– Восемь футов! Семь… шесть… пять…
Я догадался, что глубина меняется и это опасно для судна, но никак не мог сообразить, почему это происходит посреди моря.
– Мезенская губа, – как бы между прочим сказал Васька Томилов, – здесь самые большие отливы. Пойдём, Фимка, поможешь мне с кашей.
Тут же кормчий выкрикнул:
– Отдать якорь!
Носовик выбросил якорь, и судно остановилось. Команда спустилась в жилой отсек пережидать отлив. За вечерней трапезой я спросил у Афанасия Ивановича:
– Почему же мы не ловим на нашем морюшке, а идём к чужим берегам? Быват, и здесь кормиться можно?
– А как же! Ловится, конечно! Испокон веков здесь сёмгу промышляют, а она, братец, имеет высокую товарность на рынке, торгуется наравне с пушниной и жемчугом, поэтому все рыбные угодья принадлежат монастырям: Соловецкому, Николо-Корельскому и Антониево-Сийскому. За двинянами закрепили поля на Мурмане.
– Выжили крестьян-ловцов, выкупили все доходные тоня, – добавил лоцман Мартын Степанович.
– Ты не переживай, Фимка! – подбодрил Афанасий Иванович. – Нам бы лишь в меженное время с промыслом успеть, а пустым домой не воротишься.
– В какое время? – удивился я.
– Между весной и осенью, – пояснил Афанасий Иванович, улыбнулся, призадумался и добавил: – Всё в нашей воле и по плечу, пока ветра дуют умеренные, ночи светлы, а туманы не часты и кротки.
После этого разговора мне стало понятно, почему братья Команины уходили так далеко от дома. Поужинав, я снова поднялся на палубу, чтобы зачерпнуть забортной воды и приступить к мытью посуды. Месяц вспарывал ночное небо, тут и там зажигались звёзды, но всё это я видел тысячи раз и поэтому не придал особого значения. На первый взгляд всё вокруг выглядело обыденно, но каково же было моё удивление, когда я не обнаружил отражения за бортом. Наш коч, стоящий в небольшой луже, окружала сплошная тьма. Перегнувшись через борт, я не услышал ни единого всплеска. Через какое-то время мои глаза привыкли к темноте, и я разглядел якорь, сиротливо лежащий на песке. При желании можно было спуститься и погулять по отмели. Да-да! На вёрсты вокруг нас был осушенный ребристый песок.
С первыми лучами солнца носовик проорал:
– Вода сполняется!
– Выбрать якорь! Наладить ветрило, крещёные! – тут же распорядился кормчий.
Через несколько минут парус был поставлен, и мы снова взяли курс в полветра. В течение утра носовик ещё иногда выкрикивал: «По правому борту отмель-кошка!» Но чем дальше мы шли, тем реже встречались кошки, а пока ещё виднеющийся берег становился всё пустыннее и безлюднее.
VI
В конце второй недели, когда мы в очередной раз пережидали малую воду неподалёку от Каниного Носа, случился шторм. Мы стояли на якоре, под судном было не больше трёх футов. В это время на нас обрушился шквалистый ветер. Небо вдруг сделалось чёрным, молния низверглась, и страшный гром заставил всех пригнуться. Солнце ещё какое-то время выглядывало украдкой, но не успели мы спуститься в отсек, как тёмно-свинцовые тучи украли светило. Волны разыгрались в дьявольской пляске и со страшной силой стали биться о борт. Наш коч развернуло, якорный трос натянулся и стал скрипеть от напряжения. Море в одно мгновение перемешалось и сделалось мутно-белым от песка. Рыхлые шматки грязной пены срывались с поверхности и улетали в сторону берега. Рей и мачта взревели настолько устрашающе, что мне показалось: они тоже вот-вот сорвутся и полетят вслед за пеной. Корабельные снасти стонали, свистели и выли в унисон порывам, а студёное море вставало дыбом и окатывало палубу корабля снова и снова.
С нагонным ветром и вода пошла на прибыль, но, снимись мы с якоря, корабль неминуемо разбился бы. Нас могло опрокинуть на любой из несчитаных кошек или разметало бы о подводные камни-стамики.
От непрерывной качки у меня закружилась голова и стало мутить. Через час такого испытания руки и ноги сделались непослушными, слабыми. Я не мог находиться в отсеке, но и на палубе мне не хватало воздуха. Со мной случилось помешательство: час мне казался минутой, а минута – столетием. Вот тогда-то я и понял слова Егора Васильевича: «Пей солёную воду, чтобы далече море не било».
Первый, кто подошёл ко мне, был повар. Он протянул мне хвост вяленой трески и сказал:
– Жуй солонину, будет легче.
Я жевал сквозь подкатывающую дурноту, но легче не становилось.
– Ты привыкай, Фимка! Главное – первый шторм переболеть, а потом во время качки даже аппетит проявляться будет, – поддерживал меня Васька Томилов.
Но я никак не мог переболеть, и съеденный мной хвост трески отправился за борт.
К вечеру я потерял счёт времени и уже плохо понимал, где нахожусь. Мне думалось, что дни мои сочтены и все мы обязательно погибнем.
