«Спящая черепаха» — это валун у тропы, между контрольной полосой и колючей проволокой. Валун низкий, плоский, потому он и назван так. Болотина в этом месте просматривается насквозь с ближайшей дозорной вышки на горке. Но ведь сегодня туман. Вышки в тумане до сих пор не видать. Значит, и болотина с вышки сейчас не проглядывается! А тут еще эта чертова кукушка подавилась — молчит, как в глотку воды набрала.
— А ну, прибавим ходу!
Взяв Анчара на короткий поводок, Иван уже не идет, а бежит что есть мочи вперед. Парфенов немой, бестелесой тенью неотступно следует за ними.
Спуск вниз… Мочажина… Сухая ольха… А вот и валун «Спящая черепаха»…
— Так и есть! Будто сердце чуяло!
Ткнув на дыру в заборе — в том самом заборе, который он привык почитать неприкосновенным, Иван отдает напарнику команду:
— На нитку![На провод!] По-быстрому! Скажи — иду на преследование… — Иван машет в сторону ничейной земли.
Парфенов тонет в тумане, как в омуте.
Теперь и Анчар рвется с поводка, давится от злости. Иванников его резко осаживает:
— Тихо, Анчар! Тихо.
Нет, не зря его потянуло сюда! Нарушитель обнаружен, и обнаружен вовремя.
Внутренний толкач так и подмывает Ивана броситься по горячему вражьему следу, но он еще более резко, чем собаку, осаживает теперь себя.
— Уф-ф-ф! Все ж таки досмотрели, Анчарушка!..
Облегчение, огромное облегчение и только облегчение испытывает в эти первые секунды Иван. Затем он оглядывается быстрой пограничной оглядкой.
Главное уже понятно! Забор вспорот до высоты четвертой проволочки. Усы с цепкими, хватающимися, как репей, шипами разведены так, как их единственно только и можно развести, то есть на себя, против своего движения. Потому-то концы усов и уставились на восток. Следовательно, нарушитель шел от нас, на ту сторону.
И снова горячее комсомольское сердце толкает Ивана кинуться вслед, и снова холодный аналитический разум следопыта удерживает его на месте.
— Тихо, Анчар, тихо… Лежать!..
Сейчас дорога каждая секунда, это точно. Однако еще более важно определить, кто прошел: сопляк-перебежчик, напаскудивший на родной стороне, или же матерый волчище, вражеский разведчик. Это можно определить только по почерку, то есть по тому, как разрезана проволока, и по следам на контрольной полосе. Тогда станет ясно, кто перед тобой, тогда окончательно определится и тактика преследования.
Иван опускается на колено и, подсвечивая фонариком, разглядывает следы.
Да, работенка, прямо скажем, артистическая! Проволока разрезана кусачками, острыми, как бритва, и во всех трех случаях у самой боковины правого шипа. Если концы усов соединить, по вертикали образуется идеальная — как по линейке! — прямая. Нет, тут руки не дрожали от страха, не тряслись! Выдержка у нарушителя — что надо.
— Посмотрим, Анчар, полоску! Так… Так… Так… След сложный — задом наперед и… и… да, и сдвоенный! Стало быть… стало быть, прошли двое?.. Нет, не двое! Вон, справа, в сторонке, еще один след, и тоже взад пятки… Трое!!!
Ивана прошибает пот. Он плашмя бросается на землю, врастает в прель, в сырость, в мох, неуловимым по быстроте движением кидает взгляд вправо, влево… И едва успевает стиснуть зубы, чтобы громко и зло не выругаться. Ох, эта чертова черепаха, будь она трижды проклята! «Убрать! Сегодня же убрать!..»
Валун «Спящая черепаха» действительно не мешал просматривать местность с вышки ни на подступах к проволочному забору, ни на подходах к контрольной полосе, но он вполне терпимо прикрывал всякого, кто затаился между ними. Особенно, если вот так — поглубже! — зарыться в рыхлый перегной, да тем более — в нынешнюю погодку.
И как только Иван делает это открытие, все становится на свое место. Теперь он видит своим внутренним зрением каждый шаг, каждое движение врага с такой ясностью, как если бы сам наблюдал все происходящее своими глазами.
Нарушители затаились вон в тех кустах, по ту сторону лесной просеки. Просеку они преодолели броском по-пластунски, это отняло всего несколько секунд. Затем один из них — очевидно, главарь, это видно по всему! — опрокинулся на спину и так, лежа на спине, прогрыз кусачками дыру в заборе. Не меняя положения корпуса, то есть по-прежнему на спине, он пролез под забором, добрался под защитой камня-черепахи до контрольной полосы, привстал на корточки, пересек ее, пятясь, как гусак, и исчез, как в воду канул, на ничейной. Остальные двое нарушителей в точности повторили маневр главаря, с той лишь разницей, что один прикрывал его с фронта, другой с фланга — с того, где вышка.
Итак, перед Иваном — не случайный перебежчик, а матерый волчище…
На воспроизведение всего того, чего не видел сам, Иванников потратил буквально секунды, — с такой непостижимой быстротой работает в подобной обстановке мысль. Уже в следующую минуту он до боли, до рези в ушах вслушивался в звуки на ничейной.
Там снова стояла мертвая тишина, даже шавка теперь не взлаивала спросонок. Но вот где-то справа — значительно правее того места, где нарушители пересекли контрольную полосу, — раздался хруст валежника, потом еще и еще — и все тише и тише, и все больше забирая вправо.
