробой» именуешь. Знаешь, отчего я запил по твоем отъезде? От того, как начали делить твое «имущество». Я рад был твоему дивану, потому что он ТВОЙ. Толик Васильев – хотел «фисгармонию». Мало ли чего я хотел! Например, пистолет. Люблю пистолеты. Но когда я узнал, что он Рихарду, я сказал – «О-кей!» Потому что я любил Рихарда, не зная его. За то, что он был Ривчиковым мужем. За то, что он был другом Алика. Рихарду – значит хорошо. И это так. Но лучше выбирал бы ты друзей, Мишенька. Лягачев не есть зло. Он не то рыба, не то мясо, но скорее всего – тюлень. Когда Есаул поносил меня при Элен, Олежка что делал? Молчал. Гена тоже молчал (по политическим – скорее хохлацким, соображениям). Но Гена мне потом и доложил. Олег же промолчал. А там был еще и Толик, и Сигитов, и ни один из них не вступился за меня. Все – молчали. Не хаяли, нет, предоставляя это Есаулу. А он умеет. И что? Ты обругал Элен, а с «Жешенькой» сношений не прервал. Я же с тех пор его не видел. Бить ему морду несколько затруднительно: слишком здоров. Дуэль же – слишком много чести. С тобой бы – я как пионер. Только так. Ибо считаю тебя – на равных. Почему и пишу, объясняюсь с тобой. Есаулов же – посылаю на хуй.

Устал я, Миша. Много крику, восемь интервью, а я всё еще сижу в Вене, не имея возможности даже серокопировать тебе то, что у меня есть. Все обещают, никто ничего не делает. Нужен тебе Глейзер – ради Бога! Кушай его с вареньем, гарантируй его пребывание, я же могу с тобой лишь на равных. Тебе я могу позировать, развлекать тебя (когда ты работаешь), был бы счастлив сделать с тобой мои книжки (с тобой в первую голову), но хватит считаться. Я действительно сижу без денег. Когда я сидел без них в Ленинграде, я был ДОМА. На дорогу сюда не ты мне прислал (прости, ты присылал мне много, и я не забуду, хоть и не знаю, сколько, знаю, что действительно много, – у Есаула данные точнее – 3000 долларов – откуда он знает? – я же не считал, а просто говорил всем, что у меня есть Миша, и гордился, и хвастался каждой твоей подаркой, отворачивал штаны и показывал – «Коке от Миши», и на ТВОЙ магнитофон всех писал, и при этом ругался на тебя, что ты совсем охуел на Западе, посылаешь не то, что нужно), но там я был дома, и когда мне нужно было собрать 1000 рублей на выезд, я кинул клич, и каждый поэт (каждый второй, естественно) приволокли мне по десятке с рыла, и это было естественно. А здесь у кого мне спрашивать, когда я должен уже две с половиной тысячи шиллингов, а доходов еще нет? Кого и как должен я просить? Сюзанна человек принципиальный, она «нынче в долг больше не дает», графини Разумовские сами не при деньгах, сотней-дру-гой-третьей шиллингов мне помогают, потому что катастрофически не хватает даже на сигареты (а уж какое гавно курю!), но стыдно мне брать у них, их же Глейзеры тож пользовали, а у Киры Львовны Вольф так и вообще гроши, как у моей матушки, но у кого же еще? Почему и беспокоюсь за Толстовский фонд в Париже, чтоб тебя без конца не потрошить, а дадут ли? А если не дадут? Когда в России, я мог существовать на бутылках, а здесь, когда я не пью? Вот так, Мишенька, думай, голова, шапку куплю.

Постскриптум: А у меня одиннадцать готовых книг (моих только), не считая чужих, а?

Р. Р. S. Не деньги мне нужны в первую очередь, а гарантии от твоих капризов.

Сэр Мишель (вер Мишель – это «червячки Мишеля» – франц, диалект) унд Доротея (гассе) цум Ребекка (базукка), диэтическая котлета Лягачев унд молчаливый ПЕТРОВ![189] Минуло, минуло, четыре года минуло, великий почин (початок) эмиграции во главе с основопоклажником русской мета– (бета– и тета-) физической живописи ингушом Шемякиным, коего для сделал запись величайшего поэта Чечено-Ингушетии солнцепоклонника Музбека Кибиева. Коя запись застряла в проходе обрезанных, что с прискорбием констатирует тихий антисемит (ежели глистообразного глейзера считать за семита) Кузьминский. И так всё. Сначала еду в Америку. Потом не еду в Америку. Потом еду в Париж. Потом не еду в Париж. Еду взад-вперед по Вене, большею частию бесплатно, из экономии Толстовских средств. Проездив полгода по Вене, решил никуда не ехать. Советского паспорта нет, так что в Советский Союз тоже не поеду, даже ради ингушей. В ближайшие дни иду в австралийское посольство, которое представляет (по совместительству) Новую Гвинею (или Гвинею-Биссау?), и записываюсь в кенгуру. Великая нация кенгуру и утконосов с небольшим, но ехидным вкраплением ехидн! А в Советский Союз не поеду. Там меня ждут. Пусть уж лучше будет приятная неожиданность: съеден независимыми папуасами берега Маклая. И валюта там подходящая: миклухи и маклаки. В одном миклухе тридцать пять маклак, в переводе на доллары – фига. 38 фиг. А то эти шиллинги и клопши надоели. Анны Франки, Леонгарды Франки, просто Франкенштейны. Единственная твердая валюта – доллар. Но он падает. 14-го начинается этап и пересылка объединенной партии евреев и русских в Соединенные Штаты Америки. Меня тоже внесли в списки. Поедем в Новую Гвинею виа Ю-эс-эй. Транзитом скрозь Париж (при наличии франков). За невозможностью стать основоположником парижской литературы (парижский жанр), вакансии заняты Мама-ксимовым и Мама-рамзиным, стану основопрокладчиком, наладчиком и зачинателем ново-папуасской литературы на чечено-ингушском языке (за неимением собственного). Чуть ли не единственная страна, где еще любят русских (впечатления от съеденного Маклая), суверенная (боюсь, под протекторатом Советского Союза), водятся дикие свиньи (пекари), женщин приуготовляют древним и пикантным способом (см. «Цум Тюркен»). Борзых там еще не ели, так что будем иметь успех. С горя отобедал у четырех графьев Р. Ели зайца. Поразил познаниями в русской истории, после чего остатки зайца были завернуты для борзой. Пили минеральную воду «Виши» в честь вишистского правительства и воду «Дунай» в честь воинствующего патриотизма. Потом пили кофе без ликеров. На дорогу домой дали талончики, ехали в трамвае. При виде кондукторов со мной происходят колики, поэтому хожу пешком.

