Беседа Леонида Межибовского с Джоном Боултом 25 августа 2020 года
– Джон, как Вы познакомились с Кузьминским?
– Я его в России не знал, мы познакомились в Америке. Он приехал в Техас и преподавал там два семестра в Техасском университете, где я тоже работал тогда. Мы были, так сказать, коллеги.
– Это случайно получилось?
Случайно. Надо сказать, что шеф нашего департамента, профессор Сидней Монас, провел год в Ленинграде по культурному обмену и там познакомился с Кузьминским. Он был очень впечатлен, и, когда появилась возможность пригласить его, Монас позвал его на год в наш университет. Это получилось: Кузьминский приехал с женой и собакой, и поселились они в нашем городе Остине, где находится Техасский университет. И так как я, конечно, очень интересовался русскими делами и русской культурой, то скоро познакомился с ним. Надо сказать, что первое впечатление было очень… странное, потому что я человек непьющий, я не курю и вообще не бабник, извините за слово. А Кузьминский наоборот – страшный пьяница, курил всё время, а про женщин не буду лучше говорить. Поэтому совсем разные люди, совсем! И, может быть, из-за этого мы полюбили друг друга и сблизились очень. И год, два, три мы были очень близкие друзья. Я его очень любил за то, что он обожал поэзию и русскую литературу; у него была колоссальная, феноменальная память – в смысле, он мог Пушкина, Блока, всех наизусть декламировать, это была фантастика! Но, конечно, его главное хобби и главная страсть – это диссидентство, нонконформизм, антиистеблишмент. Будучи в Ленинграде, он, конечно, знал многих поэтов, художников, музыкантов – подполье 1960-х годов. И его миссией в Америке было пропагандировать нонконформизм, он страшно хотел передать всё это в мировое культурное наследие. Он сильно страдал, потому что американцы вообще мало интересовались русской культурой, и первое время для Кузьминского было очень трудным. Он хотел найти аудиторию, слушателей, людей, а их было мало, какие-то студенты… В основном американцам была до лампочки русская культура, а тут еще какое-то диссидентство! Поэтому он переживал, но всё равно собирал стихи, старался вспоминать, что было в 1960-1970-е годы, много писал – сам сочинял стихи, и для него литература была жизнь. Он мечтал спасти поэтическое наследие Петербурга и опубликовать всё это. И как ни странно, появилась возможность это сделать через одного издателя, которого я хорошо знал и покупал у него книги. Он заодно публиковал разные штучки. Звали его Фил Кленденнинг. В один прекрасный день я звоню Кленденнингу и говорю: «Тут у нас такой Кузьминский, он хочет опубликовать том или, скажем, два русской поэзии нонконформизма. Это Вас не интересует?» – «Ну, Вы знаете, Джон, это дорого, никто этого не знает…» – но в конце концов он сказал «да». И Кузьминский, конечно, очень был рад и год-два печатал на старой машинке (тогда компьютеров не было) все эти стихи нонконформистские, которые он вспоминал. И появились в результате, как Вы знаете, пять томов его «Голубой Лагуны». Это была монументальная задача, и слава Богу, что он всё это сделал, а издательство опубликовало этот многотомный труд. Но какое-то время спустя Кузьминский уехал в надежде, что в Нью-Йорке будет лучше: будет слушатель, будет аудитория, там много русских людей. И с тех пор мы как-то потеряли связь: я остался в Техасе, потом был в Калифорнии, а он всё время в Нью-Йорке.
– А в Техасе он отказался от места в университете?
– Это была очень трудная глава… Монас, наш заведующий, приглашал его на один семестр как visiting professor. Но Кузьминский не был профессором. Даже в Техасе надо было ходить на работу в рубашке, в штанах хотя бы… А Кузьминский там валялся почти нагишом иногда, в халате, волосы длинные, курил всё время и вел какие-то странные семинары для бедных студентов на ломаном английском языке. И, конечно, было очень трудно – ну, Вы можете представить себе… И поэтому после одного семестра решили не продолжать его контракт, хотя, слава Богу, в конце концов ему дали какую-то работу со студентами на второй семестр. Но после этого его вообще уволили. Ну, потому что в пьяном виде перед студентами… не получается.
– Но Монас знал ведь, кого он приглашает?