«Уходят, гады!.. Вдоль границы идут… Но почему вдоль границы? Почему не напрямик? Ах, вот оно что: обходят трясину!»
Это было последнее, в чем необходимо было убедиться Иванникову. И тогда, больше уже не таясь, Иван поднялся во весь рост, скинул с себя все лишнее, вплоть до куртки, стиснув челюсти, дослал патрон, легонько подтолкнул к горячему вражьему следу собаку.
— Анчар, вперед!..
Овчарку швырнуло, как камень из пращи. Оба исчезли в тумане.
Молодым оленем ломится сквозь карельскую чащобу уральский шахтер, боец-пограничник Иван Иванников.
— Врешь, гад, — не уйдешь!..
Что ветер? Что птица? Ветер давно бы увяз в этой глухомани, и птица давно обломала бы крылья! Резвее ветра, быстрее птицы мчится Иван, не чуя ни сердца, ни ног. Только бы не расшибиться, только бы не выхлестнуть глаза, а силы — силы у него ровно столько, сколько надо…
И Анчара в эти минуты не узнать — так преобразилась эта ласковая, добрая собака. Теперь ее никто не сдерживает — ее поощряют, теперь она почуяла чужой, ненавистный — вражий след. И, яростно налегая могучей грудью, как бы все время падая на лямку до звона натянутого поводка, она дышит, как паровоз, и прет, как паровоз, своего кормильца, своего любимца.
Два или три раза Анчар сбивает с ног Ивана и какие- то мгновения волочит его по болоту, по камням, по мокрой траве, но уже в следующую секунду тот вскакивает, догоняет пса и все торопит, все торопит:
— Вперед! Вперед, Анчарушка! Вперед!..
Так, двойной тягой, Иван перемахивает болото, одним волевым рывком берет сопку и, еще не осознав толком этого, скатывается с нее, со всего разгона бросается в горный поток — бредет, плывет, исчезает в воде с головой, все время думая только об одном, только об одном — не подмочить боезапас! Но здесь, в самый нужный момент, Анчар выдергивает его на берег, как пробку…
— Вперед, Анчар!
Внезапно, неестественно увеличенные туманом до размеров крепостного бастиона, перед глазами Ивана возникают каменные развалины давно сгоревшего хутора.
— Так вот мы где!..
Никогда, даже случайно, не видал Иван тех, кого преследовал сейчас. И пока что они существовали для него в образе трех расплывающихся в тумане, как водяные пятна, призрачных теней, оставлявших, впрочем, позади себя вполне реальные следы и звуки.
Когда он наткнулся на каменную изгородь, он оценил ее как удобную огневую позицию и, не дожидаясь, пока из-за нее секанут по нему очередью, мгновенно залег. Рвавшийся, однако, с поводка Анчар поволок вожатого в обход хутора и дальше — теперь уже прямо к чужой территории. И вот тут-то Иван не на шутку испугался, что может упустить врага.
Он тут же вскочил, рванул, как на стометровке, догнал и обогнал пса.
— Наддай, Анчар! Наддай!
И они наддали. И, наверное, с ходу наскочили бы на нарушителей — с такой непонятной неожиданностью те вдруг залегли. Иван не успел еще подумать, что нужно сделать, как уже сделал то, что следовало: бросился наземь, подмял собаку, изготовился для ведения огня…
Нарушители не двигались, и их не было видно. Иван понял: наступил самый ответственный момент.
Трое! Да, их трое, а он один. Многовато. К тому же он для них не представляет интереса, и они в любой момент могут его убить, он же, Иван, обязан взять их живьем — только живьем, стрелять по ним он будет лишь в случае крайней необходимости.
Итак: что делать?!
Анчар бил хвостом, как палкой, по голенищу сапога, напоминая о своем существовании и своей готовности.
Да, об Анчаре Иван уже думал. Жалко рисковать собакой и все-таки придется рисковать: исходом неравного поединка он рисковать не имеет права. И, погладив пса, он беззвучно отцепил поводок и почти беззвучно подал команду:
— Фас-с-с!..
В два прыжка Анчар достиг редкого кустарника, уткнулся во что-то злобно оскаленной мордой, негромко, но устрашающе зарычал. В тот же миг Иван увидел каблук сапога, торчащий из-за кочки.
Так! Один на виду, а где остальные?.. Ага, вот и вот!.. А как расценить их маневр?.. Ждут, чтобы поднялся он, Иван, и тогда ссекут его, а потом расправятся с собакой?
— Эх, зря я отпустил Парфенова!..
К тому месту, где солнечное сплетение, подкатила тошнота, и где-то еще — даже непонятно, где! — дало о себе знать уже вовсе малодушное чувство. То самое чувство, признаться в котором невозможно ни отцу, ни матери, ни самому себе. Но он тут же разозлился. Нет, мало сказать — разозлился: рассвирепел! Осатанел, и это малодушное чувство еще в зародыше исчезло начисто. На смену ему пришло то удивительное состояние, которое приходит, как результат самой трудной победы — победы над самим собой, и которое зовется бесстрашием.
«Умирать нам рановато!..»
Без насилия над самим собой, без всякого внутреннего усилия Иван просто, освобожденно и радостно поднялся во весь рост и, уже не думая ни о самом себе, ни о том, что произойдет через секунду, прибег к нехитрой солдатской уловке: