Пропастью таилась впереди ночная темь.
Полувзвод автоматчиков залег вдоль балки. Почти следом перебрались и разведчики. Их тени мелькнули и растворились в степном мраке.
Командир группы прикрытия, старший сержант Журавский, довольный тем, что операция по поимке «языка» началась успешно, решил подстраховаться и выдвинул вперед, на расстояние крика, двух бойцов – Якова и Федота Лупашникова, молоденького ухаря-терца из Кизляра.
Укрылись за сурчиным холмиком, в полынном сухостое. Слева темным парусом поднимался скат высотки, увенчанный вражеским дзотом. По другую сторону, за балкой, на всхолмье тоже были позиции немцев, но срезанные колпаки дотов между пятнами снега различить было трудно. Лишь иногда угадывались их очертания – по огненным пунктирам пулеметных очередей. Постреливали и там, где петляли разведчики, подбираясь к окопам и землянкам фрицев. Хотя и норовили «гансы» воевать по расписанию – от зари до зари – им этого уже не позволяли, обстреливали беспрестанно.
Ночная степь гремела. Раскатисто долбили с двух берегов пулеметы, щелкали винтовки; на отдельных рубежах частили, заливаясь, автоматы. Вдоль Миуса взлетали осветительные ракеты, кроя все вблизи мерклым зеленоватым налетом, обозначая силуэты и тени, – и сонно рассыпались на падучие искры…
– На-ка, побалуйся, – шепнул Федот, и в темноте Яков разглядел протянутую руку напарника. – Размякли за зиму.
Яков с наслаждением раскусил горошины шиповника, ощущая шершавинку семечек и кислину ягодной кожицы. Остро вспомнилось, как ходили в первоснежье с Лидией за зимникой, как сказала ему, что ждет ребенка. Неотвязная залила душу тоска. И хотя глаза и слух по-звериному чутко ловили малейшие признаки опасности в степи, Яков не мог отрешиться от воспоминаний…
В ту секунду, когда оглянулся отец, и сквозь тающее пороховое облачко Яков узнал родное лицо, заметив, что пуля продырявила кожанку, – его объял ужас от произошедшего, от мысли, что ничего исправить невозможно. И в горячке он гнался за санями дарьевского атамана, пока не выбился из сил и свалился, потеряв сознание… Плачущие глаза Фаины увидел он, очнувшись в закатной степи, лежа на скособоченной телеге. Он приподнялся на локтях, огляделся и все понял. Лихолетов и Ефим выпрягли лошадей и уехали. Опираясь о плечо Фаины, торопящей его, Яков сумел доковылять до зарослей терновника. Стайка нахохленных сов с испугу шарахнулась, пролетела над головой. С трудом перелезли через водороину к разметанному стогу старой соломы. Смеркалось. И поэтому лишь разъезд полицаев, прискакав по следу к густоствольным кустарникам, порыскал и повернул обратно: то ли побоялись засады, то ли решили обложить партизан с утра большими силами. И снова пришлось Якову ковылять из последних сил, помогая себе посохом. На их счастье, встретилась телега, везущая в Молотовское, на зерносклад, початки кукурузы. И возница, мальчишка лет тринадцати, довез ночных скитальцев до села, где была явочная квартира. Там узнали, что Лихолетова и Ефима, ускакавших за помощью (будто нельзя было Якова посадить на одну из лошадей), остановили немцы. Командиру удалось скрыться, а Ефима догнала автоматная очередь.
С тех пор и стало у Якова сбиваться сердце. Потрясенный гибелью отца, он смело и беспрекословно выполнял самые ответственные задания, скитаясь по сальской степи, в Приманычье. Смертельный риск отвлекал от мучительного ощущения вины, и Яков зачастую переходил черту разумности в действиях: безрассудно лез под пули, ввязывался в затяжные перестрелки. Однако удача, неведомо почему, ему сопутствовала. Осторожней становился лишь тогда, когда рядом была Фаина. Простая благодарность от сознания, что ей обязан жизнью, что не бросила одного в тот черный декабрьский день, сменилась душевной привязанностью. В присутствии Фаины действовал Яков особенно расчетливо и наверняка, ограждал девушку от опасности. И она, его ангел скитаний, ответно заботилась, помогала, была по-товарищески преданна…
Над Миусом и прибрежьем опускался туман. Мутнее стал отсвет ракет, глуше пальба. Оторвавшись от раздумий, Яков перелег на другой бок, умял сломанные стебли старюки. Чувство неожиданной тревоги заставило поднять голову, прислушаться.
– Ты что? – шепнул Федот, тоже вытягивая шею.
– Кто-то есть!
Замерли. И вскоре различили похрустыванье загустевшего на утреннике наста. Неподалеку неожиданно звякнуло, – то ли фляжка, то ли тесак задел о ременную бляху. Три смутных силуэта проступили в призрачной пелене ночи. Бойцы вскинули автоматы. Немецкий патруль находился от них метрах в двадцати. Постоял. В полном безмолвии, крадучись, направился обратно, к своим позициям.
– Упустили. Надо было брать. Хоть одного, да взяли бы, – не без досады прошептал Яков.
– Опасно. Всполошим фрицев – ребят отрежут.
– Тише! – Яков встал на колени, дрогнувшим голосом спросил: – Это … человек? Или мне кажется?
– Где? – выдохнул Федот.
– А вон, внизу. В балке… На моего отца похож.
Федот напряг глаза. Уверенно ответил:
– Не вижу. Никого там нет.
– Как же! В белом маскхалате.