Господа (сэры и пэры) Лягачев, купно Петров не удосужились известить (через «Русскую мысль») о своем прибытии, за незнанием адресов поздравляю чрез. Поздравляю твово друга Андрея Вознесенского с праздником Рождества Христова. В следующий раз спусти с лестницы. Судебные издержки плачу. Покамест же, за неимением средств, посылаю машинописные презенты (токмо госпоже Шемякиной и Досику). Тебе написал стихов, но передумал. Напишу еще. Буде буду Париже – поздравлю лично. По дороге взад мне надо навестить Гренобль, договориться об издании миниатюрной книжечки с Николь. Не знаю еще, в переводах или как. Там, во всяком случае, переводят «Двенадцатиглавие» для «Парле». В целом виде «Башня» издается с декабря 72-го. Должна прийти на тебя из Америки. Дубли негативов уже у меня, весь марканский архив. Заказал еще всех обериутов для тебя. Но пошлют (послали?) обычной почтой, идет долго. Из того, что прислал Анри, сделай себе копии, тексты нужны мне для работы. На днях он высылает книгу песен (своих и Хвоста), тоже сдублируй. Мне здесь придется весь архив собирать заново. Уже начал. Помаленьку шлют. Вопрос изданий обсудим при встрече. Найди возможность копировки на «Ксероксе» (желательно бесплатной или подешевле), очень пригодится в будущем. Я привезу «14 поэтов», единственный экземпляр. Если приеду. Если нет, то и не знаю как. Последний раз на меня очень косо смотрели, когда копировал тебе. А у меня сейчас даже цветы нельзя, там дамы. Поэтому и не хожу. Еще три варианта накрылись. Платно же берут до семи шиллингов страница, это невозможно.

В общем, хватит о делах. Празднуй Рождество, ты вроде одно время был католиком, а я подожду до Нового года. К телефону меня не зовут (по распоряжению хозяйки), так и живем. Менять квартиру уже бессмысленно, осталось меньше месяца. В Америке меня хоть что-то ждет: в каждом университете по одной-две лекции, Сидней обещал организовать турне, и Сусанна тоже, так что до лета прокручусь. А там, может, и место, или Мышь пошлю работать. Язык есть (а из москвичей никто не говорит), кой-какие знания – тоже. Не пропаду, за что не уверен в Париже.

Так что поздравляю вас всех с Рождеством (католическим, но невзирая на это, христианским), надеюсь увидеть вас до своего отъезда (зависит не от меня, а от австрийской полиции и денюжной ситуации), за чем и кланяюсь —

Кока

ККК,

Пятый пиит Питербурха – Константин

Константинович

Кузьминский

Понедельник в Вене,

Австрийская монархия (Габсбургов),

в пансионате для эмигрантов мадам Кортус

12.12.75[190]

Прошла неделя с твоего звонка и этого письма, и как ничего не изменилось, полагаю, что и в письме нечего менять. Да, я просил тебя прислать мою корреспонденцию, это трудно? Олег и Володя[191] уже там, что еще «нового» обо мне сообщили? Во всяком случае, передавай им привет. Я рад за них.

Пока еще твой – ККК.

28. С. Масси17 декабря 1975 года

Всё та же Вена,

то же Хакенгассе,

но уже декабрь. 17-е

Сюзанка, Сюзанка!

Что же происходит с людьми?

«И ты, Брут, продался большевикам?»

Как ты изменилась за эти восемь лет! Были к тому и основания, и обоснования, были поэты и парапеты, сонеты, букеты, а теперь что?

Почему от Боба ни слова, ни даже просто холодно-вежливого приветствия? Что происходит? Ну, ладно, «не в деньгах дело», я же всё равно обратно в Советский Союз не поеду, я же сделал ставку 15 апреля 1967 года[192] и не намерен переигрывать. Все мои друзья (включая Соснору) играют <в> России и на Россию, играют в свою (пометь, в свою!) гениальность и предоставляют мне мучиться, собирать и пробивать их книги. Я не жалуюсь, я рад. Я рад, что мне доверяются рукописи (крамольные, лояльные, написанные от всего сердца и просто так, рукописи с автографами моих учителей и учеников), я рад, когда кто-то пишет лучше меня. И это не кокетство, я не Дима Бобышев, я просто люблю. Путь на Запад был обозначен тобой. Живое, хотя и в достаточной мере кривое, зеркало – лишь начало, я наделал много зеркал. Художников и поэтов, и прозаиков, и фотографов. Зерцало русского искусства.

То, что здесь будет нелегко, я уже привык. Там было легко, но беспросветно. Здесь тоже тусклый свет. Нужны менеджеры, чтобы прорубать просеки для моей тяжелой и легкой артиллерии. Сам я не могу. Я просто тутошнего леса не знаю. Мой венский импресарио свалил в Россию, недоделав переводы статей и передач: работа (официальная) есть работа, поехала преподавать русский язык (или немецкий). Я же потратил эти пять месяцев в потустороннем мире на выцарапывание архива. (Сейчас его получила Эстер, но куда и на какие шиши его высылать? Эстер жалуется, что это «дорого», читай: заплати за пересылку. Увы, нечем.) На выбивание фремденпасса из тугоухой и тупомордой австрийской полиции, чтоб хоть немного поработать над альманахом, который взялся финансировать (боюсь, что и редактировать) Миша. Чтоб пообщаться с Максимовым, Эткиндом и т. д. Увы, меня отправляют по этапу в Америку, документ (виза) будет у сопровождающего, чтоб часом не сбежал в этом свободном мире. Теперь уже нет смысла визу продлевать. Толстой фонд твердо сказал, что снимет меня с довольствия (и не оплатит дорогу в Штаты), если я задержусь. Мне нужен был месяц, всего лишь месяц, каких потерял я в Австрии – пять! Я пишу моему другу: «На Западе никак не могут понять эмигрантов: без дома, без денег и без документов. Дом должен быть маленький, счет может быть липовый, но документ должен быть железный!» Румыны и югославы и то оказываются в лучшем положении – они приезжают с ПАСПОРТАМИ. Я истратил на переписку денег больше, чем истратил бы на разъезды. Если сейчас и попаду в Париж, то – максимум на неделю. Только поговорить. Редактировать на расстоянии (равно и печатать макет) я не в состоянии. Значит, автором альманаха будет Шемякин, ибо – чем я могу помочь ему? И он мне не может. Жить в Париже «без прописки», без работы, питаясь от Мишиных щедрот – а если он передумает? Приходится лететь в Штаты. Нас записали на рейс 14 (?) января или около того. Но как быть с собакой? Ты сказала, чтобы мы не беспокоились, но зайцем борзая летать не умеет. За нее надоть платить. Толстой фонд не поможет, борзая не багаж. Я же уже в долгах, и буду еще, если поеду в Париж. Но не ехать – значит потерять шанс пообщаться (а это единственный способ!) с позарез мне нужным Эткиндом и не менее нужным Максимовым. Ладно, на это я наскребу. На дорогу. А там меня кто-нибудь покормит. Тот же Миша – куда он денется? А вот собаку в Штаты отправлять – это проблема. И на что, и к кому, кто ее встретит? Ей-богу, проще было чистокровную (валютную) борзую вывезти из Советского Союза, чем въехать с ней в Америку! Весит она 26 кг (теперь, может, потолстела?). Что же делать?

Теперь, помимо борзой, о ее поэте. Лекции в Америке, в Канаде (и в Мексике, обязательно в Мексике!) – это хорошо. Но надо где-то жить (опять же, с собакой) и чего-то кушать. Я как-то привык кушать, сначала в России, а потом в Вене – здесь любят пожрать. Вопрос – за что зацепиться? Тут в «Русской мысли» от 4 декабря появилось объявление о создании «Центра по изучению новой русской литературы» при Университете штата Массачусетс, под председательством профессоров Ласло Тикоша, Юрия Иваска и доктора Уильяма Чалзмы. Собираются собирать, систематизировать, пропагандировать, читать лекции, создавать секции и выпускать акции НЕОФИЦИАЛЬНОЙ литературы современной России. Да это то, о чем я мечтал! Но боюсь, что все вакансии по изучению оной уже заняты многосведущими американскими профессорами. У меня же нет диплома, в Советском Союзе не выдают дипломов неофициальным специалистам по неофициальной литературе. На всякий случай написал им о своем существовании, написал также Сиднею Монасу и Роберту Джексону с просьбой рекомендовать. Может, ты что-нибудь придумаешь? Хрен с ним, хоть лаборантом, только чтоб не работать. Как это у нас в России делается. Обращаться просют по адресу:…[193]

Я туда посылаю список трудов, биографию и копию письма сенатора Джексона (оно меня везде выручает, спасибо тебе!). Вероятно, туда же буду высылать архив (только кто заплатит? Эстер зла и не пишет). Вот, собственно, и всё.

