Вот и сейчас Бороздин рассказывал, как городишко их с колокольным звоном, с хлебом-солью Пугачева встречал, а помещичек сюда кинулся — в пещеры, леса, буераки — в самое пекло. Так бывает! В те времена ведь в здешних горах да в дебрях человек исчезнуть мог, как все равно иголка в стогу: поди ищи его!..
— Конечно, переодевались кто как. Один барин углежогом, другой барин рыбаком вырядится... Вот вроде тебя...
И Бороздин хрипловато расхохотался, глядя на Рощина.
Правду сказать, увидай его пугачевцы, он бы и впрямь погиб, как переодетый барин, — по обычаю он вырядился на рыбалку во что похуже: на нем была клетчатая выцветшая ковбойка, распахнутая на белой груди, черные тесные штаны и высокие болотные сапоги.
Рощин, широким охватом раздвинув могучие руки и рыча, подобный медведю, поднявшемуся на дыбы, двинулся на Бороздина:
— Что-о?! Что ты сказал? Так я у тебя барин переодетый?! Ну, крестись! Плавать умеешь? — грозно спросил он.
Бороздин, быстрый, суховатый, весь собранный, вскочил и, покинув удочки, отбежал к скале. Но тут ему уж некуда было деться, и Рощин облапил его. Однако Бороздин цепко ухватился за него, а когда тот уже вошел в воду, ловко оплел его ногами — Рощин зашатался, и оба они шумно рухнули в воду...
И надо было видеть эти две головы над водой, их испуганные лица и вытаращенные глаза!..
Выбравшись на берег, отфыркиваясь и обсыхая, Бороздин, смеясь, грозился:
— Ну, погоди, чертушко косолапый, я тебя еще выкупаю. Ты у меня поплаваешь!..
Они даже и раздеваться не стали: солнышко высушит. Только Рощин вылил воду из своих ботфортов, а Бороздин опрокинул свои тапочки на камне и затем, ворча, стал просушивать спички.
Рыхлый гром прокатывается где-то за горами. Как-то незаметно в пустынном, выгоревшем небе возникли, сгустились облака.
— Ох, дождичком спрыснуло бы! — вырвался невольный, почти страдальческий возглас у председателя исполкома. Он, запрокинув голову, смотрел в небо и, сам не замечая того, причмокивал языком, как старик крестьянин, вожделеющий дождя в засуху. — Горит, горит все, Леонид Иванович! — пожаловался он другу. — В колхоз приедешь — только и разговору!.. Неужели опять по горстке ржицы на трудодень?
Он сурово замолк над своими удочками. А как нарочно, начался предгрозовой клев. И вот уже в ведерке тесно стало от скользко-холодных упругих рыбьих тел.
Отраден свежий, сырой запах только что изловленной рыбы, когда наклонишься над таким ведерком и сразу же, втянув ноздрями, почуешь, что это не пустая вода, что улов радостный!..
Однако и обильный улов не совсем-то развеселил его. Он то и дело взглядывал на небо, щурился из-под ладони и покачивал головой.
Вяло погромыхивая и где-то далеко затухая, гроза опять и опять обходила Поволжье...
3
Купание в зной!.. Обсыхание на жарких и чистых, как сквозь сито просеянных, песках. Изредка сквозь полураскрытые ресницы взглянуть в бездонное небо, прямо на солнце, — и вот словно бы воочию видишь, как неисчислимые мириады световых частиц, незримых атомов света, льются и льются от солнца на твое лицо, на плечи, на обнаженное, отрадно изнемогающее тело.
Светлане, когда она вот так, лежа на спине, смотрела на солнце, всегда казалось, что она прямо-таки видит самое материю света, потоки световых «фотонов», о которых она читала в учебнике физики и слышала часто от отца. Бороздин, до того как перейти на партийную работу, был учителем физики в средней школе. И Светлана считала, что отец знает все-все! Он был в ее глазах мудрым и всеведущим, проникшим в строение вещества и в законы движения светил, постигшим все тайны мироздания. И девочка очень огорчилась, когда отец ушел из учителей и был избран сперва одним из секретарей райкома, а затем председателем райисполкома. Ей странным казалось, что знакомые поздравляли отца и маму. А с чем тут поздравлять?..
Светлана и Наталья Васильевна любили входить в воду постепенно, на отлогой отмели. И Светлана зорко смотрела, чтобы Наташка, озорничая, не обрызгала их сзади.
Вбредя в воду, улыбались и взглядывали одна на другую, как две подруги, как две сестры. Следя за лицом матери, Светлана, как в зеркале, видела все, что испытывала сейчас она сама. Вот сейчас мамка откинула голову и сделала глубокий вдох — это значит, что и до ее ноздрей достигает свежесть водяной пыли. Вот шумнее стал плеск полога воды, еще по-утреннему прохладно тяжелого, разрываемого ее сильными, полными ногами, — и это значит, что вот-вот мамка кинется в воду всей грудью, издав легкий вскрик, и поплывет.
Но вот мама слегка приоткрыла губы, затаив дыхание, и даже приподымается на цыпочки. «Милая! Да ведь все равно: сейчас всю тебя обдаст вода, и не понять будет, как секунду назад истязующе-холодным казалось тебе это упруго ласкающееся к телу кольцо воды, уже подступающее к пояснице...»
