убивать за него?
— Вот теперь ты несешь чушь, — сказала Ивлин. — Суфражистки никого не убивают. И ты сам это знаешь. Только наносят ущерб имуществу.
— Да неужели? — переспросил Тедди. — А как же эта история в Ирландии? — И он, заметив непонимание на ее лице, добавил: — Ты наверняка слышала о ней, Ивлин.
Она вспыхнула. По его мнению в мире полным-полно вещей, о которых она должна была слышать. Но никто из девочек Коллис не читал газет, о чем было прекрасно известно Тедди. В их дом по утрам приносили лишь одну газету, и мистер Коллис читал ее за завтраком, потом клал в карман и уезжал на автобусе, после чего этот номер газеты в доме больше никогда не видели. Ивлин знала лишь о тех событиях, о которых говорили все вокруг, вроде крушения «Титаника».
Тедди объяснил: в 1912 году четыре суфражистки пытались устроить пожар в переполненном Королевском театре в Дублине, где должен был произнести речь о гомруле[7] премьер-министр Асквит. Одна из этих женщин подожгла катушки кинопленки в будке киномеханика. Огонь быстро потушили, но, если бы разгорелся пожар, последствия могли бы стать катастрофическими.
— А та женщина на Дерби в прошлом году? — продолжал Тедди. — Та, которая была не в себе.
Об этом случае Ивлин знала. Эмили Уилдинг Дэвисон бросилась навстречу коню, принадлежавшему королю, и погибла.
— Не в себе? Ничего подобного, — возразила Ивлин. — Она пожертвовала собой в борьбе за свободу. Как солдат. Когда так поступают солдаты, ты называешь их героями.
Тедди вздохнул.
— Я понимаю, ты хочешь в Оксфорд, — сказал он. — Понятия не имею зачем, хоть и вижу, что тебе наверняка осточертело слышать от всех подряд, что тебе туда нельзя. Но что изменится, если ты примкнешь к этим женщинам?
Ивлин нахмурилась. Точного ответа на его вопрос она не знала. Понимала только, что сыта по горло безропотным подчинением.
Так она и сказала Тедди, и тот рассмеялся:
— Когда это ты безропотно подчинялась хоть в чем-нибудь?
— Я не шучу! — яростно выпалила Ивлин.
— Как и я. — Тедди ласково смотрел на нее. — Послушай, — продолжал он, — ты ведь на самом деле не веришь в весь этот вздор, который болтают суфражистки, правда? Нельзя же всерьез считать, что парламент начнет назначать пенсии по старости, устроит бесплатные сиротские приюты, обеспечит равную оплату труда только потому, что у женщин появится избирательное право, так? То есть на словах все замечательно. Но ты же понимаешь, эти мечтания несбыточны. — Он сделал паузу. — Разве нет?
— Нет, — ответила она, — нет, не понимаю. И даже если это несбыточные мечтания… Тедди, мне все равно. Я просто не могу так — знать, что некая цель достижима, и сидеть сложа руки, ничего не предпринимая, чтобы ее достичь.
Тайны и признания
Школа, где училась Мэй, была небольшим и, несмотря на некоторую обшарпанность, очень респектабельным заведением, которое называлось женской школой Брайтвью и находилось на расстоянии двух автобусных остановок от Бау. В Брайтвью Мэй нравилось, особенно театральные постановки и гимнастика. В четвертом классе училось двенадцать девочек, в том числе близкие подруги Мэй — Барбара и Уинифред. Последняя считала, что, хоть Эммелин Панкхёрст и мегера, женщины, разумеется, должны иметь право голосовать, если захотят. А Барбара полагала, что попасть в тюрьму было бы просто чудесно, но не могла представить маму участвующей в уличном марше — не кажется ли Мэй странным иметь мать, способную на такие поступки? Но в остальном суфражистками они не интересовались. Отец Уинифред был викарием, и каждую неделю ей приходилось помогать матери вести уроки в воскресной школе. Мать Барбары устраивала музыкальные вечера, на которых сама Барбара бренчала на фортепиано ненавистные сонаты. Родители — на редкость странные люди, это всем известно.
В школе Мэй нежные чувства к старшим ученицам были обычным явлением. У самой Мэй состоялось в школьной кладовке несколько весьма примечательных встреч с Маргарет Говард из пятого класса. Но эта так называемая романтическая дружба и лесбийская любовь — не одно и то же. Девочки понимали: то, что происходит с ними, случается лишь в школьные годы и ввиду отсутствия поблизости мальчиков, а когда они вырастут и познакомятся с будущими мужьями, их чувства вытеснит нечто «настоящее». Мэй нисколько не сомневалась, что ее чувства к девчонке в кепке тоже «настоящие», но и без объяснений понимала, что подобные взгляды неприемлемы в Брайтвью. И никогда не заговаривала о лесбийской любви с Барбарой и Уинифред.
Свои признания она приберегала для следующей недели и приема в доме одной из подруг ее матери, сочувствующей большевикам. Несмотря на последнее обстоятельство, эта подруга жила в довольно внушительном доме в Блумсбери, но в соответствии с принципами большевизма внутри он был отделан и обставлен в невообразимо хаотичном стиле. Зал, где принимали гостей, размерами превосходил весь нижний этаж в доме Мэй и был заставлен всевозможными стульями и видавшими виды столами. У нескольких стульев спинки отсутствовали, а в углу комнаты целая полоса обоев отвалилась от стены.