Теперь о канадском приглашении. Очень ко времени. Моя секретарша выходит «замуж» за одного, так сказать, начинающего поэта[194]. Он сирота, детдомовец, и поэтому в паспорте русский, хотя на самом деле – еврей. Он заказал приглашение в Израиль, но начинать надо моим методом: сначала в Канаду, а когда откажут – выложить израильское. Он поедет сам по себе, а она – ко мне. В Вене заявят, что они «сепарейтед», и начнут развод. Приглашения (вне зависимости, в Канаду или куда) делаются по стандартной форме, в полиции знают. Лучше посылать приглашение «на постоянное жительство к родственнику» (его, разумеется, он сирота, у него могут быть бабушки или тетки в Канаде, у нее же все родичи налицо, ей нельзя). Приглашение, разумеется, будет фиктивное, обязательства о материальном обеспечении – формальность, ими никто не воспользуется, нужно оно ТОЛЬКО ДЛЯ ВЫЕЗДА. А здесь есть кому помочь. Расходы – только на штемпель-марки при подаче приглашения (не знаю, какая-то мелочь, там в полиции скажут). Гостевые приглашения посылать бессмысленно, по ним почти никогда не отпускают, лучше уж сразу – «на постоянное жительство».

Данные:

муж – Гум Геннадий Александрович, 1951 г. рожд., проживающий по адресу: Ленинград, Зверинская ул., д. 42, кв. 89.

жена – Лесниченко Наталья Владимировна, 19<50> г. рожд., проживающая по адресу: Ленинград, пр. Тореза, д. 26, кв. 68.

Повторяю: родственников у него нет, так что, за вычетом папы-мамы, может кто угодно объявиться. Может быть (чем чорт не шутит?), и помимо Израиля отпустят. А я без секретарши погибаю, она уже стала нам родной в семье, и вдобавок у меня уже ноготь на пальце до мякоти сбит: одним пальцем же работаю! Мне без секретаря нельзя, я человек великий. А то Бёлль отвечает через секретаря, а я чем хуже? Словом, пошли эти данные как можно скорее! Ребята горят.

Последний пример: я тебе уже говорил о сборнике «32-х», о наших чтениях квартирных, о «Белых ночах». 14 декабря на площадь (Сенатскую) вышли «декабристы». Оргкомитет поэтов написал письмо в Ленгорисполком, сообщая, что поэты и художники желают почтить минутой молчания память декабристов (благо 150-летие!) и почитать стихи. Письмо в Ленгорисполком «не дошло», но площадь с утра была оцеплена милицией и войсками. В постелях поутру (еще до площади) арестовали Юлию Вознесенскую, Кривулина с женой, прозаика Бориса Иванова – словом, всю редколлегию, кроме меня и Пазухина. Арестовали фотографа Валентина Марию и студентку Кузнецову. Уже на площади взяли Синявина, Филимонова, Миньковского. Всех продержали на допросах 12 часов, до 7 вечера. Юлию Вознесенскую обвинили «в спекуляции коврами», когда она доказала, что ковров у нее нет, стали обвинять в спекуляции сапогами (которых у нее тоже нет). Милиция говорила публике: «Декабристы пришли!» На площади были поэты (Ширали, Игнатова), художники, не было только О. О.[195] (он сказал, что боится «пролития крови», есть еще в России Трубецкие!). Всех в конце концов выпустили. Да, сборник «32-х» получил положительную рецензию Майи Борисовой, и она на том стоит, невзирая на уговоры. Она заявила: «Чтобы не потерять целое поколение, вам надо научиться читать их стихи». Молодец девка! Если б она еще сама стихов не писала! Но вообще, смеюсь: Майя Борисова – одна их лучших поэтесс Ленинграда, из поколения Сосноры и Глеба.

Я послал заметку в «Русскую мысль», можешь по этим данным тоже куда-нибудь сообщить.

А секретаршу мою надо вытаскивать. А то вступит там в какую-нибудь партию, потом выцарапывай!

Мышь принесла с улицы голубка, мокрого и подбитого, обнаружили с Негой, сейчас завернул его в теплое, лежит, глазами мигает. Чего с ним делать? Голубок, похоже, почтовый. Мелкий, с красными лапками, черным клювом, сам черный, только на крыльях белые полоски. Никогда с голубями не возился, проще съесть, но жалко. Может, отогреется, хотя у нас в комнате и не теплее, чем на улице. Толстовский фонд «протестует», а мадам Кортус (хозяйка) на это чихает, ей платят, и хорошо. Нехорошо только нам. И голубку тоже, но ему хоть австрийского паспорта не надо, так летает.

Мышь уже неделю пишет тебе «трагическое» письмо, я же человек более комический, мне и здесь неплохо: диван есть, халат есть, да еще в ногах борзая.

Пан Рогойский (наш шеф) на Рождество летит в Штаты, 19-го. Попрошу его позвонить тебе, объяснить насчет собаки. А то я сам скоро залаю, завою и заскулю.

Роман мой почти закончен, но катастрофически не хватает материалов: здесь, в Вене, ничего нет. Не сможет ли в Штатах милейший сенатор Хенри Джексон дать мне рекомендацию в библиотеку Конгресса? Мне нужна тифанарская письменность туарегов, словари беш-де-мера, пиджин инглиш и пакеха-маори, здесь же ничего не достать. Роман получается крутой и соленый. Скандал обеспечен. Перевод – пока нет.

Когда голубок выздоровеет, пошлю его тебе с почтой.

Целую детей. Поклон Бобу. Твой – Конст.

29. А. Б. Ровнеру и В. А. Андреевой19 декабря 1975 года

Вена (всё еще Вена!),

Хакенгассе 20–21,

декабря 19-го

Милые Аркадий и Вита!

Простите за гробовое молчание, судьба моя сложилась в ожидание сплошное, проку с коего мало, в огорчения и разочарования. Всё ждал: приедет Шемякин из Штатов, отчитается, я поеду в Париж, и примемся за работу. Приехал Шемякин из Штатов, позвонил один раз, сообщил, что дал восемь интервью, пообщался с московской колонией, привез материалы, печатать их некому, сам же горит с выставкой. А я связан по рукам и ногам австрийской полицией, паспорта мне не дают, «нет» не говорят, хожу, обиваю пороги, виза (в Америку) катастрофически близится к концу, а в Париже, похоже, меня не очень ждут… Толстовский фонд записал меня на январь на высылку, вот в таком состоянии я и сижу. Сил никаких нет бороться с этим роком (в лице полиции), остается подчиниться и ехать, как все. В связи с этим и мое участие в альманахе сокращается до уровня чисто номинального (что-то там Миша включит), и нет никакой возможности взять это всё в свои руки. Если в этом году выдадут фремденпасс, попытаюсь хоть на недельку в Париж, хоть одним глазком взглянуть на материал, с Мишей посоветоваться. И всего-то нужно было в Париж на месяц, так никак не получается. Без Толстовского фонда мне никак не прожить, содержать меня никто не будет, все мои связи – в Америке, там же и ДОКУМЕНТ. «Потому как в России без паспорту никак невозможно…» (Достоевский)[196]. А в Европе?