– Конечно, знал. Это был великий эксперимент! (Смеется.) Но когда смотришь назад, это всё очень здорово, замечательно. Что еще можно сказать? Кузьминский любил собак, любил животных – тут мы нашли с ним общий язык, я тоже люблю собак. У него была верная жена – страдала из-за этого Кузьминского, но обожала его, вела себя как ангел милосердия и осталась с ним на всю жизнь. И физическая его наружность – это было, конечно, что-то! Голова, и волосы, брюхо… Он любил декламировать стихи (свои и чужие) и при мне часто так и делал: впечатление неизгладимое. Такой голос, такие интонации, такая словесная память, такой пафос – гениальный перформер, прямо как Майкл Джексон! (Может быть, Вам покажется странным, но я большой поклонник его музыкального таланта.) С другой стороны, не всё было просто, потому что, к сожалению, Кузьминский иногда сильно выпивал, «отключался» на несколько дней, посылал всех «туда», и общаться с ним было невозможно. Пил он много, и были у него периоды, когда он вообще… страшные моменты. Но потом он выходил из этих трансов, трезвел, потом опять… Тогда были и другие русские в Техасе: художник Яша Виньковецкий, который жил в Хьюстоне, такой диссидент-литератор Илья Левин, учился в аспирантуре в Остине. Мы часто ездили на пикники на озеро Тревис недалеко от Остина, с собаками и ружьями (стреляли мы!), чтобы отдыхать, говорить о России и русской культуре, готовить шашлыки и т. д. На этом озере у нас было одно любимое, очень красивое место (однако – частная собственность!), своего рода лагуна, и, будучи совершенно непрактичным человеком, вдруг я спрашиваю себя: «А что если купить эту лагуну и построить там наш институт?» Так как я давно увлекался искусством и поэзией символистов, в частности Блока, то голубой цвет (лазурь) для меня имеет особый резонанс, тем более что моя докторская диссертация (1971 год) была посвящена московской группе символистских художников «Голубая роза». Поэтому, когда я начал думать о создании некоего «института», мне казалось, что будет красиво и необычно поддерживать эту связь с «голубизной» русской культуры начала XX века (идея возникла примерно в 1972 году, то есть еще до пребывания Кузьминского в Техасе). Думаю, что эта лагуна вообще не была в продаже, но всё равно я пошел в банк и спросил о возможности получить денежный заем (примерно в $100 000), где мне объяснили, однако, что таких заемов простому смертному («бедному профессору») не дают. Поэтому лагуну и ее территорию я не приобрел. Зато название осталось, и я зарегистрировал в налоговой инспекции наш институт в качестве non-profit organization, а именно как Institute of Modern Russian Culture at Blue Lagoon. В конце концов университет дал нам маленькое помещение, чтобы хранить книги, архивы и работать, так как под эгидой Техасского университета (а после 1988 года – Университета Южной Калифорнии в Лос-Анджелесе) устраивались конференции, издавались бюллетени, приобретались книги и т. д. IMRC был разделен на секции, но особого значения это не имело и было чисто номинально. Правда, вначале были грандиозные идеи развивать институт именно как междисциплинарную, синтетическую организацию, но это была, конечно, утопия, так как с миллионами всё можно делать, но у нас не было миллионов, и поэтому многое осталось, скажем, «на бумаге», в том числе и Секция литературной практики, которой заведовал Кузьминский. С другой стороны, никто не мешал, полная свобода, никакой цензуры, чем Кузьминский был очень доволен (после советского опыта). В этом смысле его антология симптоматична «пластичности» IMRC. Но с Кузьминским было очень трудно, очень сложно. Из-за него, из-за его психологии…
– Ему, наверное, тоже было трудно психологически?
– Ему было трудно, потому что не было слушателя. Не с кем было говорить. В Ленинграде он был центром, окружен диссидентами, нонконформистами. А тут он, конечно, очень переживал. В Техасе он провел пять лет, если не ошибаюсь, пока не уехал в Нью-Йорк.
– Джон, я Вас расспрашиваю о Кузьминском потому, что в Ленинграде для людей, которые, как я, не могли знать его лично в силу возраста, он был легендарной личностью. Я помню, как друживший с ним до отъезда Борис Понизовский, когда я к нему однажды пришел, показывал мне том «Голубой Лагуны» с коротким мемуаром Кузьминского о нем, и был совершенно счастлив, потому что то, что сделал Кузьминский, было фиксацией не только стихов (Борис стихов не писал), а всей этой культуры. И в те годы это было необычайно важно.
– Кузьминский многое спасал, и конечно, это очень важно. Я до того часто бывал в России, жил там в шестидесятые годы, когда был аспирантом в МГУ, но мало интересовался нонконформизмом. Меня интересовали Блок, и Белый, и Брюсов, всё это начало века, а другое было далеко от меня. Но когда я познакомился с Кузьминским, я сразу понял, что есть и альтернативная, другая Россия. Он сильно повлиял на меня в этом смысле… За это я очень благодарен судьбе.
«Таких книг – не было»: неосуществленный проект Константина Кузьминского и Льва НусбергаТомаш Гланц (Universitat Zurich)
История русского авангарда и его рецепции в более позднее время вплоть до современности – это также и история соответствующего повествования о самом авангарде и разных его аспектах, о его критике и канонизации. Самостоятельной темой является продолжение художественных и жизнетворческих практик авангарда в более поздние периоды истории культуры. И отдельный интерес вызывают те случаи, когда дискурс такого типа практикуют не искусствоведы, филологи или теоретики, а сами писатели, художники – так сказать, изнутри того предмета, который они тематизируют.
Одной из таких увлекательных попыток стал замысел художника Л. В. Нусберга и поэта К. К. Кузьминского (если ограничиться в характеристике самым кратким определением их многосторонней деятельности) – создать обзор русской культуры авангарда и путей его продолжения в послевоенный период. Их книга, задуманная во второй половине 1970-х годов, должна была стать не только историческим справочником, но одновременно и легитимацией их собственного творчества, то есть воспроизведением канона на текущий историко-культурный момент и в его рамках самоканонизацией.