Но тут и сама Светлана, помимо воли, приподнимается тоже на цыпочки; и у нее самой захолонуло под сердцем и захватило дыхание: студеное кольцо воды уж подступает ей под груди, чуть проклюнувшиеся, похожие на рожки годовалого теленка.
И вот уже обе они — мать и Светлана — плывут, бухая по воде ногами, вздымая белые шумные бугры вспененной воды.
Над водою виднеются только две головы, туго повязанные косынками одинакового василькового цвета с ярко-желтой каймой. И от этого жаркий желтый отсвет ложится и на их смуглые веселые лица и на выбившиеся из-под косынки черные, с глянцем пряди волос, и желтизною проблескивают золотисто-карие у обеих глаза.
Светлана очень похожа на мать — и лицом и сложением. И она испытывает счастье, когда одинаковым платьем или платочком, шарфиком ей еще больше удается усилить это сходство.
Обе курносые, смуглые, большеглазые «дурнушки». Скуловаты. Дома, в семье, Бороздин подшучивал над ними, обводя на стене теневой профиль то одной, то другой. «Да-а... — будто бы с безнадежностью говорил он. А затем, встряхнув головой, как бы повеселев: — Ну, да ведь греческий-то профиль к нам откуда?»
Сейчас, когда Светлана с матерью сделали свой «первый заход» в Волгу, когда свежие, как сама река, жадно дышащие, они ступают рядышком по этим знойным гофрированным пескам, слегка придерживая одна другую за пальцы, они еще больше трогают сердце своим сходством. Так ясно становится, что вот таким же смуглым, большеглазым, длинноногим олененком была некогда, в пору своего созревания, мать. Так ясно становится, что такою же, как мать, станет Светлана, когда зрелая женственность и здоровое материнство тронут ее худенькое тело.
У малышей, у Наташки с девочками Ларионовой — Людой и Зоей — звонкий хохот и далеко слышимый по реке особый, купальный визг. Битва брызгами! Бьются самозабвенно: полуотвернувшись от противника, полуоткрыв ротишко, стараясь хватануть хоть немножко воздуха сквозь отвесную пелену воды, захлестывающую лицо. А сама в тот же миг норовит как можно скорее заплескать противника, направляя ему в полуоткрытый рот хлесткую очередь брызг, либо скользящим ударом ладошки об воду, а то и попросту в упор, частыми пригоршнями, снизу вверх, заливая лицо, не давая перевести дыхание.
И кто поворотился к противнику спиной, кинулся вплавь, тот и побежден.
Против Наташки не выстаивали и обе сестры Ларионовы вместе. Да что! Она и мальчишек перебрызгивала.
Многоцветная радуга от водяной пыли стояла над местом боя...
Агна Тимофеевна купалась, не отходя от детей: на всякий случай. Хотя отмель и отлогая, так что долго можно брести, но ведь ребятишки! И она старалась оберегать их от глуби, хотя любая из трех девчонок плавала лучше ее. Она была похожа в этот миг на наседку, выведшую утят. Однако напрасно и Зоя, и Люда, и Наташка показывали ей, что они умеют плавать и на спине, и на боку, и «столбиком», и отдыхать на воде умеют, — на все на это у нее был материнский ответ: «Ну, мало ли что...» И они смирялись.
На Ларионовой был какого-то особенного, глухого покроя купальник, черный, балахоном, похожий больше на спецодежду сварщика или электромонтера, только что без карманов снаружи.
Впрочем, у Бороздиной нашлось другое сравнение.
— Агна! Да ты с ума сошла! — воскликнула она, изумясь, когда увидела свою подругу в ее купальнике. — Да в таком купальном костюме и в похоронной процессии участвовать можно. Ну, право!..
Она покачала головой и рассмеялась.
Агна была смущена:
— Уж ты скажешь!.. — И чуть не со слезами на глазах и так, чтобы не слыхали девочки, добавила: — Да, хорошо тебе... с твоим сложением! Ты как девушка. А я...
Бороздина сердито отчитала ее:
— Агна, ты оставь эти глупости. Я ведь не мужчина — комплименты тебе говорить: да, ты полная. Но и полная и красивая. А что касается твоего этого балахона, так рассуди: ну кто здесь тебя увидит? Чайки только... Из-за того мы ведь и выбрали этот остров, что здесь ни души...
Но не так-то просто было переубедить Агну. Помогли ребятишки. Когда, накупавшись досыта, до синевы и до гусиной кожи, девчонки всем выводком выбежали за ней из воды — согреваться и загорать, — она попросила одну из дочурок своих расстегнуть ей костюм. Кинулись обе.
И с каким торжеством они совлекли с Агны Тимофеевны ее ужасный купальник! Плясали, как дикарки. Смеялись и хлопали в ладоши.
Смеялась и Бороздина, только украдкой, чтобы не обидеть Агну.
Когда они раздевали ее, когда упало на песок ее несуразное черное одеяние и Агна Тимофеевна перешагнула через него и выпрямилась под солнцем, Бороздина невольно залюбовалась ею. «Ведь вот дуреха, — ласково и насмешливо подумала она о подруге, — искренне убеждена, что над ее толщиной только смеяться. Ведь высоченная! Казалась бы даже длинноногой, если бы не такие полные ноги».
Загар у Агны Тимофеевны забавный, какой бывает обычно у пожилых деревенских женщин: темны от загара только кисти рук, как будто они в перчатках, да словно бы теневой четырехугольный нагрудник вокруг смуглой шеи.