И от этого еще ослепительнее белизна непривычно обнаженного тела.
И все ж таки Агна Тимофеевна почти бессознательно поостереглась загорать у самой воды — кто его знает: лодка, катер какой-нибудь могут незаметно пройти возле самого берега! — И она вместе с девочками направилась на песок возле самой гряды густого леса, что тянулась почти вдоль всего острова, рассекая его пополам.
В двух шагах от плотной густо-зеленой стены леса росла на белом песке одинокая сосенка-подросток чистоты необычайной. Тени от нее еще не было никакой. Иглы у нее были крупные, редкие, как те пёнышки-перья, что бывают у неоперившихся птенцов.
Эта сосенка и привлекла Агну Тимофеевну.
Она долго стояла, обсыхая, возле этой сосны, слегка придерживаясь за нее, лицом к стене леса.
Агна Тимофеевна и не подозревала, что глаза мужчины, привлеченного сюда темным расчетом, белесые на загорелом лице, почти в упор смотрели сквозь листву на все, что происходит на пляже.
4
Лодочник Степа отнюдь не томился, когда ему приходилось, бывало, с утра и до вечера дожидаться людей, подрядивших на целый день его моторку.
Он был уроженец этих берегов, истый волгарь, его тянуло к Волге неодолимо, и не было для него большей радости на свете, как в знойный летний день, в стариковских видениях из прошлого, из мира невозвратимых дней детства и юности, млеть под жарким солнцем где-нибудь на этих песчаных рёлках, в тени ветлы или дикого тополя; бродить по теплой воде отмелей, засучив штаны по колено; изредка выкупаться; иной раз половить раков; иной раз расставить частокол удочек, воткнутых удилищами в берег, а то и вынуть вершу, еще с вечера накануне поставленную.
А иногда неторопливо, по-стариковски, перебрать, почистить и смазать моторчик своей «Чайки» — так было угодно его пятилетней внучке назвать его посудину.
Словом, занятий хватало. И чего ж еще надо шестидесятилетнему инвалиду с тяжелым увечьем?
Его изувечили еще молодым «чапанники»[1] во время кулацко-эсеровского мятежа в Поволжье.
Плясали на нем. Кидали оземь. Били прикладами.
Он долго хворал. От повреждения позвоночника охромел. Простреленная из дробовика лучевая кость предплечья срослась плохо — врачи сказали: ложный сустав. И теперь еще прибрежные ребятишки любили, когда Степа, уступая по доброте своей их домогательствам, изворачивал простреленную руку, и от этого возникал уродливый, необычный угол посредине предплечья...
Степа состоял в артели лодочников — инвалидов войны, которым всяческую помощь стремился оказать Бороздин. Да и строительству ГЭС этот «подсобный моторизованный флот», как говорилось в шутку, еще очень и очень был полезен.
Солнце начинало западать где-то за синим бором, на увалах левого берега. Было еще жарко, но уж потянуло речной прохладой. Местами Волга лежала гладкими и нестерпимо для глаза, словно электросварка, сверкавшими плесами. А где-то уж взялась мелкими, как из серого коленкора, шатерчиками островерхих волн.
Казалось, что совсем близко придвинулся к песчаному острову исполинский охват косматых сопок правого гористого берега. Как будто и невелики они, а вот привалил к ним белый большой красавец пароход, зычно оглушая окрестности благозвучно-басистыми гудками, и каким же игрушечным кажется он даже против каймы заплесков у подножия этих гор.
Но если смотреть от правого берега на левый, песчаный и плоский, то эта же самая река покажется необъятно широкой. И Волга словно бы вот-вот готова выплеснуться, перелиться через этот плоский берег, как из переполненной чаши...
В отдалении виден большой паром, только что отваливший от левого берега. На нем тесно, людно. И, всматриваясь в него из-под щитка ладони, старый волгарь невольно сопоставляет столь знакомую ему с детства картину с тою, что он видит сейчас. Ни одной телеги, ни одного коня, ни возов с мешками, а только «газики», «Москвичи», «Победы» и целое звено сверкающих, только что присланных на стройку грузовиков. И, однако, когда с берега на паром въехал приземистый, могучий землеворот-бульдозер, приподняв огромное вогнутое зеркало своего ножа, обширнейший грузовой паром осел в воду. «Да, — подумал Степа, — и запах теперь уж на паромах не тот: бензин, бензин, солярка, а то, бывало, навозцем да дегтем попахивало!..»
«А, однако, пора мне и за Максимом Петровичем плыть: они, поди, уж заждались и проголодались!» — проговорил он про себя и, прихрамывая, побрел по песку — покричать Наталье Васильевне, что он едет на тот берег.
Он остановился на изрядном расстоянии от купающихся и стал кричать им и подавать знаки. Однако его долго не могли услышать из-за шума и хохота. Чудила Наташка! Как всегда, ее и девочек Ларионовой никак не могли выгнать из воды. А уж у Наташки коротко остриженные на лето волосишки стояли сосульками, похожими на ежиные иглы, и зуб на зуб не попадал. Но она еще спорила и даже вникала в разговоры старших между собой. О ком-то из знакомых мать сказала Ларионовой, что он счастливчик, в сорочке родился. Наташка навострила уши: «Мама, а я в сорочке родилась?..» И пока Наталья Васильевна соображала ответ, за нее ответила Светлана, сердитая на сестру за то, что приходилось чуть не насильно выволакивать ее из реки: «Ты в плавках родилась». Наташка отмахнулась: «Да ну тебя!.. Мама, а из чего сорочка, в которой родятся?» И снова ответила ей Светлана: «Из чего? Из штапеля, конечно!»