Всё это меня огорчает до крайности. Месяц уже лежу, глядя в потолок и читая советскую литературу за неимением в Вене другой. И ничего не поделаешь – судьба эмигранта. Очень мне неудобно, что не ответил на Ваше письмо сразу, со дня на день ждал приезда Миши. А он не приехал, позвонил, и довольно прохладно. Что он там думает за альманах, я уже и не знаю… Предлагать ему что-нибудь – бессмысленно издаля.

Вот так вот и складывается судьба «благих начинаний». Хочется работать, материалу невпроворот, Анри тут еще прислал, на Париж, а я еще в Вене. Замечательные стихи Аронзона из Лондона пришли, спасибо Вам, но у меня уже руки опускаются. Я бы мог и на расстоянии, но Шемякин не сообщает мне ни объем, ни количество страниц и строк, а как же компоновать подборки без этого? Чтоб потом там кто-то переделывал на свой вкус? Так при чем тут я? Серокопировать у меня тут нет возможности, перепечатывать – зачем?

И так мне неудобно перед Вами, я же несу ответственность и за Мишу, а он за себя не отвечает, и так уже много лет! Ругаюсь я с ним по четыре раза в год, а что проку? Теперь вот Париж, судя по всему, отпал, смогу лишь, вероятно, через два года.

И менеджеры мои расползлись: кто в Союз на преподавание, кто куда на каникулы, ничего не закончено, работа за два месяца непереведенная лежит, и когда еще пойдет. Руки опускаются, и ноги, и глаза: на людей не смотрел бы! Всё было бы иначе, если бы я месяц назад был уже в Париже. Но…

Поздравляю Вас с Рождеством, надеюсь в новом году Вас увидеть, а там что-нибудь и придумается.

Простите меня за грустный стиль, но – обязывает ситуация. В России шумят. Здесь – тихо.

Искренне Ваш – К. Кузьминский

30. Е. Г. Эткинду25 декабря 1975 года

Вена,

Хакенгассе 20–21,

декабря 25-аго

Дорогой Ефим Григорьевич и Екатерина Федоровна!

Спешу, но уже опоздал поздравить Вас со здешним Рождеством и нашим Новым годом, поскольку в спешке и твердой уверенности наезда в Париж взял только Ваш телефон и пришлось ждать Игоря[197], который вчера вернулся из Швейцарии, нагруженный впечатлениями и подарками. Съездил он удачно, но это он отпишет сам.

Я же вынужден выразить сожаления, перед отъездом (и задолго до) так много говорилось о Вас – с Татьяной Григорьевной[198],

Галей Усовой, Марьяной Козыревой, всех не перечесть, я вез Вам столько приветов, рассчитывал изложить их обстоятельно при неминуемой встрече в Париже, но Париж миновал меня. «Так уж вышло». Было обидно. Все Ваши ученики – мои друзья, и многие Ваши друзья – тоже. Я записал на прощанье Татьяну Григорьевну, наш разговор, стихи – как чувствовал. Сейчас она плоха. Зима, погода. Мне грустно: я редко навещал ее последние два года, а она так много мне дала! Как собеседник, как знаток – она гораздо выше А. Ахматовой. Она не давит, а дает. Поэтому ее ученики гораздо интересней, да их и больше. Я один из них. Простите, что пишу подробно: письмо прочесть не составит для Вас труда, увидимся же мы – когда? О Вас я знаю много, поэтому подробности нужнее с моей стороны, чем с Вашей. Вы знаете мои стихи – откуда? Я не из самых популярных поэтов Ленинграда (предпочтительней – Санкт-Петербурга). Как и мои учителя, линия «малых формальных поэтов», от футуризма до наших дней: Крученых, Чурилин, Туфанов, Василиск Гнедов, Божидар, Хрисанф, Чичерин, Алик Ривин, Красовицкий. Я перечисляю их, затем чтоб было понятно, что с акмеизмом мало общего у меня, разве отношение к культуре. Но оно сейчас – общее. Пишу Вам еще и потому, что увидимся мы нескоро: фремденпасса всё еще нет, в Америку же меня отправляют «по этапу» – 14 января (или около того). Чтоб изъясниться и успеть получить кратенький ответ. Поэтому буду писать долго и подробно, это существенно: Вы принадлежите к поколению «отцов», которое почти не знает о «детях». За последние 20 лет в Петербурге работало около ста человек (поэтов) и десятков пять – прозаиков. Все они «выпали» из русла официальной литературы, и из сферы наблюдения – тоже. Их не знает никто. Если мы возьмем книгу «Литературные салоны Пушкинской эпохи» или «Письма о русской поэзии» Гумилева – 90 процентов имен кануло в Лету. Но они (именно они) составляли «литературный бульон». Они существовали. Мы же – не. Отдельные имена (чудом принятые в Союз писателей Соснора, Горбовский и Кушнер), напечатанный на Западе («моим иждивением», каюсь) Бродский – говорят лишь о себе. Да и то: у Сосноры не опубликовано 90 процентов лучшего, у Глеба опубликовано столько же – худшего, так что мы знаем их не с той стороны. Основная же масса не зафиксирована нигде. Среди них есть не менее (а кое-кто и более) талантливые – добрая треть из ста собранных мною имен. Так уж вышло, что ни один поэт не прошел мимо меня. Три имени я могу назвать за предыдущее двадцатилетие, но началось всё – в 56-м. С 59-го года (19-ти лет) я мечтал об антологиях, но невозможно было делать их в тех условиях. Судьба Алика Гинзбурга[199] меня никак не привлекала. Сделали только книгу Бродского в 62-м году (она и вышла в 64-м), да Борис Тайгин, божья душа, собрал ВСЕГО Горбовского. Потом я писал сам, учился и учил, а в 67-м с Сюзанной Масси сделал «5 поэтов», «Живое зеркало» (вышла в 72-м). Работать было трудно, Сюзанна наезжала каждый год, подборки делались не мною. И книга вышла – так. Но в 74-м, решив уехать, я озверел. Я сделал молодых («14 поэтов») – Охапкин, Куприянов, Кривулин, Чейгин, Ширали, этсетера, и переделал стариков, добавив Рейна, Наймана, Еремина, Роальда Мандельштама, Аронзона и других. Итого – 28 (включая два раза меня). Помимо этого – отдельных сборников десятка два, и 23 прозаика, всего страниц на тыщу. Работать было трудно: у Глеба Горбовского мне пришлось прочитать 3000 стихотворений, чтобы выбрать – 30. Покойников – Роальда Мандельштама и Леню Аронзона – пришлось собирать заново. С живыми же просто невозможно работать, поскольку каждый из них – гений. Для младших я еще авторитет («учитель»), а для ровесников – пожалуй, что никто. Весь мой архив, 12 кг «готового» материала, мне удалось переслать в Израиль, но оттуда его никак не получить. Сначала вообще отдавать не хотели, потом, когда вмешался сенатор Джексон, вернули, но не мне, а Эстер Вейнгер, которой не на что послать (теперь уже и некуда). Так что получу его уже в Америке. Статей писать я не умею и не люблю, опираюсь в основном (в подборке) на свой вкус и знание материала, поскольку лучшие стихи нетрудно узнать при ежедневном общении с автором (-ами). Все они мои друзья или около того. Других же я люблю.

