— Сколько за него хотите?
Фабиан не спеша подкрутил сперва один ус, потом второй и спокойно ответил:
— Пять сотен… Ровно пять сотен…
Молодой человек явно огорчился. Пошарил в кармане и виновато сказал:
— Придержите его для меня. Пока сто в задаток, идет?
Фабиан принял купюру и поставил копье в угол. Потом протянул покупателю шило:
— Можете его пометить, если хотите…
Но к юноше уже вернулась прежняя самоуверенность. Он опять презрительно махнул рукой:
— Меня не так-то просто обмануть, дружище. Я стреляный воробей…
Фабиан положил шило. Усы и губы растянулись в улыбке, орлиный нос будто еще больше заострился, как всегда, когда Фабиану приходила в голову какая-нибудь шутка, ка кой-нибудь розыгрыш…
Юноша уехал так же шумно, как приехал. Карета еще неслась по рыночной площади, и верзила на козлах размахивал длинным кнутом над головами торговцев и покупателей, а Фабиан уже нашел подходящий кусок бронзы и начал мастерить копье.
В антикварном магазине спокойно и тихо.
Поверженные статуи, бронзовые и мраморные, лежат вповалку, одни на солнце, другие в тени, словно погибшие воины после сражения. И над всеми, под самым потолком, стоит тяжелый, мрачный Наполеон, глядя печальными глазами в одну точку. Фабиан сосредоточенно работает молотком и резцом. В кресле примостился Пудель.
— Археология — штука непростая, — говорит ему Фабиан, — очень непростая…
Станислав Заремба тяжелыми, усталыми шагами меряет галерею, расхаживает по ней туда и сюда.
— Сташу,
Мистж на поддашу…[6] —
зовет его снизу Фабиан.
Заремба не отвечает.
Он знает, что Фабиан опять занят каким-то грязным делом, и даже смотреть не хочет. Лучше ему этого не видеть. А Фабиан, поглядывая на перевязанный палец, наносит на кусок бронзы различные кислоты, чтобы придать ему старинный вид, и сдувает с рук металлические опилки. Он только сейчас понял, что труднее всего копировать какую-нибудь ерунду. «Очень неловкими и тупыми были наши далекие предки», — думает он, не забывая при этом, что время идет и скоро явится тонконогий юноша в коротких брючках.
Заремба спускается с галереи.
— Чего тебе, Фабиан?..
— Да ничего, — отзывается тот, не отрываясь от работы, — просто хотел тебе один афоризм сказать. Подумал тут: самая сложная форма — это бесформенность. Правда, Пудель?
Ближе к вечеру в магазин приехал молодой любитель древностей. Он снова и снова осматривает копье, только что законченное Фабианом, и качает головой.
— Интересно, господин антиквар, — говорит он, — в ваших каталогах об этом копье ни слова…
Фабиан обметает веничком пыль. Он так поглощен уборкой, что даже не слышит молодого человека. А тот беседует с Зарембой и Генстым, они тоже здесь, в магазине. Юноша с жаром рассказывает совершенно фантастические истории об археологических находках, перечисляет разные экзотические страны и то и дело вставляет:
— Старого воробья на мякине не проведешь, господа. Я на этом собаку съел…
Заремба внимательно слушает и поглаживает помещичьи усы, чтобы обратить на себя внимание, показать, что он тоже не абы кто. От рассказов юноши у него кровь стучит в висках. Он с трудом держит язык за зубами. Ведь он, Станислав Заремба, тоже может кое-что рассказать. Он знает секрет, который поразит и молодого аристократа, и ученого ректора Генстого. Руки так и чешутся. Хочется принять величественную позу, губы дрожат, готовые выдать ужасную тайну. Шевельнув усами, Заремба проглатывает комок слюны и уже открывает рот, чтобы заговорить, но тут прямо перед ним возникает Фабиан и пронзает его взглядом до самых костей:
— Заремба, ты мне свет заслоняешь…
Пан Заремба опускает сначала глаза, потом руки и тихо отходит в сторону.
Едва юноша сел в карету и укатил под щелканье кнута, как Генстый начал во весь голос им восхищаться. Все же он завидует ему, хоть и знает, что зависть не самая большая добродетель.
— Замечательный молодой человек! — говорит Генстый, облизывая губы. — Он достоин этого сокровища, несомненно, достоин…
Вдруг Фабиан вытаскивает из-под стола подлинник и протягивает священнику:
— А для тебя и подделка сойдет. На, держи!..
Генстый осторожно ощупывает копье и вытирает пальцы о сутану. Он боится взять его в руки: не иначе как Фабиан придумал какую-нибудь новую шутку. Заремба таращит глаза, кажется, они сейчас вылезут из орбит.
Чего-чего, но такого он не ожидал! Переводит взгляд с Фабиана на копье и обратно. От неожиданности голова пошла кругом.
— Фабиан, — заикается он, — Фа… би…
Фабиан ладонью затыкает ему рот и грозит пальцем:
— А ну цыц!
Генстый совершенно растерян. Хлопает ресницами, озирается по сторонам. Ему очень хочется принять подарок, да как-то страшновато.
— Эй, Фабиан, знаешь что…
А Фабиан берет Зарембу и Генстого под руку и ведет к двери.