Миссис Торнтон с дочерью выразили почтение стороннице большевиков, затем Мэй нетерпеливо огляделась. И вскоре нашла ту, кого искала, — девушку лет восемнадцати, которая пристроилась на подоконнике с красным вином в черной чашке и болтала ногами. Ее темные волосы были коротко подстрижены, губы накрашены ярко-малиновой помадой, в губах зажат черный мундштук с горящей сигаретой.
Это была Сэди Ван Хайнинг, дочь одной из знакомых миссис Торнтон. В возрасте тринадцати лет Мэй целый год питала глубокую и пылкую страсть к Сэди, которая, как и следовало ожидать, воспринимала ее с отстраненным, но дружески-насмешливым удивлением. Сама Сэди была влюблена в Присциллу, которая внушала знакомым пугливый трепет, жила совсем одна в квартирке в Блумсбери, что было совсем дерзко, работала кем-то вроде секретаря по социальным вопросам у одной богатой старухи в Мейфэре и слыла анархисткой.
Сэди принадлежала к тому типу девушек, который матери Уинифред и Барбары всецело осуждали. Миссис Торнтон же считала ее довольно милой. А сама Мэй обожала.
— Сэди! — позвала она. — Сэди!
Сэди оглянулась и приветственным жестом подняла руку в черной перчатке. Мэй пробралась через небольшое скопление убежденных социалисток и присела на подоконник рядом с Сэди.
— Привет, дорогая. — Не выпуская сигареты, Сэди обняла Мэй за шею. — Иди сюда, выкладывай Сэди все до последнего слова. Я же вижу, тебя прямо-таки распирает.
Мэй поерзала от удовольствия.
— Я влюбилась, — объявила она.
Сэди элегантным движением подняла бровь. У Мэй мелькнула довольно-таки недоброжелательная мысль, не тренировалась ли она перед зеркалом.
— Голубушка! — воскликнула Сэди. — Не может быть! И кто же это божество, похитившее твое сердечко? Расскажи мне!
Мэй охотно это сделала. О Нелл она способна говорить часами, думала она, — по крайней мере, если найдется подходящий слушатель. Сэди слушала с несвойственным ей терпением.
— Она удивительная, ведь правда же? — восторженно закончила Мэй. — Могу поклясться, тебе уже не терпится самой познакомиться с ней, да?
— Дорогая моя, по твоим словам, она — полный восторг, — ответила Сэди, выпуская кольцо дыма над головой Мэй. — Но все-таки будь осмотрительна, хорошо?
— Осмотрительна?
— М-м-м… с такими девушками… Словом, ее мать может и не отнестись к ее отклонениям с таким же пониманием, как твоя. Поэтому не стоит звонить о вашем маленьком романе на каждом углу, ладно?
— Разумеется, я не буду! — возмутилась Мэй. — И никакие это не отклонения. У мамы есть ужасно интересная книга обо всех таких вещах, и в ней сказано, что мы такие же нормальные, как все.
Сэди рассмеялась.
— Ну конечно, голубушка, — подтвердила она. — Но тем не менее. Понятия не имею, придерживаются ли таких же взглядов в Попларе.
Встреча в гостиной
Мать Тедди взглянула на приглашение, которое держала в руке, и вздохнула.
— Беседа у миссис Проффит о теософии… — произнесла она. — Полагаю, мне придется пойти, иначе она будет глубоко оскорблена. Но, право! Неужели нельзя придумать более интересный повод для собрания?
Был субботний день. Мать Тедди нежно любила Ивлин и догадалась, что у нее нелады с родителями, поэтому пригласила на чай. Ивлин охотно согласилась — она любила родителей Тедди. Создавалось отчетливое впечатление, что их воспитательский зуд полностью удовлетворили двое сыновей: Герберт и Стивен. И, когда появился Тедди, они предоставили ему расти самому, что он и делал — следует признать, весьма успешно.
Миссис Моран принимала живое участие в деятельности местных церковных и женских организаций, что означало постоянную череду религиозных праздников, представлений, бесед и репетиций или, как в нынешнем случае, встреч в гостиной, куда приглашали кого-нибудь выступить с лекцией перед друзьями хозяйки. Ивлин сама отсидела немало подобных вечеров, поэтому искренне сочувствовала матери Тедди. На таких сборищах обычно царила смертная скука.
— Бывает и хуже, — сказала она. — На прошлой неделе какая-то ужасная особа из маминой церкви заставила нас высидеть битых два часа на показе снимков со Святой земли с помощью волшебного фонаря. Два часа! Кто бы мог подумать, что в Святой земле найдется столько мест, чтобы понаделать снимков на целых два часа показа. Кстати! — Она встрепенулась. — Вам обязательно надо позвать на лекцию суфражисток! Они чрезвычайно интересны. И тоже проводят беседы во время встреч в гостиных. Можно пригласить тех, кто расскажет о пребывании в тюрьме, о голодовках, о том, как бить камнями окна. Только они, наверное, попытаются завербовать в суфражистки всех присутствующих, но не думаю, что ваши знакомые станут возражать. Ведь они всегда могут отказаться, верно?
— Да, разумеется, могут. — Миссис Моран оживилась. Это была приятная женщина с усталым лицом, пятнадцатью годами старше миссис Коллис — добрая душа, которую, однако, не покидало ощущение, что с миром чересчур трудно договориться. — Признаться, этих девушек я считаю на редкость отважными. Как думаете, миссис Панкхёрст согласится прийти побеседовать с нами? Это была бы огромная удача.