Она сказала ему свое имя и кем она едет на Гидрострой.
— Прекрасно! Энергетики, электрики нам до зарезу нужны... Да. А теперь, — промолвил он, — садимся в нашу гэсовскую «уточку». Пролетим над нашими Гималаями — и через полчасика мы в Староскольске!..
7
Синяя, почти кубового издали цвета, затихшая под знойным солнцем Волга. Многоверстый, необозримый, плоскопесчаный остров, густо и почти сплошь поросший дикими тополями и тальником и только у самой воды как бы отороченный каймою ослепительно белых, жестко плоёных песков. От сияния этих песков словно бы светлее и на том, на правом берегу, сурово-грозном, угрюмо высящемся своими скалистыми сопками, поросшими бором и чернолесьем.
Этот остров издревле прозван Телячьим.
От левого берега, отвесного и осыпистого, песчаный остров распростерся совсем близко: между ним и левым берегом пролегла лишь неширокая протока, отбившаяся от коренного русла «воложка» — тихий, мутный затон.
А на правом, горном, берегу Волги раскинулся Лощиногорск — город, еще не отмеченный на картах. Вот он отсвечивает на солнце шиферными и черепичными кровлями считанных своих домов. Раскинут он на взъемах очень просторной, многоотрогой и очень длинной котловины-лощины. Широким своим раструбом она распахнута к самым заплескам Волги меж двумя высоченными лбищами оголенных от леса каменных сопок. Они как циклопические ворота в лощину, в город.
Если взглянуть на Лощиногорск с одной из этих гор, то сразу увидишь, что он сложился из нескольких городков: они еще размежеваны меж собой незастроенным пространством. Вот нефтяников городок, а вот гэсовский, больничный, школьный, а вот там, в отдалении, даже и железнодорожный, хотя еще никакой железной дороги не видать.
И уже тесно становится в этой крутобокой и развалистой котловине. И вот уже на откосы, на изволоки окрестных гор взбегают отряды свежих домов и заполняют и заполняют отрог за отрогом эту многоверстую котловину-лощину.
На облысевшем отлоге обширной каменной сопки виднеются белоснежные, с черными черточками окон длинные домики. Издали они очень похожи на кости домино, поставленные ребром.
По ступенькам деревянного крылечка одного из таких белых домиков быстро взбегают две девушки.
Обе они крепкие, пышущие девической свежестью и здоровьем. Обе с большими глазами и той мягкой очерченностью носа, без которой уже как-то и трудно представить себе красивую русскую девушку.
А дальше начинается несхожесть: одна из них — та, что распоряжается, командует, — светло-русая и пышноволосая, повыше ростом и как будто постарше. Она в белом распахнутом пыльнике, из-под которого виднеются белая кофточка с черной бабочкой галстука и синяя, цвета электрик, короткая юбка, открывшая почти до колен ее ноги в красных босоножках, обтянутые капроном. Ее непокрытая голова слегка откинута назад, словно бы отягощенная тугим и большим узлом светлых волос.
Другая — смуглая, черноволосая. Одета в яркий, цветочками, сарафан. И это очень идет к ней. Глаза у нее карие, строгие. Тонкая бровь, чуть что, сейчас же наплывает капризно-гневной морщинкой к самому переносью, щеки вспыхивают, большие глаза сердито мерцают и щурятся...
Голова ее повязана алой шелковой косыночкой. А из-под нее ниспадают на плечи и черными трубами лежат упругие, крупные витки ее густых волос, отсвечивающих на солнце каким-то особым, здоровым блеском.
Вот они обе перед дверью.
— Клава, дай сюда кнопки! — приказывает старшая. Она оборачивается к подруге, прижимая к двери большой лист ватмана — нечто вроде плаката, исполненного от руки.
Это Нина Тайминская.
Вместе с Клавой Хабаровой, что работает дежурной в гостинице нефтяников, она пришла сюда в обеденный перерыв, чтобы вывесить на двери управления Правобережного стройрайона телеграмму-«молнию» комсомольского контрольного поста начальнику района инженеру Степанову:
«Товарищ Степанов! На вас в первую очередь падает ответственность за то, что у Правобережного района отнято переходящее Красное знамя, которое так доблестно было завоевано в первом квартале.
Тревожно на котловане!
Тревожно с жильем!
Плохо на строительстве высоковольтной линии электропередачи!
Майский план недовыполнен на 14%!
Примите меры!..»
Под телеграммой-«молнией» стояла подпись комсомольского поста. Через весь лист, сверху донизу, прочерчен был красный зигзаг молнии, словно бы на огромном телеграфном бланке.
— Вот. Пускай призадумается Степанов! — по-удалому стукнув кулаком о дверь и тряхнув головой, произнесла Тайминская. — Клава, пошли!
Они спустились с крылечка и направились было к двухэтажному белому домику, где одну из комнат внизу занимал райком ВЛКСМ.
Но в это время, медленно пересекая дорогу, из-под горы выехала черная «Победа» и остановилась на изволоке, преграждая им путь.
Первым из машины вылез тот самый человек, в сердце которого должен был ударить зигзаг комсомольской «молнии». Это был Ираклий Семенович Степанов, начальник правого берега, седенький, сухонький, с острым выбритым лицом, в коричневом костюме, в коричневой шляпе.
