— Знаешь, так скажи.
— Безымянная, — пожав плечами, ответил Аркадий.
Все рассмеялись.
— Увертлив! — звучным голосом снисходительно произнесла Нина.
А неторопливый, мрачноватый увалень Доценко добавил:
— Увертлив — в ступе пестом не попадешь!
У Петра Доценко еще «не выветрился» на севере его украинский говор, и он мягко, придыхательно произносил слова: ховорят, хород, халька, так же, как Лора Кныш.
Синицын за это и ухватился.
— Ховорят! — передразнил он. — Шел, шел, да и надумал? Молчал бы уж, когда тебе в степу широком возом ногу отдавило!
Умные глаза Доценко сердито сверкнули. Несколько косо поставленный, большой рот его скривился, сверкнув на солнце золотом коронок. Но пока он соображал, что ответить, Лора Кныш и Клава опередили его.
Молча переглянувшись, они схватили Аркадия за прядки белых волос. Он притворно пискнул и втянул голову, покоряясь.
— Ты смотри, Аркадий, — смеясь, пригрозила Кныш, — весь пух обскубаю!
— Да уж отпустите его! — сказала Тайминская.
Аркадий опять запищал голосом Петрушки. Девушки отпустили его.
— В последний раз! — назидательно проворчала Лора, смуглая, плотная и кареокая украинка с томным лицом.
Сторонясь встречных могуче гудящих самосвалов с глинистою землею из котлована — с грунто́м, — они шли теперь рядом с мощеной дорогой, по кудрявой придорожной травке, серой от пыли.
На большом пригорке остановились.
Отсюда осязаемо близки стали обе горы — и справа и слева. Казалось, шепотом скажи, и там, на горе, услышат. А между тем овца на белесо-рубчатом склоне одной из гор казалась не больше жука.
Лиственный, светлый лес, далеко оттесненный от голого каменного лбища, был прорезан вдоль серых и мрачных оврагов черными гривами густой ели.
На правом увале гор, если смотреть от реки, высилась над лесом каменная голая вершинка, острая, как скуфья. К ней тянуло. И, должно быть, пробитая бесчисленными воскресными восхождениями на нее, резко белелась среди темных елей тропинка, ведущая обходом на эту острую вершину.
И у Тайминской вырвался возглас:
— Давайте подымемся на нее сейчас! А?
Лебедев нерешительно развел руками.
Аркадий, кивнув на острую вершинку, сказал:
— Вот ты, Нина, подвергаешь, так сказать, сомнению мои познания насчет истории Волги. А я скажу тебе, что под этой скалой есть пещера Степана Разина.
Тут вмешался историк.
— Ну, знаете ли, — рассмеявшись, возразил он, — я недавно здесь, но мне уже о каждой здешней горе приходилось слышать то же самое.
— Ей-богу, есть! — с ужимкой воскликнул Аркадий, ударяя себя в грудь. — Клянусь!
— А впрочем, — в раздумье продолжал Лебедев, — что каждая здешняя гора укрывала разинцев, это, пожалуй, так и есть. Ведь после катастрофы под Симбирском да и года два после казни Разина разинцы гнездились в этих горах. Об этом даже и в песнях осталось. По-видимому, в те времена выбить их отсюда было не так просто.
Петр Доценко сказал:
— Да-а... Горы эти прочесать не просто!
Он, как, впрочем, и многие, выросшие в войну, нередко применял слова и понятия военного обихода.
Академик с ним согласился:
— Особенно в семнадцатом-то веке! Сохранились жалобы писцов в приказы, что им, дескать, «немочно» продираться сквозь здешние дебри.
— Эх, бульдозеров у них не было! — весело вскричал Аркадий и даже руками и шипением изобразил, как бульдозер подминает под себя дерево.
Нина одернула его:
— Перестань, Аркадий! — И он перестал.
Лебедеву удивительным показалось, до чего быстро и, по-видимому, даже с каким-то удовольствием смирялся перед нею и повиновался ей этот язвительный, самоуверенный, мало кого уважающий и, несомненно, обширно образованный юноша.
И все внимательнее и внимательнее взглядывал Дмитрий Павлович на эту девушку.
А она, исполненная почтительного внимания к нему, вдруг сказала с нетерпением:
— Дмитрий Павлович! Ну, пожалуйста, расскажите нам, что его погубило, Разина, под Симбирском. И вот что: у нас сегодня выходной день. Так пойдемте лучше не на котлован, а вон на ту вершину и оттуда будем смотреть на Волгу, на Лощиногорск — ведь вам же это тоже нужно, — и вы нам будете рассказывать. Ну, пожалуйста!
К ней присоединились остальные.
И ученый почти уже согласился. Но вдруг пришла странная и уж совсем несерьезная мысль: уступи он желанию Нины, этим самым он тоже как бы вступит в число тех, кто ей повинуется. А она, по-видимому, и без того самовлюбленная, избалованная особа.
— Нет, друзья! — сказал он. — Моих лекций вы и так уже предостаточно наслушались. А теперь и мне от вас — от комсомольцев, от механизаторов, как вас здесь именуют, — не грех будет лекцию услышать, да и не одну: об экскаваторах, о котловане, наконец, о Гидрострое в целом... Пошли! — решительно заключил он.
И они двинулись дальше.
Теперь они снова вышли на булыжную мощенку, рассекающую вдоль дно лощины, и двинулись к Волге, огибая исполинскую выемку земли, именуемую котлованом.
