Донсков, не обронивший до этой минуты ни слова, встал, отшвырнув стул. Сдавленным голосом, не скрывая враждебности к присутствующим, воскликнул:
– Спасибо, Сюсюкин, за признание! В том, что вам не нужна казачья форма, со всеми ее атрибутами, – ваша сущность ревизиониста и врага Дона. Вы сознательно разрушаете вековые устои и приспосабливаетесь к текущему моменту…
– Окстись, Донсков! – вскипел Сюсюкин, глядя на скандалиста исподлобья. – Я не нуждаюсь в твоих поучениях! Брому попей… Тебе везде коммунисты и гэпэушники мерещутся!
– Зачем же изворачиваться? Не везде! В этой комнате, знаю точно, находятся два офицера-палача из НКВД… – Донсков, под гогот и увещевания сотрудников представительства, озираясь, прогромыхал сапогами по паркету. Сдернул с вешалки шинель, насунул на голову шапку. Что-то негодующе бормоча, на прощанье выстрелил дверью.
– Не сотник, не офицер казачий, а психопат, – сделал вывод Одноралов, поворачиваясь к интенданту. – Ну, Василь Арсентьевич, чем будем гостя угощать? Пора, думаю, и гонца послать…
Полковник Беляевсков вышел давать поручения. И, проводив его взглядом, Духопельников пересел поближе к Павлу, приклонил кудлатую головень с заговорщицким видом:
– Дело швах, друг наш сердечный! Видишь, какая обстановка? Кто у Павлова подручный?
– Этот паралитик Донсков и перед немцами выдает себя за великого поэта, антикоммуниста и вождя казачества! – подхватил Сюсюкин. – Но атаман Павлов, тихоня чертов, во сто крат вредней! При встрече с атаманом Красновым я дал характеристику разным людям. Мы обговаривали кандидатуры будущего донского атамана. И – вот те раз! Ни меня, ни капитана Кубоша не послушали, а выбрали Павлова! Этот мягкотелый тип не способен сплотить казаков. Он не умеет ладить с немцами. Пора его низложить! Только Духопельников может спасти положение. Это – аксиома. Бездарный Павлов ведет казачество к банкротству. Он, как командир полка, еще так-сяк, но для вождя категорически мелковат.
– Ну, почему меня? – возразил как-то неубедительно Духопельников. – Мое предложение – Одноралов. Василий Максимыч и смел, и опытен. И с командованием общий язык найдет.
– Да-да! Мне и без атаманства дел хватает. Вот если бы Донсков не помешал создать Союз Дона и Кубани, – поднял хай, нажаловался немцам, что это – заговор большевиков, – вот тогда я согласился бы координировать общие казачьи действия на Дону. А теперь – битте-дритте, поезд ушел!
– Краснов обещал приехать к Покрову, – посетовал Сюсюкин. – Однако не появился.
– В ближайшее время это вряд ли возможно, – твердо ответил Павел.
– Вот я и говорю: неизвестно когда… А его авторитет сразу бы все поставил на свои места. Лишить Павлова атаманства – важнейшая задача!
– Ваше предложение понятно, – с некоторым раздражением ответил Павел. – Завтра я буду в Новочеркасске.
Пировали до последней капли водки. Спьяну спорили, перекрикивали друг друга, отстаивая свою точку зрения. Сюсюкин вскакивал, носился по комнате как угорелый. Потом пели. Хором и поодиночке. Одноралов удивил Павла профессиональной постановкой голоса и выучкой. Особенно блеснул полковник исполнением начала арии Ленского. Принимая похвалу, бывший запевала церковного хора вдруг рассмеялся:
– Утром иду на службу, а мне навстречу – рота жандармов. И поет, чеканя шаг, «Катюшу»! Да так ладно маршируют, – прямо на загляденье!
Чем дольше находился Павел в компании земляков-полковников, тем ощутимей становилась тревога, точило душу разочарование. Не слаженным ядром казачества, а смычкой говорунов, потаенных ловкачей предстало руководство ростовского представительства. Да и как можно, находясь в городе, в отрыве от казаков, считать себя их верховодами? Не имея тесных связей со станицами, заигрывая с оккупационными органами… «Какая-то труппа заезжих актеров», – размышлял Павел, утрачивая интерес к «сородичам». Он довольно ясно понял, кто чего стоит. И, сославшись на дорожную усталость, вскоре ушел, нелюбитель хмельных скоропалительных братаний. О том, что в этот день ему исполнилось сорок семь, открываться не пожелал.
…Мерное покачивание. Стон. Как будто знакомый голос. Да это ведь его голос! И снова – покачивание, чьи-то шаги. Яков не сразу осознал, что покоится на носилках. Голова свинцовая. Хочется одного: затаиться и опять уйти в темную глубь беспамятства… Но над головой – женское щебетание. Носилки куда-то высоко возносят. В висках нестерпимо ломит. Он стонет, мечется… Приходит в себя от тряски, перестука копыт. Что на свете: ночь, день? Где он и что с ним? Заливает голову горячая темень. Нескоро возвращается он в реальный мир, слышит, как ругаются, спорят охрипшие мужские голоса. «Он не из нашего корпуса! Какого хрена везли? Нужно было лечить на месте. Тем более что ранило и контузило…» – «Не лайся! Его по ошибке доставили на попутке в Казинку. Его и еще троих. Те… не доехали. А он, на удивленье, очухался. Вот меня и заставили везти, догонять медсанбат». – «Есть эваколист? Нет? Ладно. Доложу военврачу…» С трудом понял, что это – о нем…
Там, на подгорной улице Форштадта, его, контуженного взрывом снаряда (осколком только вспороло рукав тужурки и задело левое плечо), утром обнаружили подростки. Сгоряча посчитали, что убит. Когда же стали выдергивать из рук бойца карабин, тот застонал. Не боясь перестрелок, сорвиголовы донесли раненого до ближайшего дома, передали хозяйке и помчались искать санинструкторов с носилками. Гражданская одежда и найденное в кармане партизанское удостоверение привели медиков в замешательство и, недолго думая, они отправили Якова по этапам эвакуации. В суматохе городского боя, когда перемешиваются бойцы разных подразделений, невозможно действовать точно по инструкции. Под шквальным огнем, под осколочным градом, в окопах и ходах сообщения санинструктору или медсестре раздумывать некогда – только бы найти раненого, наложить жгут, перебинтовать, сделать укол, а уж дальше разберутся! И Якова, не бойца, а партизана, несколько раз передавали с одного медпункта на другой. Пока не вывезли за город…
Очнулся он поздним утром. Вся левая рука была стянута повязкой, забинтованы пальцы правой ладони. Подождав, поднял голову и осмотрелся, где он. Тесный ряд носилок помещался в большой комнате с черной доской на стене. Без сомнения, это был школьный класс. Две медсестрички с деловитой сноровкой переходили от одного раненого к другому, спрашивая, в чем нуждаются. Соседу, кряжистому мужику, понадобилась «утка», и Яков вдруг застыдился, что и ему придется обратиться с этой просьбой. Однако лицо подошедшей девушки было настолько доброжелательно светлым, что волнение улеглось.
– Что беспокоит? Тошнит?
– Терпимо… Я ничего не помню. Где я?
– В медсанбате. Как поправитесь, передадим вас на гражданку… Покормить? Не стесняйтесь!
– Да я не из робких. Мы в Ставрополе?
– Нет, что вы! Далеко от него.
– В висках ломит… Звон какой-то…
– Ничего. Вы – молоденький. Бог даст, обойдется, – голосом умудренной жизнью женщины заключила эта глазастая девчонка в халате, поправляя под головой Якова скатку шинели. – Такую болезнь время лечит.
– Вас как зовут?
– Шурой.
– Спасибо вам, – с трудом выговорил Яков и закрыл глаза, снова проваливаясь в тяжкую вихревую мглу, ощущая, как земля кружится все быстрей и быстрей. Но на этот раз сознание не оставило, и он слышал возгласы раненых. Под вечер стало лучше. С завидным аппетитом съел Яков миску перловой каши и выпил чая, ощутив волнительный до слез аромат чабреца…
То, что должно было рано или поздно произойти, чего опасался комкор Селиванов, случилось на исходе января, в степной глухомани, близ хуторов, оседлавших речку Кугоея. 11-ю дивизию, находившуюся на марше, выследила «рама». После короткого боя за хутора Калинин и Буденный, которые немцы уступили без особого сопротивления, ничто как будто не предвещало беды. Но в штабе отступающей 5-й моторизованной дивизии СС (до октября 1942 года именовалась – дивизия СС «Викинг») с предельным напряжением разрабатывали операцию. Утром позиции 37-го и 39-го полков подверглись интенсивной бомбардировке. Следом, беря казаков в кольцо, атаковали танки. Более полусотни танков!
Кроме подразделений 5-й мотодивизии, в операции участвовали и силы 1-й танковой армии. Мощное нападение немцев не повергло в панику ни эскадронцев, ни комдива 11-й Горшкова. Бились насмерть, не имея никакой связи со штабом корпуса. Кровопролитное сражение продолжалось до темноты, пока не подоспели на выручку эскадроны 12-й дивизии Григоровича. Потери с двух сторон были тяжелы: немцы не досчитались восемнадцати танков, донские полки – более сотни казаков. Вследствие этого, немцам удалось остановить 5-й Донской казачий корпус почти на неделю.
Вся школа – и классы, и коридор, – уставлена носилками. А раненые все поступали, их размещали, подстелив что попало, на деревянном полу, на досках, соломенных тюфяках. В комнате, где лежал Яков, места были так уплотнены, что медперсонал ходил на цыпочках. Несмотря на то, что из окон дуло, несло вьюжным холодом, – зловонный воздух, казалось, въелся в кожу. Досаждали вши. Лезли в уши, глаза, вызывали нестерпимый зуд. Неважной была и кормежка. И, вероятно, неуемное желание поскорей выбраться из медсанбата, вернуться в армию, способствовало тому, что Яков день ото дня креп, уже мог ходить и помогать медсестрам.
Ночью Яков проснулся от густого, тошнотворного запаха крови. Сосед слева, только вчера занявший место умершего, хрипел, метался на носилках. Яков крикнул, позвал врача. Тот был занят осмотром других раненых. Впрочем, едва ли несколько минут, на которые задержался хирург, могли бы спасти отчаянного станичника, изрешеченного пулями…
Покойника санитары унесли, а на его место поставили другие носилки, с таким же тяжелораненым, каким был только что умерший офицер. Сосед с другой стороны, терский казак Кунаков, приподнял голову, буркнул:
– Спишь, Яшка?
– Нет.
– И ты скажи, будто это место – проклято!