Это был рослый молодой человек, одетый в подбитую мехом тужурку, в теплую ушанку и в высокие охотничьи сапоги, на руках у него были теплые шерстяные перчатки.
«Гость хоть куда, — подумал Куджиев. — Ишь ты, вырядился, должно, не впервой к нам жалует, смело идет… Местность знакома, не остерегается».
Человек повернул за выступ скалы. Не выпуская нарушителя из виду, Куджиев пополз следом. Нужно было дать человеку уйти как можно дальше от границы. «Когда он будет внизу, я и поздороваюсь с ним, — внутренне улыбнулся Куджиев. — Сзади будет скала, впереди ручей, ни вперед, ни назад — здравствуйте!»
Куджиев полз под гору, не спуская глаз с черного вещевого мешка нарушителя. Острые выступы скалы, холодные и скользкие, царапали руки, рвали одежду. Все внимание было сосредоточено на нарушителе, стоявшем теперь у ручья. Иван сполз к соседнему кусту и, резко поднявшись на ноги и щелкнув затвором, крикнул:
— Руки вверх!
Человек метнулся к ручью, но перед глазами блеснул штык винтовки.
— Не торопись, браток.
Тогда рука нарушителя скользнула к карману, но плечо обожгла острая боль, и у самого уха треснул выстрел.
— Ты, милок, напрасно за карман хватаешься. А ну, двигай через ручей.
Шатаясь от боли, бледнея от ненависти и страха, бандит шел впереди. Нужно было найти брод через ручей. Ледяная вода обожгла ноги, дрожью передернуло все тело. Портянки намокли, ноги сразу стали тяжелыми, непослушными.
С каждым шагом Иван чувствовал увеличивающуюся боль в суставах. Они шли теперь тропой, в глубь тайги. Внезапно человек остановился. Серые глаза сузились в явной насмешке. Нарушитель отлично говорил по- русски:
— Оборванец, хочешь денег?
Куджиев не понял:
— Что? — спросил он.
Человек остановился.
— Я дальше не пойду, — решительно сказал он. — Не будь дураком, скажи, что ты хочешь от меня. В армии вашей в лаптях ходят, рибушники, оборванцы. Тебе предлагают деньги. Бери!
Куджиев густо покраснел. «Купить хочет, гадина. Не удастся!» Он подумал о своих лаптях, изрезанных об острые скалы, и о том, что он, во что бы то ни стало, должен пробиться с нарушителем к заставе. Между тем человек продолжал:
— Я сниму тужурку, сапоги, шапку. Я уйду обратно. Бери все…
— Замолчи, гадина!
Куджиев решительно шагнул вперед:
— Поднимайся и помни, мы чужим не пользуемся, нас не купишь…
Почему-то вспомнился рассказ Антохина. Кулачье подсмеивается: «Рибушники, а не солдаты. И с такими людьми армию сколачивать думают. Хороша армия. Да разве человек вынесет такое?!»
Да! Вынесет! Вынесет ради того, чтобы пробить себе дорогу к счастью, чтобы выбиться из вечной кабалы и нищеты. Ради светлого будущего, о котором говорил на Октябрьском вечере Антохин. И он, Куджиев, должен забыть о своей боли, о своих деревенеющих ногах, становящихся непослушными. Он невольно посмотрел на свои ободранные о скалы лапти, на сбившиеся комом портянки, и голосом, звенящим и свежим, кинул:
— Пошли на заставу!
Завьюженной январской ночью тысяча девятьсот девятнадцатого года на взмыленной, тяжело дышавшей лошади в Березовый наволок прискакал человек. Конь оставил за собой вереницу темных, объятых глубокой дремой изб села и заплясал перед дверью штаба подрайона заградительного отряда.
Наверху мерцало слабо освещенное окно штаба.
Человек соскочил с лошади и метнулся к двери. На бешеный стук его кулаков в дверь почти разом отозвался флегматичный голос дежурного по штабу Ивана Пойкана.
— Кто стучит?
— Я, Модест Глайден, — прохрипел человек, не узнавая голоса Пойкана. — Быстрее!..
Скрипнула дверь. Человек, порывисто дыша, остановился у лестницы, ведущей наверх.
— Где Иосиф?
— У себя, занимается, — ответил Пойкан, освещая фонарем бледное лицо командира Туломозерской дистанции.
Пропустил вперед и, догадываясь о недобром, спросил:
— Что с тобой, товарищ Модест?
— Товарищ Пойкан, распорядись, чтобы коня привели в порядок, но расседлывать не надо.
Разбудив ночевавшего внизу деда Илку и поставив в хлев коня Модеста, Пойкан вернулся в штаб. В комнате Иосифа Глайдена было тихо. Командир Туломозерской дистанции, повернув свое строгое лицо к окну, нервно стучал длинными пальцами музыканта по черному холодному стеклу. Командир подрайона только что окончил разговор по прямому проводу, рука еще сжимала телефонную трубку, но глаза уже скользили мимо брошенной на стол ответной телефонограммы штаба отряда. Нервно подергивалась правая бровь.
— Товарищ командир, распоряжения будут? — останавливаясь в дверях, спросил Пойкан.
— Распоряжения?! — не сразу ответил на вопрос Глайден. — Распоряжение, как и следовало ожидать, обычное. Что может сказать штаб? Садолов на границе, в Видлицах один Шевяков. Штаб санкционирует выступление. Великолепно! А с чем я сунусь на границу? Пулеметы у меня есть? Нет! Лыжи есть? Нет! Им все это известно. Они думают, что все это им сойдет безнаказанно.