Вторым ловко и упруго, как мяч, выпрыгнул Артемий Федорович Журков.
А третьим неторопливо вынес ногу высокий, се проседью светловолосый человек, по-видимому гость, и особо чтимый, судя по тому, как Степанов и начальник политотдела с подчеркнутой и дружественной почтительностью дожидались, повернувшись к нему лицом, когда он выйдет из машины.
Девушки хотели обогнуть «Победу». Но в это время Журков окликнул Тайминскую.
— Погоди, погоди, летчица! — с веселой напускной строгостью обратился он к ней. — Мы ведь видели, как ты с подругой прибивала грозные свои тезисы, подобно Лютеру у дверей собора. А ну, огласи нам... Впрочем, — добавил он, указывая коротким, пухлым перстом на «молнию» контрольно-комсомольского поста, — по этому разящему огненному знаку могу заранее сказать, что кому-то из начальников не поздоровилось.
Ответ был неожиданным.
— В первую очередь вам, товарищ Журков! — отвечала Тайминская.
Слегка оторопевший Журков развел руками, выпятил нижнюю губу, обвел всех взглядом, как бы призывая в свидетели, что он терпит напраслину, а затем рассмеялся.
— Вот как? — спросил он Тайминскую, впиваясь в нее взглядом. — А не в чужом ли пиру похмелье выпало на мою долю?..
— Нет, не в чужом, — все с той же прямизной, не улыбнувшись и не отведя спокойного взора от лица Журкова, ответила девушка. — Вы, как начальник политотдела всей стройки, нам кажется, в первую очередь отвечаете за то, что коллектив правого берега утратил переходящее знамя!
— Кому это вам? — все еще не решив, как отвечать ей на эту атаку, слегка петушась, спросил Журков. — Вы сказали: «нам кажется».
И снова спокойный, простой ответ:
— Нам, Правобережному райкому комсомола.
Лицо начальника политотдела сразу стало ответно строгим.
— Ого! Это дело серьезное!.. И, по-видимому, по-видимому, — пробормотал он с расстановкой, — по-видимому, обвинения ваши в мой адрес более чем справедливы... Что ж! По-большевистски отнесемся ко всякой деловой критике. Однако ж пойдемте посмотрим, чго мы там нагрешили... Пойдем, пойдем! — снова впадая в полушутливый тон, обратился он к Степанову и даже слегка потянул его за рукав. — А то, я вижу, ты склонен спрятаться от огня критики за мою широкую спину!..
Затем он, спохватившись, заговорил с приезжим:
— Вы уж, Дмитрий Павлович, нас простите: на фронте — по-фронтовому!..
— Ничего, ничего, — промолвил тот мягким, негромким баритоном, — иначе я буду чувствовать себя в тягость.
Журков взял его слегка за локоть и как бы доверительно проговорил:
— Вот видите эту девицу, то есть, виноват, этого юного товарища? Вот, познакомьтесь...
При этих словах Нина слегка наклонила голову и назвала свое имя. Она представила и подругу:
— Клава.
— Лебедев, — тихо и несколько смущенно назвал себя спутник Журкова.
А тот, идя к злополучной «молнии», продолжал:
— Так вот: эту молодую особу я совсем-совсем недавно доставил сюда на нашей гэсовской «уточке». И даже там, над облаками, я отечески опекал ее. — Журков возвел руки к небу. — Правда, лишь до тех пор, пока она решительно не заявила мне, что небо — ее родная стихия. — Он покосился на Нину. Она улыбнулась. И Журков закончил так: — Тогда я в этом несколько усомнился, а теперь, признаюсь, верю в это, убеждаюсь воочию и, к несчастью, даже на бедной своей седой голове.
Он широким движением руки повел в сторону красной стрелы, изображающей «молнию».
Они, трое мужчин, уже стояли на крылечке перед сигналом комсомольского поста и читали его.
Девушки остались внизу, стояли сбоку крыльца — так, что могли наблюдать за впечатлением, какое произвела их «молния».
Степанов был явно расстроен. Видно было, что заостренный кончик стрелы попал-таки в самое сердце этого старого инженера, лауреата, начальника огромного Правобережного района строительства ГЭС, пожалуй ответственнейшего из всех, ибо здесь, именно у правого берега, предстояло быть самому́ зданию электростанции с ее сверхмощными агрегатами.
Нахмурясь, Ираклий Семенович читал вполголоса «молнию» комсомольского поста, и время от времени с его уст срывалось то самое, баском и многократно произносимое «да... да... да...», которое обычно означало у него и раздумье и тревогу.
Он снял шляпу, и седой хохолок его над большим взлысым лбом клонился с каждым веянием ветерка то на одну, то на другую сторону, словно метелочка ковыля. Наконец строгое и омраченное лицо его обратилось к гостю. Разводя слегка руками и сам на себя негодуя, он сказал:
— Правильно!.. Здесь все правильно!.. Да... да... да... Мы, Дмитрий Павлович, считаем вас уже своим и говорим, не стесняясь... Надо признать... Этот авантюрист Шестеркин много бесценнейшего времени у нас загубил. И ведь какое время! Лето, навигация, когда Волга-матушка все вам на своем могучем хребте доставит вот сюда, к самому котловану!.. Да... да.. район в тяжелом положении...