Янкл повсюду сует свой нос, заглядывает мимоходом и в горшки. Кухарке Буне это не по душе. Обнаженным локтем она отталкивает Янкла от печи, клянется, что в следующий раз хватит его кочергой по голове.
Янкл молча ухмыляется: у него смеются лоб, нос и щеки. Свист его по-прежнему беспечен. Этим он дает понять, что ему с высокого дерева наплевать на кухаркины угрозы. Буня может вертеть, как ей заблагорассудится, кем угодно из прислуги, что же касается его, Янкла, то тут уж извините: руки у Буни коротки. Янкл бесцеремонно подмигивает:
— А ежели ручки потянутся больно далеко, то их и отрубить можно…
Буня вызывающе подбоченилась. Ее лицо озарено пламенем пылающей печи. От злости она скрежещет зубами.
— Вот как?
Янкл невозмутим.
— Вот именно…
Невозмутимость Янкла имеет свою историю. Ему в этом доме случилось однажды отличиться.
Был он тогда еще молодым парнишкой, числился в «доме» не по кучерской части, а услуживал в комнатах: подметал пол, стелил кровати, подавал к столу. Как-то раз Михоел Левин вернулся из деловой поездки позже — обычного — под самый. вечер накануне праздника. Он спешил в синагогу. Торопливо смыл он с себя дорожную пыль, переоделся и швырнул жилетку под подушку. А жилетка была вся набита пачками денег, большими тысячами. Второпях забыв о жилетке, Левин ушел. Вечером, приготовляя хозяину постель, Янкл нашел под подушкой жилетку, нащупал в ней деньги, но даже не взглянул на них: ну их к лешему!
На другой день рано утром все ушли в синагогу, на праздничное богослужение. Янкл начал прибирать хозяйскую постель и вновь нашел на том же месте жилетку. Она была грязная и распухшая, набитая чем-то тяжелым, весила, пожалуй, фунтов с пяток. Янклу захотелось рассмотреть жилетку поближе: такую кучу денег он еще никогда не видел. Тут же его охватило желание пересчитать деньги: еще ни разу в жизни он не прикасался руками к таким тысячам. Он стал пересчитывать одну пачку за другой: ишь, черт — все сплошь «катеринки»! Сколько же их? Считал, считал — получилось двенадцать тысяч и еще несколько сотняжек. Собрал деньги, сложил пачку к пачке, все в прежнем виде, сунул их в жилетку, а жилетку — вновь под подушку. Ушел как ни в чем не бывало, однако начал беспокоиться: в доме прислуги вон сколько, а деньги без присмотра, на самом виду…
Вечером Янкл, взбивая постель для хозяина, вновь нашел на том же месте под подушкой проклятую жилетку, будь она трижды неладна!
Янкл хотел было пойти сказать хозяину, но удержался. На второй день праздника все опять в синагогу ушли. Дом опустел. Янкл вновь остался один. Захотелось ему вторично пересчитать денежки: а может быть, он ошибся, может быть, в пачках не двенадцать тысяч и несколько сотен, а лишь одиннадцать. Этакую груду денег разве достаточно пересчитать только один раз?
Но нет, все верно и точно, как в аптеке: двенадцать тысяч и несколько сотен. Деньги не дают Янклу покоя, целый день не идут из головы, как проклятые привязались, не хотят отстать. Еще никогда в жизни праздник для него не был так тягостен.
Вечером, когда праздник уже отошел, Янклу стало невтерпеж. Он вскипел, ворвался к хозяину в контору и, не обращая внимания на посторонних, разразился потоком упреков:
— Что вы меня, хозяин, проверять вздумали, что ли? Зачем в искушение меня вводите? Жилетку, говорю я, отчего не приберете? Зачем вы ее под подушку подбросили! В грех ввести хотите? Думаете, дурак, я, что ли? В деньгах не разбираюсь? Уберите жилетку! Отстаньте вы от меня…
После этого случая все убедились, что Янкл честен: чужого не тронет. Деньги все же несколько раз пересчитали: а вдруг чего-нибудь не хватает? Денежки счет любят! Когда же все оказалось налицо, хозяева даже посмеялись.
С тех пор все знают, каков Янкл. Нет, пусть Буня зарубит себе на носу:
— Под меня тебе не удастся подвести мину! Кого хочешь выживай из дому, но меня — дудки!
— Ладно, ладно! — шипит Буня. Она очень зла. — Запишу это углем внутри печки.
Буню не собьешь и не запугаешь: у нее много способов насолить Янклу, хоть он и чувствует себя неуязвимым. Она в долгу никогда не останется. Долг платежом красен. К обеду она кладет Янклу в тарелку кусок жилистого мяса, пусть давится и жалуется в небесную канцелярию! Пенек видит это. Украдкой он берет со стола кусок мяса и крадучись несет его Янклу.
— Ну, погоди, Пендрик! Не буду больше любить тебя. Буду как твоя мама. — Буня грозит ему пальцем. — Не жди, чтобы я за тебя заступилась. Фолик и Блюма станут колотить тебя, так пусть хоть до смерти забьют!
Пенека ее угрозы мало трогают. Он не любит далеко загадывать. Ему приятно смотреть, как Янкл усердно поглощает все, что Пенек принес из столовой. Не так уж и голоден Янкл, но все же обсасывает пальцы, чмокает от удовольствия, чтобы Буня слышала и лопалась от злости. Пенек доволен Янклом, восхищается им.
Когда Янкл выходит из кухни, Пенек бежит за ним следом по двору, огороженному высоким забором. Янкл беседует с Пенеком, как с ровней.