— Да кто это «они»? — перебил брата младший Глайден. — Можно подумать, что ты мечешь громы и молнии по адресу штаба отряда.
— Ты прав, горячусь я зря. Штаб отряда нам ничем не поможет, в штабе ребята патроны по счету получают, везде одна картина. Туговато… Не горячиться сейчас нужно, а, стиснув зубы, хладнокровно отражать направленные в нашу сторону удары, пускай это будет нам втрое, вчетверо, впятеро тяжелее. Ребят только жалко, пропали они… за них вся боль… Твое неожиданное сообщение, — продолжал Иосиф, — нельзя воспринять без того, чтобы не сжать кулаки: я ведь не из дерева сделан.
Он несколько секунд молчал и затем, повернувшись в сторону дежурного по штабу и обретая свое обычное спокойствие, произнес:
— Товарищ Пойкан! Распоряжение есть: немедленно разбудите всех бойцов штаба подрайона. Вызовите Дмитриева и Щиева из Совета. Всем немедленно явиться в штаб.
Пойкан повторил приказ.
Первым в штаб пришел Шамшур. Обвел комнату слипшимися от сна глазами, сунул руку Модесту и в надежде, что это — обычная поверочная тревога, равнодушно спросил:
— Какая напасть приперла? Что за паника? Спал, не раздеваясь, словно чувствовал.
Модест промолчал, Иосиф отрезал:
— Садись, жди.
Шамшур тяжело плюхнулся на теплую лежанку.
— Третью ночь не сплю. Вчера у Черного ручья трех контрабандистов задержали. Назойливы, как тараканы. Соснуть бы часок, кажись, ничего больше и не надо, только бы поспать. — И, прикрыв свое усталое лицо тощей армейской папахой, склонился набок.
На ходу застегивая ремень, вбежал Станислав Варшкелис.
Холодное, замкнутое лицо Иосифа, неожиданное появление в штабе Модеста, его горящие внутренним напряжением глаза, короткое рукопожатие и сухое приветствие — все это свидетельствовало о том, что с вызовом в штаб связано нечто, выходящее за пределы очередной поверочной тревоги.
— Станислав, — не ожидая вопроса, начал Глайден — на заставе Штемберга белобандиты прорвали границу.
Лицо Иосифа было по-прежнему холодно и бесстрастно, только нервно подергивалась правая бровь.
— Подробности сейчас доложу. Со штабом отряда мы уже связались. Через тридцать минут выступаем. В штабе подрайона остаешься ты.
Станислав приложил к папахе согнутую ладонь.
— Еще распоряжения будут?
— Обо всем, что я сейчас доложу, сообщить по участкам и заставам, держать связь со штабом, по приезде Садолова в Видлицы просить дальнейших инструкций на расследование, сообщить в Москву о бандитском налете.
Станислав вопросительно поднял глаза:
— Так серьезно?
— Очень серьезно, Станислав. Из штаба ты никуда отлучаться не будешь. Все оперативное руководство на время моего отъезда переходит к тебе. Держи людей в боевой готовности. Никакой паники.
— Понятно!
По гнилым ступенькам лестницы — тяжелый топот поднятых тревогой людей. В холодных глазах затаенная настороженность. Иосиф поворачивает голову в сторону дежурного по отряду:
— Все?
— Все, товарищ командир.
И тогда стальными, звенящими ударами падают слова командира:
— Товарищи! На участке Койнабра отряд белобандитов в тридцать — тридцать пять штыков перешел границу и, сняв наши посты, окружил заставу. Пять красноармейцев, отдыхавших в это время на заставе, обезоружены и уведены за кордон. Двое часовых убиты, командир отделения, недавно прибывший из Петрозаводска, рабочий Антохин, истекая кровью, добрался до деревни Кормелисты и сообщил о случившемся Штембергу. Антохин умер на руках товарищей. Провода перерезаны… Бандиты перешли границу сегодня днем, судьба уведенных товарищей неизвестна. Рота Штемберга выступала вечером. Наша задача — достичь границы в наиболее короткое время.
И уже в дверях, взмахивая рукой, добавил:
— Товарищи! Штаб передаю Варшкелису; всем, за исключением вестового штаба Пелдоева и товарища Дмитриева, остающегося в сельсовете, идти со мной.
Модест Глайден на усталой лошади повез рапорт Антохина дальше, пустившись в путь морозной ночью. А перед утром, по путаным тропам, через перелески и леса, гнали красноармейцы в сторону Койнабры, раскинувшей ветхие избы свои среди густой таежной заросли, разгоряченных скачкой лошадей.
Царапая лица, отступал назад густой сосняк, скрывал и путал в своей чаще узкую, теряющуюся в ночи тропу. Пригибаясь к горячей голове тяжело дышащей лошади, Иосиф сказал:
— Отбить бы… только бы отбить товарищей!.. Не дать погибнуть под ножами лахтарей[1].
Одна тяжелее другой рождались противоречивые тревожные мысли:
«Не посмеют, — успокаивающе говорил внутренний голос. — Руки коротки. Они должны быть возвращены. Почему не посмеют? — шепчет другой голос. — Белобандиты идут на провокацию. Но ведь это же игра с огнем. Да! Этого они и хотят. Еще один удар в спину. Подлость!..»
Бандиты с большой дороги, прячущие за спиной финские ножи и вместе с тем кричащие о своей ничем не запятнанной совести. Здесь подлость проявляется во всей своей омерзительности. И он, Иосиф Глайден, понимает, к чему это приводит. Он знает, насколько напряженна жизнь на границе.