– Мерещится тебе! И меня сдуру путаешь…
Озноб затряс Якова, он послушался, припал к земле. Федот настороженно наблюдал за ним, не зная, как помочь. Между тем впереди послышались сбоистые шаги. И через минуту мимо пробежали разведчики. Заметив поднявшегося вполроста Федота, замыкавший цепь парень позвал:
– За нами! Нет дела…
– Айда, Яшка! Уходим, – затормошил напарник, ободренный тем, что обошлось без боя.
И затопотал подкованными сапогами к берегу, вдогон лазутчикам. Но Журавский не торопился поднимать бойцов, окликнул жестким вопросом:
– Красноармеец Лупашников, почему бросил пост?
– Разведчик приказал.
– Здесь я отдаю приказы! А где Шаганов? Я же предупреждал, чтобы не отпускал его ни на шаг. Бегом назад!
На прежнем месте Якова не оказалось. Всполошенный Федот метнулся туда-сюда, – никого. Нарушая строжайший запрет командира, позвал:
– Яшка!
И моментально взлаял на высотке пулемет, стеганул по берегу огненной очередью. Его поддержали автоматы. Боец по-пластунски пополз назад, матеря непутевого донца, вероятно, перебежавшего к немцам. Не зря у особиста был на примете!
Старший сержант с нетерпением дожидался Федота на берегу, скрываясь от обстрела. И не жалея поникшего терца, воскликнул:
– Проворонил! Что же, придется, Лупашников, отвечать. Не миновать тебе штрафбата…
Исполняющий обязанности командира 37-го полка Ниделевич, в недавно надетых погонах капитана, непривычно торчащих на плечах, выслушал доклад казака, слегка улыбаясь.
– Ну, расскажи подробней, как дело было. Почему не поставил в известность своего командира? А если бы в плен попал?
– Да ничего особенного, товарищ капитан. Решил догнать патруль. Их трое было. Полз за ними до блиндажа. Уже замерзать стал, когда, гляжу, вышел за ограждение толстяк, видно, по нужде. Только распоясался – я подбежал, автомат в спину и повел…
– С голым задом? – засмеялся чернобровый красавец Ниделевич и оглянулся на офицеров, находившихся на полковом командном пункте.
– Никак нет. Он на ходу штаны застегнул. А вот через реку… Чуть фельдфебель не утонул! Он, оказалось, плавать не умеет, а габариты… Наши приняли за немцев, тоже стали стрелять…
– Слушай, за что лейтенант Кузнецов на тебя зуб точит? Еле убедил не привлекать тебя к дисциплинарной ответственности. Правда, что… ну, с отцом?
– Да. Случайно…
– А ты не оправдывайся! Что есть, то есть. Все равно бы предатель не ушел от расплаты… Значит, так. Парень ты, гляжу, отчаянный. К тому же бывший партизан. Перевожу тебя во взвод охраны штаба. Лейтенант Байков оповещен. Найди его и доложи.
– Есть, товарищ капитан.
В тот же час Яков перебрался в штабную землянку, где размещались охранники. Старшина Писаренко, отменный усач, похожий на Буденного, определил новичку место на нарах и проводил к коновязи, приказав впредь следить за содержанием офицерских лошадей и особенно командирской трехлетки Мальвы.
С первого взгляда Якову стало понятно, что разномастный косячок лошадей, хотя и находился при штабе, не отличался ухоженностью. Коновод, седочубый ополченец дед Варфоломей, обрадовался помощнику и не преминул тут же пожаловаться:
– На всю конюшню – один. Всех, кто моложе, – в окопы. Вот какая оказия! А тут ишо и силов кот наплакал. При моем возрасте. Ни соли, ни мяска, ни чесночку. Хлебца, и то не всегда дают. Сморился вконец!
– Дороги протряхнут – снабжение наладится, – подбодрил Яков бледного и заметно отощавшего старика. – Держись, дед! Зато рыбы вдосталь! На Севере одной рыбой питаются. И ничего, еще и детей рожают.
– А ты почем знаешь?
– В школе изучали. А у нас, в Азовском море, рыбы не меньше.
– Не-ет, паренек. Без соли рыба – не рыба! Ажник в кишках от нее ноить. А ты – молодой, кровя… фунциклируют, – ввернул лукавоглазый бородач перенятое у кого-то словечко. – А моя абы-абы текет. Не сегодня завтра застыня.
– Гм. А сколько ж тебе лет, дедушка? – поддержал Яков шутника. – На вид – не больше двадцати.
– На той неделе ишо титьку сосал, – нашелся ополченец, исподволь наблюдавший за тем, как Яков щеткой охаживает бока гнедого дончака, вопреки своему норову, покорно стоящего у коновязи. – Энто гривач штабного начальника. Прокуда! А тобе слухае… Умеешь, умеешь с ими ладить.
И эти слова бывалого коновода были дороже Якову любой командирской похвалы.
Совместное совещание командования 5-го Донского казачьего кавкорпуса и 2-го гвардейского мехкорпуса было назначено в полдень, на наблюдательном пункте, вблизи села Ряженого, откуда открывалось правобережье и – за Миусом – господствующая высота 101,0. Лейтенант Байков, командир охраны штаба и ординарец Ниделевича, взял с собой в поездку сержанта Упорова и Якова, опасаясь стычки с вражескими диверсантами, время от времени засылаемыми в тылы красноармейцев. Снова по размокшей, неприютной степи волоклись космы тумана. Только к середине дня их развеял ветер, и посветлело.