Обоих бойцов отрядили в оцепление вдоль холма, на котором и находился НП. Кроме Якова и его сослуживца, охрану несли солдаты из других подразделений. За рекой, на невысоких пегих буграх, где таились дзоты, было непривычно тихо. Молчали и наши. И это тревожное затишье могло оборваться в любой миг…
Яков еще издалека заметил, как в разлете лога показались две легковушки и кавалькада корпусного начальства. Конники спешились и поднялись на наблюдательный пункт, где их ожидали приехавшие ранее на совещание командиры полков.
Упоров, служивший давно при штабе, окликнул Якова, спросил:
– Хошь, командиров покажу? Все туточки.
– А ну!
– Вот тот, с краю, круглоголовый, с ноздрями широкими, – полковник Лев, всей артиллерией в корпусе заправляет. Хитрован, но настоящий командир! Пробивной, одним словом… От него слева – коренастый, темноглазый, казак на загляденье, – Привалов Никифор Иванович. Начальник политотдела. Гражданскую войну прошел. И теперь сто боев принял, отступал до Кавказа, пока сюда назначили. Я с ним в ногайских бурунах не раз встречался. Ума – палата, храбрый невозможно, а душой – большой человек. Сказано, наш брат, донской казак. Он Хоперского округа, с хутора Рябовского. Я и племяша его знаю – Антона Казьмина. Моя жинка с тех мест. Образованнейший командир! И притом – острослов…
– А тот, что в высокой папахе?
– А это и есть начштаба корпуса Дуткин.
– А Селиванов?
– Рядом с Приваловым. В самой середине. В заломленной папахе и с тростью в руке. Вылитый Суворов! И росточком не вышел, могуты нет, а генерал всем генералам! В сутки, знаю от верного человека, спит не больше трех часов. А завсегда на ногах, по корпусу носится со своим шофером Зоей, то есть Зиновием. По фамилии Бурков… Видишь, трость завсегда при генерале. Смолоду кавалерист, привык. Говорят, десять языков знает. В Персии жил. Не человек – история!
– Генерала Горшкова я узнал, – отозвался Яков. – Стройный, совсем еще молодой наш комдив.
– А командир 12-й дивизии Григорович за ним. Узколицый, с густючими бровями. Этот зря не улыбнется…
Между тем комкор Селиванов и начальник политотдела отделились от свиты и по боковому ответвлению сошли до полухолма, приблизились к Якову настолько, что он разглядел синеватый цвет глаз легендарного генерала. Селиванов, хотя и был невысок, всем своим видом, осанкой, жестами внушал ощущение внутренней силы. В ладном полушубке, в отглаженном галифе с двойными красными лампасами, в том, как была надета папаха, угадывалось особое щегольство, присущее старым кавалерийским офицерам. Привалов был пошире, мощней. Смуглолицый комкор – живей, стремительней. Он остановился на склоне, поднес к глазам бинокль, висевший на груди. Долго обводил им вражескую сторону, изучал, очевидно, боевые порядки. Привалов ждал, тоже оглядывая правобережье, заложив руки за спину. Ветер трепал полу его длинной шинели.
– Ну, товарищ бригадный комиссар, что делать будем? – спросил Селиванов, опуская бинокль. – Одних орудийных точек больше тридцати насчитал. Да еще танковые капониры.
– Я видел в стереотрубу. Сплошной цепью. Плюс танки на ходу! В любой момент нас могут атаковать!
– Что предлагаешь?
– Надо ехать, Алексей Гордеевич, в Большекрепинскую. К Малиновскому. Только он может, как командующий фронтом, отменить приказ Захарова.
– А сначала, при знакомстве, генерал Захаров мне понравился. Правда, несколько грубоват. Объяснимо. Армией командует.
– А мы для него – чужие! Вот он и не жалеет казаков. Вы его не знаете, а я сталкивался. В прошлом году, в январе, под Вязьмой, он погнал корпус Белова через Варшавское шоссе. Под ураганным огнем! Обещал нас с Беловым, как командира и комиссара, расстрелять, если не выполним приказ. А в августе, при отступлении, видел, как под Армавиром, на мосту, он бил командира артполка!