Комсомольцы и академик сошли с бровки котлована на уклонную дорогу в забой и остановились в сторонке, залюбовавшись работой бульдозериста. Бульдозер, управляемый юношей в кожаном шлеме, сновал взад и вперед по желтой насыпи отвала, как рачительный хозяин. Это была, объяснил Доценко, так называемая «планировка» отвала, то есть разравнивание вывезенной на отвал земли согласно плану и отметке. И что особенно поразило историка, так это изумительная быстрота, расторопность, с которою бегал этот тяжелый неуклюжий землеворот по отвалу, и в то же время та упорядоченность, та живая обмысленность движения, которая чувствовалась и в разваливании земляных куч и в поворотах машины. Тут не было холостых пробегов и, пожалуй, ни один метр пространства не был пройден зря, без того, чтобы не совершить какую-то часть полезной работы.
— Да-а, уж этот парень ни грамма горючего зря не сожжет! — сказал, отвечая академику, Петр Доценко.
— О! — воскликнул Аркаша Синицын. — Это классный мастер работает — Иван Иванович!..
Лебедев был несколько удивлен, что так важно, почтительно называют этого мальчишку по внешности — Иван Иванович!
— А мы уж так привыкли его называть, — объяснил Аркадий. — Редко — Упоров.
— Да сколько же ему лет?
В это время из котлована к ним легкой походкой вышла тоненькая девушка в широкой соломенной шляпе, какую носят обычно на южных пляжах, и в синем рабочем халатике с крупными перламутровыми пуговицами. Из кармана халата выглядывала записная книжечка с карандашом.
Все ей обрадовались.
— Леночка бежит! — невольно радостно вырвалось восклицание у Аркадия. А Тайминская, оборотясь к Лебедеву, сказала негромко и сжато, чтобы успеть сказать до того, как та приблизится:
— Это наш поэт Леночка Шагина, учетчица котлована. Ее стихи даже «Гидростроитель» печатает. И в танцах она у нас лучше всех.
Когда девушка, смущенно посматривая из-под шляпы на незнакомого человека, подошла к ним Аркаша вдруг поднял руки, требуя внимания, и тонким, язвительным голосом вскричал:
— Эврика! Вот кто наверняка нам скажет, сколько Ване Упорову! Леночка! — обратился он к Шагиной.
— Да, Аркаша? — спросила доверчиво Леночка.
И тогда, пренебрегая даже тем, что Нина Тайминская, стоящая рядом с ним, резко дернула его за рукав, Аркадий пропел:
— Леночка, а какого года рождения Ваня Упоров?
Девушка зарделась. Растерянность, боль от грубого, чужого прикосновения к душе отразились на ее лице. Она тотчас же наклонила голову, и широкие поля соломенной шляпы заслонили ее глаза.
— Знаешь, Синицын, — произнесла Тайминская, обдавая парня гневным холодком, — я думаю, что тебе, как секретарю комитета комсомола, больше подобает знать, кто из твоих комсомольцев какого года рождения...
10
Ближе к Волге, на самой пойме, виднелась рощица дикого тополя. Она осеняла реденькой тенью плоское дно пересохшего небольшого водоема. Это вязкое, глинисто-илистое дно уже растрескалось от жары.
Повыше, по берегу, трактор-тягач волочет куда-то целый дощатый домик, поставленный на деревянные полозья.
Весь берег заставлен кладями белого и красного кирпича. Высились стальные суставы и сочленения машин и агрегатов; стальные решетчатые стрелы длиною во много метров; какие-то колеса-валы в полтора, в два человеческих роста; барабаны, лебедки, ковши и чуть не в человеческий рост деревянные катушки с намотанным на них стальным тросом толщиной в запястье.
Виднелись огромные навалы стальных труб и тоже стальных водокрепких свай, иначе шпунтин, многометровой длины, с пазами-замками вдоль обоих ребер.
Возносились над всем этим скопищем машин и металла две-три высокие буровые вышки.
Поодаль от бровки котлована, на еще не копанном месте, шла под открытым небом сборка шагающего экскаватора-великана. Люди на нем казались куклами. И Лебедеву невольно припомнилось, как однажды на глазах у него, еще когда он был студентом, собирали цельный костяк мамонта: служители и студенты карабкались по лестницам, едва поднимая втроем-вчетвером одну кость, один бивень.
Здесь же, в десятке шагов, хозяева древнего поселка, который помнил еще Пугачева, переселяемые на новые места, разбирают по бревнышку последние дома.
Бревна простенков избы разбираются со странной для глаза простотою и легкостью — словно бы полешки из поленницы выкладывают. И вот так же просто и споро, вывезенную на грузовике, соберут ее на новом месте из перемеченных бревен.
И уже рядом пофыркивает, ожидает грузовик, предоставляемый переселенцу строительством ГЭС.
Три города, около двух десятков селений — тысячи домов! — надлежит поднять на колеса и вывезти со дна грядущего моря.
Волга рядом. Цвета густой синьки...
Недалеко от берега, притянутая к нему стальными тросами, тяжко колышется плавучая землечерпалка с бесконечною чередою стальных ковшей-черпаков. Она то напирает на низкий песчано-глинистый берег, то отступает и ворочает грунт днем и ночью, воет, клацает, лязгает, и железный этот рев ее и стон далеко разносятся ночью над затихшими горами.