Услыхали голос лодочника. Наталья Васильевна махнула ему рукой: отпускаем, мол. И Степа заковылял обратно к моторке. Сокращая путь, он срезал мысок острова поперек и прошел возле самой гряды леса.
Вдруг оттуда, шагов за сто от него, раздвигая рукою кусты, вышел человек и стал удаляться спиной к Степе в дальний конец острова.
От внезапности Степа оторопел. Остановился было. А затем, обдумав, спокойно пошел к своей лодке. Ну что ж тут удивительного, что из леска вышел человек? Не пустыня ведь!.. И никому невозбранно. А потом мало ли теперь всяких изыскательских партий бродит и по берегам и по островам! И геодезисты, и гидрологи, и мало ли еще каких...
Человек был, видать, из приличных, одет, как демобилизованный: фуражка, гимнастерка, ремень, галифе, заправленные в брезентовые зеленые сапоги. На ремне через плечо планшетка и походная фляжка. С затылка видать — светловолосый. Ростом высок. Ступает спокойно. Даже и насвистывает. Пускай себе идет! Наверное, там где-нибудь, в заливчике, у него ботик спрятан — в нем и переплыл.
И вдруг, как это бывает в таких случаях, мотив, насвистываемый незнакомцем, сперва отложившийся лишь в слухе, осознался. «Постой, постой... — спохватился внутренне Степан Семенович, воспроизводя посвист незнакомца и даже останавливаясь для этого, — Так, так. Именно! Уж ему ли, самарцу, не знать этой беспутной, жалобно-отчаянной песенки, ставшей как бы гимном отборных белогвардейских частей! Слыхать было ее в те годы и в Самаре и во всем Поволжье. Да и в Сибири бегущие от красных буржуи и каппелевцы уносили с собой эту свою песенку. С нею и расстреливали, с нею и погибали. Но ведь вот уж лет тридцать, как вымерли эти самарские белогвардейские страданья про «шарабан мой, американку»... Да и кому сейчас в башку войдет петь или там насвистывать беспутную эту галиматью?»
Степан Семенович оглянулся. Незнакомец и впрямь уже отплывал в своем узком рыбачьем челне, на обе стороны огребаясь веслом с кормы. Нет. Теперь уж и поздно его останавливать; покуда-то доковыляешь до своей «Чайки» да запустишь мотор. А жалко, жалко, что не глянул ему в лицо. Видать, недобрый человек. Недаром же молвится в народе, что-де скажется птица по́свистом!
5
И зеленые и серебряного цвета многооконные самолеты, огромные, большеголовые, похожие на каких-то крылатых, мордастых кашалотов, виднелись по всему простору необозримого подмосковного летбища.
Одни из них после длительного разбега и как бы еще не преодолев земной тяги, с нарастающим рокотом только что начинали свое восхождение на воздух — словно бы в гору тянули наизволок. Другие изящно и гордо приземлялись, черкнув колесами землю. Третьи недвижно стояли в своих порядках.
В этот солнечный день в ожидальном зале подмосковного аэропорта сидела девушка.
Ей было лет около двадцати. Была она рослая и светловолосая, в светло-синем костюме и в яркокрасной бархатной шляпке в виде маленькой волнистой чалмы, надетой слегка набок. Запоминались ее жемчужно-серые большие глаза и тенистые ресницы с редкими взмахами. У светло-румяного, здоровьем пышущего лица ничуть не отнимал прелести ее большой рот, несколько выдвинутый в верхней своей части и с чуточку вывернутыми губами.
Видно было, что девушка любит-таки приодеться. Светло-синий костюм ее был модный: жакет-разлетайка, похожий на изящно-просторный балахончик, который сами же щеголихи девчонки окрестили забавным и не вполне гласным прозванием — «хочу ребенка», очевидно намекая на весьма удобную просторность сего наряда. Балахончик застегнут был только вверху, на единственную застежку в виде пластмассовой пряжки синего же цвета. И синего же цвета перчатки-сеточки обтягивали ее пухлую руку. Прозрачные и лоснящиеся чулки красиво облегали ее ноги, обутые в красные туфельки на каучуковой толстой подошве, со шнуровкой сбоку. Девушка ступала в них бесшумно, легко и в то же время с какой-то трогательной неуклюжестью.
Возле нее на виду стояло два больших чемодана, да еще в руках держала она дорожную кожаную сумку, более похожую на чемодан.
В зал ожидания вошел человек лет пятидесяти пяти, коренастый, с брюшком, но осанистый и бодрый. Он был большеголов. У него были седые, странно надломленные посредине и грозно раздвоенные к вискам брови, седая, сильно зачесанная назад ерошка, мясистое умное лицо, глаза навыкате.
Одет он был в белый китель со светлыми желтыми пуговицами и синие шаровары «полугалифе».
Фуражку свою он держал в руке.