— Буня, — говорит он, — зловредная баба. А с чего, думаешь, взъелась на меня. Хотела бы за меня замуж. А на черта она мне сдалась! Старше меня на пятнадцать лет. Замужем была за конокрадом. Помер он в одесской тюрьме. Честь какая!
Любопытство Пенека обострено до крайности. Ему хотелось бы, чтобы Янкл и Буня поладили между собой. Пенек — большой любитель свадебных торжеств, да и, кроме того, ведь хочется немного веселья. Его так мало в этом большом «белом доме».
Он думает об этом, стоя возле Янкла в конюшне.
Янкл чистит красивых, рослых коней. Он снял с них попоны, железной скребницей сдирает с брюха засохшую грязь, расчесывает шерсть круглой, плоской щеткой.
— Пенек, — бросает он весело, не оборачиваясь и продолжая чистить брюхо лошади, — что-то больно невесел ты, Пенек, нынче…
— А что?
— Отец болен. Этим огорчен, что ли? Пустяки! Выздоровеет… Крепок он, отец твой, выдержит. Не любит он только лечиться. Ну, да и чудак он. Терпеть не может, чтобы его голым видели. Даже доктора не допускает. А уж притронуться к нему голому — упаси боже! Не знаю я его, что ли? Поколесил с ним, чай, немало. Терпеть не может, чтобы в дороге ему чем-либо услужили. Даже сапог почистить не даст или веничком постегать в бане. Все сам, все сам, — умора, да и только! Уж такой человек. Известное дело, богатей. Чудак!
Пенеку становится грустно уже от одного того, что Янкл его утешает. Он мысленно согласен с Янклом: «Отец чудаковат!»
Пенек знает, что самые тягостные дни для отца — это те, когда ему надо стричься. Он терпеть не может, чтобы к нему прикасались, даже к его волосам. Отец, бывало, входит украдкой в зал, становится против большого зеркала и пытается постричь себя сам. Увидя это, мать подымает крик:
— Господи, с ума сошел человек!
Но теперь матери дома нет, нет и никого из детей, — больной может чудить сколько душе угодно, тут его видит один Пенек, но он не в счет. Для Пенека у больного не более чем несколько считанных слов. Вот они:
— Пенек… ступай в хедер…
Да, нашли дурака, так он и побежал!
В общем, у Пенека никогда еще не было стольких хлопот, как сейчас. Уж хотя бы то, что приходится повсюду бегать, за всем следить.
А следить есть за чем. После случая с отцом, дня три спустя, заболел и муж Цирель — Хаим.
В городе нашлись остряки, — они посмеивались:
— Видать, человек из кожи вон лезет, за тестем тянется.
Заболевшего Хаима — он было уехал по делам тестя — доставили домой на тряской крестьянской телеге.
Был ясный летний полдень, и со всей улицы сбежались поглазеть, как больного снимают с телеги и вносят в дом под высокой черепичной крышей.
Слухи немедленно докатились до самой кухни «белого дома».
— Цирель с испугу голову потеряла!
— У нее зуб на зуб не попадает!
Пенек, понятное дело, не замедлил наравне с другими ринуться к месту происшествия. Еще не бывало случая, чтобы переполох в городке обошелся без участия Пенека. Любое событие, радостное или печальное, его волнует. Вывихнет ли кто ногу, утонет ли, угорит ли где — все это кровное дело Пенека, все это его глубоко трогает, хотя он и не может объяснить почему.
А тут ведь и случай необычный: заболел не кто-нибудь, а сам Хаим — высокий, веселый Хаим, с грустной сединой в волосах.
Когда он в субботу вечером является в контору тестя с недельным отчетом, его радостное лицо выглядит взволнованно-тревожно, словно у пристыженного шалуна. Благообразно-бесцветный, похожий на тугоухого, он двух слов вымолвить не может. Сделает шаг к тестю и остановится, не осмеливаясь присесть в его присутствии. Дома же у себя он говорлив, весельчак, любит пошутить и поиграть. Бывает, схватит Пенека или кого-нибудь из своих ребят, вскинет ловко к себе на плечи и над самым ухом звонко закричит петухом:
— Ку-ка-ре-ку!
В доме, где живут Хаим и Цирель, Пенек — как в родной семье.
Пожалуй, даже больше того, он лучше, чем сами хозяева, знает, что в каком ящике лежит. Если в доме не могут найти молотка, говорят с уверенностью: «Подождем. Вот придет Пенек, он отыщет».
Даже чердак дома Хаима, со всеми его темными, таинственно уютными уголками, и тот обстоятельно обследован Пенеком.
Ему точно известно, что именно хранится у Цирель на чердаке. Там, в прохладном пыльном сумраке, покоится несколько мешков, доверху набитых книгами, — они валяются вместе с поломанной мебелью и разной рухлядью.
Книги эти не нужны ни Цирель, ни Хаиму. Они остались после смерти младшего брата Хаима — он надеялся их продать, но покупатель не нашелся.
Пенек однажды прокрался к этим мешкам с книгами, вытащил одну из них, толстую, тяжелую, запыленную, — они, за малым исключением, все такие, — раскрыл ее и удивился: книга на древнееврейском языке, точно библия! У слухового оконца на чердаке Пенек разобрал на заглавном листе:
«Haschacher».
Пенек знал еще из хедера, что «Haschacher» означает «утренняя звезда». Но как «утренняя звезда» попала к Цирель на чердак, да еще, вдобавок, в пыльный мешок?