Как следствие, пошло «движение поэтов». После квартирных выставок (у меня) и выставки в Доме культуры Газа зашевелились и поэты. Собрали 30 человек (оргкомитет – Кривулин, Вознесенская, прозаик Иванов, Евгений Пазухин и я) и учинили тяжбу с СП, горкомом и этсетера. Был сделан сборник «32-х поэтов» в 500 страниц, выдан на рецензию, и, таким образом, все дальнейшие действия были «легализованы». Я уехал, а друзья остались. Мне уже было нельзя. Из них – добрая треть была рекомендована СП на книги, публикации, тянулось всё это – годы. Печатать всё равно не будут, но молчать уже нельзя. Прозаиков тоже удалось организовать, но они – тяжелая артиллерия, всё еще заседают. Юра Гальперин и тот же Иванов – во главе. Надежды, разумеется, никакой нет, но еще большая безнадежность – сидеть по норам. Погибают рукописи (Булгаков врет – они горят!), спиваются поэты, но и здесь их печатать нельзя – на то Женевская конвенция. Что делать – ума не приложу, нельзя же ехать – всем. А как же – внуки? Пока которых, правда, нет. Но будут, куда они денутся? 14 декабря вся эта братия вышла на площадь (Сенатскую), почтить стихами и молчанием память декабристов. Милиция, войска, всё как взаправду. В постелях взяли Вознесенскую, Кривулина с женой, Иванова, фотографа Валентина Марию и студентку Кузнецову. Троих художников – на площади. Но кое-кто там был: Игнатова, Ширали. Охапкин не пришел («боится крови»), без Трубецких не обошлось. Шумят поэты!

А что делать? Я тоже шумел, доколе возможно было. Пришлось уехать. Сейчас вот нужно вытаскивать мою секретаршу с ее «выездным» мужем: как бы ей за меня туго не пришлось. А с вызовами туго. Боюсь я за нее.

И здесь не сладко: Париж меня не ждет, Шемякин охладел, «Континент» о моем существовании не подозревает, придется в Штаты. Профессии у меня никакой, два незаконченных высших (биолог и театровед —?), но ни биологией, ни театром я отроду не занимался, в Литинститут меня, натурально, не приняли, чему я рад. На филфак тоже. Имел стабильную двойку по устной литературе, даже при поступлении в Череповецкий пединститут. Американская профессура меня хорошо знает, но дай Бог «ленивого профессора» на будущий год! Там тоже кризис. Меня это волнует мало. По-настоящему меня волнует то, что в Массачусетском университете Иваск, Чалсма и Ласло Тикош организовали центр по изучению «новой русской литературы». Наконец-то кончили доедать Ахматову и Мандельштама, от них уже и косточки не осталось. Пора подумать о живых. Вот туда-то я и просил рекомендации у Сиднея Монаса, Роберта Джексона и у других. Если бы еще архив получить, можно было бы заниматься. Я готов. Только боюсь, у них тоже «кризис».

По-моему, я изложил все свои данные, несколько игривым тоном, но такой у меня всегда, когда пишу. Вместо статей, которые я всё равно не умею писать (и вряд ли научусь), пошлю на Ваше благосклонное внимание (и усмотрение) некоторого количества своих текстов. Один из них («Биробиджан») я намеревался предложить в «Континент», но теперь уже и не знаю как. Два других оформляются Марком Пессэном (в Гренобле) и Мишей Шемякиным. Когда и как они издадут – не знаю. Вам же посылаю в основном для ознакомления. Это единственные «представительные» вещи. Случилось так, что я вырос в доме у Льва Васильевича Успенского[200]. Он меня не замечал, зато его библиотека была в моем распоряжении. Правда, на лексику и семантику я обратил внимание только в 1967 году, когда начал писать «Вавилонскую башню», и почти всё написанное «до» пришлось похерить. «Двенадцатиглавие» представляет собой скелет «Башни», вся «Башня» занимает 100 страниц, с текстами на украинском, английском, немецком, французском, этсетера. Из них я знаю лишь английский и украинский, остальное – звуковая система, абстрактная поэтика, возможная лишь на языках, чье звучание известно, значение же – нет. Не система «звукоподражания», а создание слов по звуковым принципам языка – будь то испанский, итальянский, латынь. Ведь, не зная языков, мы знаем массу слов: музыкальная терминология (итальянский), «экзотическая» лексика Южной Америки и Мексики (испанский), не говоря уже за вездесущую латынь. Только на языках «незнакомых» создается гармония в ее первоначальном виде, когда нет компромисса между звучанием и значением слова. Отсюда мой интерес к пра-поэтике: детским говорилкам (я собрал их), заговорам, наговорам, говорению хлыстов (не могу найти материалов), от Державина «Поэзия суть благозвучие» и до Юлиуша Словацкого: «Придет время, когда поэты будут изъясняться не словами, а звуками». У меня это затемняется и усложняется путем семантики, лексических и семантических рядов, ассоциативных моментов – в «Трех поэмах герметизма», словом, стремлюсь к Крученыху – получается Велимир. Глобализация слов у Байрона, Тютчева, позднего Пастернака, стремление к «Травка зеленеет, солнышко блестит…», к прозрачности и простоте великой, но это потом, выход к гармонии через додекакофонию, диссонанс, и в очень узком ключе – звуковом и семантическом при простоте грамматики (которую еще предстоит постичь), словом, выход в звуковую прозу (Белый, Ремизов, Замятин, Пильняк) – всё это (теоретически) благодаря ОПОЯЗу, Осипу Брику («Звуковые повторы» – черновая идея), Суинберну и Хаузману, не говоря о Джордже Ноэле Гордоне, надеюсь поверить гармонию алгеброй, хотя из алгебры ее не создашь.

Я попытался изложить «звуковую структуру» моих интересов, но есть еще и момент сознательной эклектики (Баженов, Гауди), попытка создать квинтэссенцию различных поэтических структур, возврат к осьмнадцатому веку, и дальше – к схоластической поэтике Довгалевского и Величковского, элементы абсурда в «малой русской прозе» («Кум Матвей, или Превратности человеческого ума», «Приключения милорда аглицкого Георга», поэтика Тредиаковского, Чулкова и Василия Майкова), словом, «много чего интересного есть в мире».

Пишу сумбурно, безобразно и по лексике, и по стилю, но, надеюсь, Вы простите меня, ибо спешу Вам изложиться, за невозможность сделать это устно. Не Васе же Бетаки мне «излагаться», меня и в России мало кто понимал, все предпочитают «пуповую» структуру поэтики, жуют до посинения Осипа Эмильевича Мандельштама, Ахматову, Пастернака – «малый джентльменский набор», а чтобы у конструктивиста Сельвинского чему поучиться – «так это же плохой поэт», а я что говорю? Учитель он хороший, нет – жуют проборы акмеистов, Маринетти бы, к примеру, почитать, «Футурист Мафарка», в переводе умнейшего Вадима Габриэловича Шершеневича – так и имени-то такого не знают. Все до единого знают имя Крученых, но НИКТО его не читал! А связь Мандельштама (позднего, дошло-таки) с футуризмом – нет, читают хрестоматийных обериутов, акмеизм и оберну – две болезни сегодняшней поэтики. «Есенинцы» не читали Клюева, акмеисты – раннего Зенкевича, один грамотный поэт, да и тот Ося Бродский, выросший (по ошибке) в Европе. Слава Богу, ввел в поверхностно-вещный акмеизм метафизическую глубину английской и польской поэзии. Так что я не потерял ни аудитории, ни собеседников. Пишу вот Вам и радуюсь: поймете. Не в том, что согласитесь, я и сам с собою не согласен, а просто, хоть понятно – что.

Не знаю, Ефим Григорьевич, все свои познания, какие ни есть, я могу лишь реализовать в системе своей поэтики или, в данный момент, прозы, но хочется еще столько изучить, разобраться в литературе «не общепринятого», писать статьи я всё равно не буду, разве чтоб кушать, начинаю четвертый лист, а конца излиянию не видно. Как же еще поговорить с Вами? Написал так вот Бёллю (мы с ним встретились в Павловске, в 66-м, я там экскурсии водил, говорили по-английски, и усмотрел он во мне поэта, возможно, потому, что несло от меня «Тремя звездочками», и даже непечатного, утешил, что и его, в свое время, не), написал по-английски, язык мне не родной, зело набредил, ответил мило сквозь секретаря, что очень занят, но я и не обижаюсь, я же не Солженицын, предстоит еще чего-то доказать, на Красную площадь я не хожу, мне некогда, да и был тогда в Алупке, водил экскурсии во дворце графа Михал Семеныча Воронцова, за что и был изгнан, вот от такого стиля письма от меня отвернулся Синявский, я его не знаю, меня ему рекомендовали – кому же больше? Больше некому. Вам я сам отрекомендовался, взял смелость, и то благодаря милейшей Татьяны Григорьевны, а так бы и не подошел, надоело искать «папу», я этим с детства занимался, разглаживали меня по головке Антокольский, Успенский, Сельвинский и проч., а печатать меня всё равно не могли. Т. Г. и та восхищалась и обещалась, но даже переводы мои завалялись навечно в столе. И слава Богу! Переводчиком быть не хочу.

Сейчас помаленьку российский инфантилизм выветривается у меня из головы, не без помощи западной профессуры, я так, в России, «всё мальчиком по жизни, всё юнцом». Здесь же – не знаю, что делать, с чего начинать. Сегодня звонили друзья из Гренобля, Николь Постникова (де Понтшарра), поэтесса, по поводу публикации в «Парле» у Кристиана Гали, но нужен еще перевод, и статья, а статьи я писать не умею, да и всё это – суета. Издать антологию, сборники под – не вижу возможности, с Карлом Проффером в «Ардисе» я не хочу, пусть там Ося чего издает, «Континент» – для него лишь «Биробиджан» со статьей (если примут), а статья, надо сказать, Вашего ученика, Ильи Левина, он балаболка, но из него может выйти толк. Я ему дал наметки, а он написал. За качество я не ручаюсь, но многое уловил. Пошлю ее Вам, вместе с текстом.

Еще раз и еще раз простите, Ефим Григорьевич, за долгость письма, за мой тон – резвлюсь, а другим не умею, но искренно почитаю Вас, почему и пишу. Дружили мы с Васей Бетаки, но что из того? Нельзя с ним серьезно. А больше там нет никого: Шемякин – художник, капризен и вздорен (пускай опять обижается, до него уже кто-то довел), вызвал меня из России, затеял сейчас «альманах», но мне не приехать, обходится собственной силой, меня уже не ждет, но горит материал – так бы хотелось обсудить его с Вами! Всех поэтов моего поколения, из которых Вы знаете – часть, я же всех, всех прозаиков – только беда: когда это будет и у меня? Даже книги скопировать негде. Прислали из Штатов архив, но, увы, в микрофильмах. А как это всё? Ограничусь покамест присылкой своих («сочинений»). Поверьте, там есть поэты гораздо получше меня. Но как их? Куда?

31. А. Б. Ровнеру и В. А. АндреевойКонец декабря 1975 года

Немножечко сочельник,

Новый год,

Вена

Аркадий, дорогой!

Спасибо Вам и Вике. Письмо – бальзам, а он зело мне нужен. Будучи дошедши (доведен) до отчаяния, порезал вены, используя афганский кинжал. Жена откачала, пошел в сауну, Вену замело, потом ураган, стёкла все повыбиты, от телефона меня отключили, Шемякин звонит Эдику (Зеленину), я лежу (лижу раны), словом, всё в порядке.

В Монжероне завелся Глейзер, крепчает Марамзин, надо открывать «Новый континент». Редактором поставим Лимона (пусть ему будет приятно), остальных кооптируем в редколлегию. Работать придется самим, я привычный.

Я уже еду. Когда – не знаю. Не мог Вам написать по причине вен – не выношу, когда Шемякин фармазонит. Сейчас окреп. Согласен на роман. Скорее, надо. Роман должен быть скорее догматический (или наоборот). Не влияет. Влиять друг на друга не можно. Путем Лимона всё равно не станем цитрусовыми. Главное, есть Вагрич Бахчанян (солнышко), страхолюдинка Мамлей, худеющий на луке Худяков. Они писать роман не могут, но могут послужить темой. Я свой роман уже дописываю, заключаю 4-ю часть письмами к 14-ти поэтам. Можно (должно) начинать новый. Стиль у меня разный расплывчатый (рассыпчатый), герметичный, местами мат, местами <пропущено слово.—И. К.>.

Аркадий, простите, резвлюсь. Ваше письмо меня обрадовало (ободрило), излечило от комплекса (вены не в счет, это хобби), третий день не пью, Шемякин меня не поздравил с Новым годом, справляли тихо с Кирой Львовной (не стыдно было не послать ей книжку? Я ей все свои подарил), перед этим была графиня Р., принесла в клюве, простите, пишу рассыпчато, убористо, убо, ибо, иби, хекену и мурро (ижицы на машинке нет, заменяю «у»), сандал и вервена, роман свой привезу с собой, чтоб ознакомить со стилем (понятие его относительно) – эстетика эклектики, Баженов, Гауди, биоархитектура, антироман осьмнадцатого века, футуризм, стило.

Словом, много что «Наука имеет много гитик», приемлю аксиомой, а ксиву не выдали, ассоциативный психоз (психодермия, это ужасно) это я только сегодня так пишу в остальные дни иначе в иные дни вообще ничего не пишу сядем и будем писать не сядем здесь за это не сажают кроме банкротства последнее обеспечено сэкономим на точках роман обходился без знаков препинания без заглавных букв за неграмотностью белоусов ученик аронзона очень талантливый (выкликал на моем чтении: «Так нельзя писать!» А как можно, вежливо осведомлялся я). Можно я так буду писать? Вы поймете?

Меня сейчас интересует конструктивный принцип, зады Дос-Пассоса, Артем Веселый периода «Ермака», Лев Квачевский[201]подарил кофемолку (есть пространственно-временные смещения, см. неопубликованную статью Н. Н. Пунина о Хлебникове, я ее сплавил в Штаты, ею вполне можно утвердить альманах – симбиоз акмэ с футу – вынужденное противоестественное сожительство

Аркадий, не радуйте меня, а то я обрадуюсь, пессимизм натуры моей не выносит очарований, вен не наберешься, и те после операций исколоты, полчаса режешь, пока найдешь (это, просьба, в роман не включать, роман должен быть полноценный, как советский человек, комплексы оставляю на Вашу совесть, у меня их нет, интеллигентность изживал в себе каленым железом, сталью закаленной, помогает мало но облагораживает

Петроний и его Сатирикон, Новый Сатирикон, Всеобщая история Сатирикона, Тэффи, О. Л. д’Ор и канотье Аверченко, помесь Потемкина с Рукавишниковым

жму Вашу руку журнал (роман) должен быть грустный веселый с черными страницами и без оных, потом разберемся, в Вене я уже не жилец, хер инженер замучил, приехала Горбаневская, тоже боюсь, вылетаю багажом, собакой

вскормлен конским молоком футуристов, ненавижу Новый мир Ниву и журнал Континент

заранее согласен с Вами на обратное

собственное мнение почитаю излишним излишки не окупаются хочу симбиозу («Бвана, стреляй симбу в тум-тум!» – перевод из Хемингуэя) хочу беш-де-меру пишу этнологические статьи теория Гумилева (льва) хочу стрелять в тум-тум множественное число достигается путем повторения швденноберэжная украина остап вишня и остап черешня из пьесы «Вишневый зад». Зады акмеизма, зады футуризма – чьи из них чище, в чем меня упрекает Елена Васильева (или наоборот)[202]. Уже отрецензировали 5 поэтов, теперь их становится больше, книги всё еще в израэле который не боцман (главный герой будет боцман по фамилии Кацман, морской приключенческий роман с арабо-израильскими пиратами, Гонконг китайские джонки, мадам Вонг, контрабанда золотом, майор КГБ Кумушкин, фетровые пуленепробиваемые шляпы, кореец Одджоб (северный) из чужого романа, нейлоновые чулки с кукурузной мукой – контрабанда в Союз, Арман Хаммер в роли первого любовника и Элизабет Тейлор, изображающая задник грудьми (я их щупал – тверды!) Берды Кербабаев в роли первого секретаря союза кинематографистов, Миша Мей лох и Молох (сцены французской борьбы), словом, хочется чего-нибудь такого этакого, эталон красоты эскимоска (провислая спина, сера в ушах и перхоть в хвосте – идеальная стать по учебнику ветеринарии), можно по Дарвину («Половой подбор») – плоское лицо, крючковатый нос, желтоватого цвета кожа, груди до пояса и отвислый живот

Изобрав героиню, надобно таковую использовать (желательно новейшие методы), а вообще можно обойтись героями, гомосексуализм, на Западе это модно, проблема несовместимости, резус-фактор, заставим героя рожать.

Одэн, Мервин и Лоуэлл (последний украл две моих строчки – обещался, по крайней мере), сцены рыцарей круглого стола, встреча Никсона с гангстером, борзые бега (русский фонд), расписанные фламастером лабстеры и – этсетера.

Большею частью буду писать на языках иностранных, для ознакомления западных граждан, надо только машинку купить. Куплю с гонорара, но для этого надо роман написать – замкнутый круг проблем.

Скоро едем, борзую везут, за собой оставляем долги.

Нонна паровой каток довела меня до инфаркта: кидаюсь на всех русских женщин (а как там американки? – не для Викин ушей!), я вообще очень многолюбив. За что и страдаю. Вены режу и пью тепловатую кровь.

Помните ли Вы наизусть свою прозу? Боюсь, что я – да. Поэтому трудно писать. Чужую я (всю) тоже помню.

Моя жена – инопланетянка (так выяснилось в ее борьбе с кофемолкой. Кофемолка сломалась, пока я писал). Незнакома с западной цивилизацией. Из всех благ обожает бидэ. Как там с этим? Я же к бидэ равнодушен, поскольку цыган.

Напишите из быта.

Надеюсь, что до 14-го пробуду еще здесь. Рейс пока не означен.

Записали на первый – когда он?

Поздравляю Вас, Виту и чадо с российским Рождеством.

Жду встречи. Заранее рад.

Обнимаю всех трех – Ваш Кузьминский

32. С. Монасу15 января 1976 года

Генваря 15-го,

Вена,

Хакенгассе

Сидней, солнышко!

Всё смешалось в доме Облонских: футболист Подъеблонский, князь Оболенский и князь Ухтомский (он же Борис Иванович Дышленко). Сегодня получил письмо от 8-го января, а вчера – декабрьское, с подарком и предложениями, из Парижа. У мсье Шемякина оно провалялось месяц. Оне заняты.

И лишь сейчас я имею возможность поблагодарить – за подарок, за поздравления, за предложения, за работу, за всё. Да – да, да, да! Руками и ногами! В Остин (в Остию не пустили), глушить гремучих змей и нерадивых аспирантов – с сентября (аугуста) сего (уже!) года[203]. Согласен. Благодарю. Оправдаю доверие, как говорили комсомольцы на моей (теперь уже бывшей) родине.

Теперь, наконец, всё уже прояснилось. Просидев полгода в Вене в тщетном ожидании фремденпасса по Европам, ничего не сделав в Париже, ничего не сделав в Гренобле, ничего не сделав в Дорнахе, не заработав ни (вшиллинга, доллара, франка…), записан на рейс 5-го февраля на Америку. Собака летит с нами (Сюзанна позаботилась, бедным эмигрантам это не под силу, многие едят собак прямо тут, в Вене, не имея возможности оплатить их пролет), словом, всё окей. По крайней мере, ясно. 6-го прибываю в Нью-Йорк, на Толстовскую ферму (там меня ждет погостить клуб борзых), и начинаю бурную деятельность. Здесь каждый день общаюсь с Наташей Горбаневской, она, натурально, едет в Париж. Марамзин уже там. Похоже, вся политика останется на европейском континенте, поэты же последуют путем Колумба. Не люблю политиков. Сам я анархист.

Но ежели серьезно, то очень грустно дело обстоит с разобщением 3-й русской эмиграции по школам, по сословному принципу, просто по эгоизму. То же было и с первой, но там хоть культура держалась вместях. Предстоит создавать ее заново.

Нет ни материальной, ни технической базы, культура же не коммунизм, ее на голом месте не построишь. Попытаемся в Америке. Сегодня были мои друзья из Швейцарии, говорили об Андрее Белом. Готовится солидное издание его на немецком, есть ряд материалов, поступивших из России (например, «Мои встречи с Рудольфом Штайнером» и кое-что еще[204]). Имеет смысл заладить контакт с этим издательством, я отрекомендовал Вас, это мои большие друзья, может быть, на стыке немецких и английских изданий удастся пробить русское. Но об этом поговорим особо по приезде. На всякий случай адрес прилагаю (мало ли, срочная необходимость), они о Вас уже знают.

Привезли мне бутылку «Боржоми» из Грузии и французскую булку из Киева от ностальгии. Пока помогает.

Сидней, было даже два письма на Париж, от 10-го и от 17-го, и оба я получил только вчера. «Разочарования» меня не пугают. Я к ним привык. С голоду не помру, Толстовский фонд прокормит. Принимаю любую работу с благодарностью. Рекомендацию от Эткинда получу, безусловно, вопрос двух недель (в Париже ли он? Сейчас пишу письмо). Вторую и третью пусть дают Роберт Джексон и Сюзанна Масси, обоим напишу. Не нужна ли от Генри Джексона? Могу.

Джейн Робертс – увы! – вне пределов досягаемости. С Шемякиным «контакта» даже я не могу найти уже 12 лет, куда уж ей! Пусть не страдает. Это не так приятно, как кажется.

С Хармсом и Введенским Шемякин пусть разберется сам, а потом я с него стребую тексты. Чего хочет, пусть того и печатает. Альманах, похоже, выродился в причуды миллионера. Со мной не советуются. Их дело.

Моя секретарша? Ну что ж. Пусть уж лучше погибает от ностальгии на Западе, чем я от страха за нее там. Баба она молодая, здоровая, не пропадет. Жили же мы в Ленинграде втроем, с голоду не погибали. Пусть едет. Сегодня вроде она женится. На еврее. Дай ей Бог!