— Пойдемте-ка к панне Малгоше, Генстый бенедиктина поставит…
Генстый сияет. Он знает: если Фабиан заговорил о бенедиктине, значит, можно взять подарок, это не розыгрыш. Ксендз отряхивает от пыли сутану и хлопает Фабиана по спине:
— Три бенедиктина и на закуску пряники медовые…
Фабиан щекочет Зарембе живот и подмигивает священнику:
— Ага, и картиночки итальянские, репродукции кое-какие интересные… Да, Генстый?..
6
На другой день, с утра пораньше, Фабиан взял Бальтазара на веревку и повел к Висле, чтобы утопить.
Мариенштадт просыпается. Сонные рабочие с глиняными горшками в руках шагают, обгоняя друг друга, по ухабистым, плохо вымощенным тротуарам. Мужики, все в песке, толкают груженные кирпичом тачки, шаркая ногами по мостовой. Из старых, покосившихся домов в водосточные канавы бегут белые от мыльной пены ручейки, пахнет несвежим бельем, свиными шкварками и потным, грязным женским телом. А Фабиан, нарядный, завитый, идет себе не спеша, Бальтазар — по левую руку, Пудель — по правую.
Прохожие останавливаются.
Все знают Фабиана, все с ним здороваются. Рабочие торопятся, их зовет фабричный гудок. Они лишь немного замедляют шаг, отворачиваются, чтобы не рассмеяться пану Фабиану в лицо, и кричат:
— Пане Фабиане, вы бы лучше на них верхом ехали!
А у баб, которые идут в Старый город за покупками, время есть, они кланяются и шутят:
— Куда это вы их ведете, пане Фабиане? На скотный рынок, что ли?
Фабиан снимает твердую коричневую шляпу и с улыбкой отвечает:
— В баню их веду, голубушки мои, помыть немножко…
Женщины смеются. Всегда приятно побеседовать с паном Фабианом. Во-первых, он умеет очень смешно говорить в рифму. Во-вторых, любит ввернуть сальную шутку, да такую, что аж в жар бросает, дрожь пробирает с головы до пят. А то, бывает, и рукам волю даст, может потискать слегка. Они всегда рады его видеть, женщины с Вислы. Подходят ближе, дивятся на огромного, пушистого кота и пытаются угадать:
— Не иначе как вазу разбил, негодник, или бутылку вина опрокинул. А, пан Фабиан?
Фабиан натягивает веревку, тащит за собой кота и командует собаке:
— П-с-с, Пудель, п-с-с!..
Пудель рад служить, он с удовольствием подгоняет Бальтазара. Пес удивлен: чтобы кота выводили гулять на поводке, такого он еще не видел. Ему очень хочется поиграть с Бальтазаром, опрокинуть его на спину и повалять по земле. Это было бы весело!
Но Бальтазару не до игр. Хотя кота еще с вечера освободили от прищепки, хвост так болит, словно на нем висит горящее полено, которое одновременно и обжигает, и жмет. Бальтазар уверен, что прищепка никуда не делась. Если бы он мог, он бы опять закружился быстро-быстро, так быстро, что поймал бы свой пылающий хвост зубами, откусил бы его напрочь и порвал когтями в мелкие клочки. Кот оборачивается назад, шипит, скалит зубы, выпускает когти, выгибает спину и рвется с веревки. Кажется, он готов взлететь, подняться над крышами, мостовыми и головами прохожих, но рука Фабиана тверда, а шнурок сдавливает шею, врезается в кожу и мясо, душит так, что у кота темнеет в глазах.
Еще и Пудель не оставляет в покое. Подгоняет, торопит, покусывая острыми зубами — и Бальтазар, опустив голову, покорно идет дальше.
На пристани все кипит. Большие пароходы и маленькие пароходики освобождаются от груза. Гулкие крики, пропитанные водой и ветром, приносятся издалека и пропадают в тяжких вздохах нависших над рекой железных мостов. На прибрежном склоне стоит город, кирпично-красный, залатанный, горбатый, и с любопытством глядит на реку. Дома под красными и зелеными крышами жмутся друг к другу. Город будто перевернулся с ног на голову. Навострив каменные уши, он прислушивается к чужим секретам. Черные руки — закопченные трубы и сверкающие кресты тянутся в небо.
Умытый росой, позолоченный восходящим солнцем, он выглядит словно огромный каменный идол, что рассматривает дары, которые несут на его алчущий жертвенник.
Он только что дремал, но вдруг пробудился, и вот уже протягивает ручищи, а для него готовят мясо, живое и заколотое, и теплая кровь течет из перерезанных шей и заливает мостовую. Молодые рыбаки, полуголые, мокрые, копошатся в воде, вытаскивают целые горы рыбы и швыряют ее в огромные корзины. Сонные мужики везут на тряских телегах плоды крестьянского труда, платформы, груженные снедью и бочками вина, тянутся по железным мостам туда, туда, к едва проснувшемуся каменному идолу, чтобы наполнить его ненасытный желудок.
Фабиан идет по берегу против движения, туда, где безлюдно и тихо. Веревка впивается в ладонь, бередит пораненный палец, и Фабиан часто меняет руку. Он забирается все дальше, ступает по черной земле, пропитанной дымом и угольной пылью. Здесь проходят каналы, по которым в реку стекают фабричные отходы и нечистоты из городских сортиров.
Он садится на холмик, поросший редкой травой, и смотрит на каменного идола, который выпускает в безоблачное небо первые дымки.