Я стоял на коленях, держась за борт, и молился:
– Отец Небесный, возьми меня под Свое особое покровительство! Не оставь меня в этом враждебном мире! Возьми мою никчёмную душеньку. Возьми к маменьке и тятеньке, я так по ним истосковался. Нет мне никакой возможности укрепиться, Ты соединяешь родителей и их чадо, возьми и меня к себе до небес…
В это время ко мне подошёл кормчий, присел рядом, прижал к себе и погладил по голове своей тяжёлой рукой:
– Что ты, сынок? Всё будет хорошо!
– Как же хорошо, Афанасий Иванович? Сгинем все…
– Если не веришь мне, зачем отправился со мной? Верь! Буря стихнет к исходу второго дня.
Он подхватил меня на руки и обессиленного отнёс в отсек. Где-то через час я уснул.
Весь следующий день я ничего не ел. Иногда ко мне подходил Егор Васильевич и отпаивал водой из ковша:
– Ты пей, малец. Пей сколько влезет. Вода дырочку найдёт, это я тебе как купор докладаю. По первости-то все так: сначала в море рвутся, а случается первый шторм, так всякий в лёжку. Ты парень молодцом, иные-то и без шторма заболеть могут, укачает, так они посреди моря за борт просятся… Ничего, мы из тебя ещё кормчего воспитаем. Будет у нас Шупров Ефим… Как тебя по батюшке-то величать?
– Еремеевич.
– Будешь ты, Шупров Ефим Еремеевич, известным русским мореходом и путешественником. Это уж у тебя на роду написано. Я знаю.
Егор Васильевич поправил мне одеяло, встал и пошел прочь.
– Ну, пойду я. Хозяйство осмотреть надобно. Бочки, слышь, за переборкой гремят? Тоже болезнуют.
К вечеру шторм затих, кормчий дал команду: «Выбрать якорь!»
– Противняк заводится, не помешал бы ходу, – пробурчал Мартын Степанович.
– Ничего! Бог милостив, проскочим горло, а там он на пользу пойдёт, – ответил Афанасий Иванович.
При бесполезном встречном ветре парус не ставили, но и без него сильное течение уносило наше судно в положении левентик[19] к горловине Белого моря.
VII
Через шестнадцать дней нашего похода мы обогнули Канин Нос, после горловины ветер распростёрся к весту. Лоцман Мартын Степанович отрапортовал: «Свежий ветер!» А кормчий, завалив румпель, проорал: «Всех наверх! Распахнуть ветрило!»
Этот день был особенный, теперь и мне выпал шанс проверить себя на прочность и познакомиться с новым миром. С ловкостью кошки я просто взметнулся по вантам на самый рей, оседлал его и развязал конец – полотнище тут же развернулось. Парус всхлопнул, как бы просыпаясь и стряхивая складки после долгой лёжки, а матросы на палубе подхватили вожжи, натянули и подвязали концы. По правому борту от нас виднелся чёрный скалистый берег Каниного Носа. На горизонте за кормой распахнулись белые паруса догоняющих нас кораблей братьев Команиных. А впереди открывались лишь вечное небесное море и безначальный простор.
Угнездившись на рей, словно чайка или поморник[20] над обрывом, я отчётливо почувствовал килевую качку. Наш корабль заныривал в волну и, выскакивая из неё, поднимался на другой, но это меня ничуть не пугало, наоборот, раззадоривало. Я веселился, смеялся и раскачивался смелее и смелее, как будто и не было у меня никогда морской болезни. Скоро я ощутил такой прилив сил от ослепляющего солнца, ветра и неукротимой энергии моря, что, вскочив на рей и держась за мачту как можно сильнее, начал раскачивать коч с боку на бок.
Я набрал полную грудь воздуха и закричал что было мочи:
– О-хо-хо! Э-ге-ге-гей! Я – повелитель северных морей!
Мартын Степанович поднял голову и прогудел:
– Глядите-ка, ожил шкилетина!
А все мореходы тут же грянули смехом. Один только кормчий не рассмеялся и крикнул:
– Слезь, бестолковина! Это судно слишком послушное, чтобы выполнять прихоти зуйка!
За четыре дня мы проплыли ещё около двухсот морских миль, а к вечеру субботы, преодолев Поморский пролив, зашли в небольшую бухту острова Колгуев.
VIII
Название этому клочку земли дали поморы в честь рыбака Ивана Калгова, пропавшего без вести в водах, омывающих остров. Вначале он назывался Калгов остров, позднее все стали звать его Колгуев.
Высадившись на сушу, я вдруг ощутил неуверенность, меня закачало из стороны в сторону. Я шагал по твёрдой земле и почему-то приседал. Команда снова подняла меня на смех:
– Вот так скоморшина наш зуёк! Ни дня без потехи! Во-на как выкамаривает. Настоящая походка покорителя северных морей!
Но всё это продолжалось недолго, пока я собирал выброшенные морем сушины для костра. Постепенно ноги мои окрепли, а шаги стали твёрже. Правда, когда я лёг спать, качка повторилась. Стоило мне лишь прикрыть глаза, как меня будто кто-то в бок подтолкнул. Я покачнулся, открыл глаза, а вокруг никого! Снова закрыл тяжёлые веки, и опять толчок. Осмотрелся – и вновь ни души! Так меня подбрасывало до самой полуночи. Подскочу, огляжусь – и снова глаза закрываю. Вертелся, пока окончательно не выбился из сил и не забылся беспробудным сном.
Перед закатом солнца в бухту вошли корабли Федота и Семёна. К тому времени мы успели натянуть парусину на колья и нагреть достаточно воды, чтобы вся артель приняла баню. После помывки и ужина все отдыхали.