На тему депрессий – я уже порезал вены, но они уже заросли. Этим я с успехом занимался в Советском Союзе, нам не привыкать. Спасают друзья, которых много.

На днях получил письмо-приглашение из института перевода и очень удивлялся – к чему бы? Оказывается, Вашими молитвами. Завтра бегу звонить, но Петиоки сейчас нет, там кто-то за него. Ну, разберемся. В любом варианте – огромное спасибо Вам и Лизе Маркштейн[205] за заботу. Я о ней тут много слышал. Не было ли у нее папы? Но о ней говорят очень хорошо.

Что там слышно о Массачусетском русском центре, где Чалсма, Тикош и Иваск? Русские там не нужны? Я боюсь им писать, пока меня не отрекомендовали.

Все куда-то пропадают. Теперь пропал Додж. Как поехал в первых числах декабря в Россию, так и пропал. Все пропадают.

Словом, Сидней, путь мне один – в Штаты. Быть (влиться) в великую нацию эмигрантов, раствориться, ассимилироваться, потом – Самоа, Таити, остров Рапа-Нуи, Микронезия и острова Тонга.

Всё лучше, чем Париж. Который, может быть, и прекрасен весной, но не зело прекрасны там люди. «Континент» превратился в кормушку для бывших членов Союза писателей и «общественно-политический журнал» с восточно-европейским диалогом типа «Нового мира». Меня там не ждут и вряд ли будут рады.

Америка – дело иное. Новый континент, родной язык, Сюзанна и Сидней. Проживем. Перебьемся. Только есть ли в библиотеке Конгресса словарь туарегского языка?

Нега свежевымыта у Натальи Горбаневской, поражает флегматичных венцев русской иноходью, кланяется вам.

Мы с Мышью благодарим за всё, надеемся на скорую встречу. Целую руки Кэрол.

Ваш Константин

Кузьминский

33. С. Масси16 января 1976 года

16 января,

Хакенгассе,

Вена

Сюзанна, дорогая,

теперь всё ясно, всё встало на свои места. Я не жалею об этих полугода, потраченных на акклиматизацию в иноязычной Вене. Тем легче будет в Америке. Тем более что ты, по-моему, сделала там всё, что можно и что не можно, для нас троих. 5-го февраля мы записаны на рейс. Осталась рутина: багаж, прививки собаке, документы, этсетера. Рогойский обо всём позаботится, он удивительно милый человек. Итак, летим.

Мои дела в Европе не пошли. Придется вернуться американским подданным, с профессорской степенью и показать им, что и как.

Перед Новым годом приехала Наташа Горбаневская, третья женщина России. На нее тут же набросились корреспонденты, юриспруденты и просто любопытствующие. Последние две недели, начиная с 7-го, на нее набросился и я. Мы ведь не были знакомы в России, а ее друзья – не мои друзья: Найман, Бобышев, вообще Москва. И она обо мне практически не знала. Вот и говорим последние дни, выясняем, ху из ху. Она человек удивительный, а судьбы легендарной. Ее младший сын, Ося, был восьмым демонстрантом на Красной площади во время чешских событий, ехал в колясочке. Старший сын – умница и террорист[206]. Мышь возится с обоими, так и дружим. Стихи у нее весьма хороши, но она их не навязывает, единственным детищем своим считает «Хронику текущих событий». Мне всегда везет – кого только не встретишь, ведь всех российских гениев знаю.

Прости, что пишу так подробно, но ее приезд на Запад был событием изрядной важности, и очень хорошо, что мы с ней встретились здесь и поняли друг друга.

Сюзанночка, теперь о делах. Благодаря тебе все вопросы с отъездом выяснены, с Негой всё в порядке (сегодня ее вымыли в ванне у Наташи шампунем – и сами поразились: шерсть пушистая, походка стала грациозная, еще раз вымоем, такую и привезем).

Сидней Монас написал мне несколько писем, которые месяц шли через Мишу, а в них были очень важные новости. Мне предлагают в Остине 3 часа в неделю готовить аспирантов с августа по январь на полгода – 6000 баксов. Остальное время свободно для разъездов и лекций. Но нужно решать сейчас, и нужна еще пара рекомендаций. Одну я попрошу у профессора Эткинда (он здесь был в Вене), а вторую Сидней хотел, чтоб ты. Почему не поработать полгода в Техасе? До осени еще далеко, для начала можно будет поездить с лекциями по восточному побережью, живя, где Толстой укажет, летом меня (и Мышь, и Негу) зовут погостить разные профессора, так что до осени протянуть можно. А с января – еще куда-нибудь, в Орегон бы…

Очень меня беспокоит израильский архив. Его получила Эстер Вейнгер, но она очень изменилась с отъезда из России, чем-то на меня обижена, у меня же не было ни адреса, ни денег переслать 12 кг. Теперь я уже точно еду в Штаты, и оттуда затребую его. Может быть, потребуется и помощь твоих друзей в Вашингтоне… Не знаю. Что-то там темно. На огромные письма она отделывается открыткой в несколько слов, да и открыток давно нет. Мы ведь были когда-то очень близкими друзьями. Ничего не понимаю. В Америке подумаем.

Только что уехала Анни Ян, антропософка из Дорнаха. Эти люди мне сделали всё возможное для поездки в Швейцарию, ждали меня на виллах на Рождество и на чтение в Гетеануме, но австрийская полиция непробиваема. Фремденпасса всё еще нет. То же и с Греноблем. Мою книгу будут делать на расстоянии. Шемякин молчит, опять капризы.

Спешу закончить письмо, чтобы отослать сегодня. Итак, рейсом 5-го февраля я буду в Нью-Йорке. Встречать нас специально не надо, разве что окажешься в городе. Мы беспокоились в основном за Негу, но раз она может лететь с нами, то что же лучше.

Матушка позванивает, правда, очень редко, с телефоном у нас здесь сложности, да и ей звонить дороговато. В Америку же и совсем не можно. Тебе она просила передать свое благословение и благодарность, и детишкам твоим тоже, и Бобу. Мы присоединяемся.

Секретарша моя делает глупости, посылает разное мелкое барахло через Париж, а мне нужны рукописи, фотоархив, графика… Но на днях она должна была выйти замуж, вытаскивать ее всё-таки надо. Слишком страшно там. Мы сидим с Наташей Горбаневской и чуть не плачем: страшно за друзей. Поэтов можно прикрыть публикациями и известностью, а «не поэтов»? Завтра попробую позвонить матушке, узнать, чего там и как. За матушку-то я не беспокоюсь. Если ГБ на нее полезет – тем хуже для ГБ. Но Наталья молчит!

Новый год, Рождество были у меня очень тяжелыми – цепь сплошных неудач, неприятностей. Я был риалли апсетдаун![207] Но выкарабкался и опять – за работу. Роман у меня застрял – нет материалов, это и раздражает. Нет ксерокса, чтобы сделать графические страницы, печатать же – это мука. Но еще нужна английская машинка. Надеюсь, в Штатах найду какую-нибудь.

Сюзанна, милая, мы так тебе благодарны, запомни, что добро всегда помнится, в России же – в особенности. Если я, случалось, и делал глупости, но ни о ком я не говорил СТОЛЬКО и с такой теплотой, как о тебе. Потому что помню.

Целуем всех вас, обнимаем, детям и Бобу – здоровья, тете – силы и мужества, скоро уже встретимся.

Ваши Костя, Мышь и Нега

«Профессоров, полагаю, надо вешать»: Константин Кузьминский как посредник между неофициальной культурой и американским академическим истеблишментом