– Мы правильно сделали, что в дивизиях создали сводные полки. Фактически только они боеспособны. Сгоряча подставлять людей под пули – не стану! – Селиванов повернул голову и, поймав взгляд Якова, махнул рукой. – Красноармеец! Ко мне!
Не без волнения Яков подбежал, вытянулся.
– Вот что, братец, – приветливо оглядев бравого казака, приказал комкор. – Сбегай к НП. Найди мою машину и скажи Зое, шоферу, чтобы набил трубку табаком и передал с тобой. И зажигалку не забудь! Выполняй…
Яков метнулся вдоль холма, ища глазами за табунком офицерских лошадей автомобиль. Незнакомый боец привлек внимание младшего лейтенанта, с погонами энкавэдиста, он остановил Якова и, узнав, что послан Селивановым, показал черный «Мерседес», забравшийся на самую верхушку холма. Лихач шофер, горбоносый красавец с озорными глазами, балагурил в кругу ординарцев. Он тотчас юркнул в свою трофейную, блистающую черным лаком машину, принялся там набивать генеральскую трубку с коротким ореховым чубуком. Выбравшись наружу, одернул флотский бушлат, кивнул Якову:
– Пошли, казак. Сам отдам. Был у меня случай. Попросил у него трубочку, другую, не эту. Видно, подаренная была. Сделанная под голову черта, с рожками. Ну, и попал под обстрел. На немецкого лазутчика наткнулся ночью. Возвращаюсь – нет трубки. Думал – пропал! Да, слава богу, Алексей Гордеевич сам ее под ногами и нашел. Обошлось…
Комкор и начальник политотдела вместе с генералом Свиридовым, командующим мехкорпусом, уже находились на наблюдательном пункте. Яков ожидал, пока вездесущий Зоя, улучив момент, передаст трубку генералу.
– Командующий армией Захаров поставил перед нами задачу: взять высоту 101,0. Давайте, товарищи, совет держать, как выполнить приказ, – раздумчиво говорил Селиванов, хмуря брови, тронутые проседью. Он вдруг закашлялся, поднес ко рту носовой платок.
– С материальной частью у меня проблемы. И рад бы в бой, да не с кем, – откликнулся командующий мехкорпусом, рослый россиянин лет сорока, и рубанул рукой.
– У нас тоже негусто, – ответил генерал Горшков, обводя взглядом сослуживцев. – Однако первым в атаку идти мне, сколько танков могут поддерживать мою дивизию?
– Всего боеспособных семь машин. Из них три «малютки».
– Вот так мехкорпус! – воскликнул Горшков не без иронии. – У нас по 10–15 казаков в эскадроне, а у вас на весь корпус – отрядик! Войско хоть куда! Как же выполнять приказ?
Командиры только грустно переглянулись.
Совещание продлилось не больше получаса, его прервало появление немецких бомбардировщиков, закаруселивших над позициями казаков.
Капитан Ниделевич, начштаба полка и Байков с охранниками преодолели склон балки, въехали в лесок. Спешились. Здесь располагался соседний полк, и офицеров вскоре обнаружил постовой. Вышедший к ним командир взвода, курносый лейтенантик, и старшина-старик в полевой казачьей форме старинного покроя пригласили гостей в землянку. Байков оставил бойцов с лошадьми.
Крепко пахло прелыми дубовыми листьями, сыростью и серой взрывов. Мартовский, длинный уже день перевалил за половину – солнечный круг обозначался, проступал сквозь редеющие облака. Черные птицы штурмовиков отлетели дальше. И вся прифронтовая полоса снова огласилась сотнями стволов, взрывами, гулом бронемашин.
Яков и Михаил Упоров сидели на комле поваленной груши, на котором уже вкрадчиво краснели, грелись семейки божьих коровок. На обрывчике балки, приютившей ручей, бледнолимонной опушью светлели лозняки, – ветерком доносило тончайший аромат полуоткрытых почек. С ним мешался дух самосада, лошадиного пота. Передав Якову самокрутку, Упоров всласть затянулся, с улыбкой вспомнил:
– Знаешь новость? Казаченьки из 63-й дивизии за табак выменяли у пехотинцев пушку. И смех, и грех! Особисты шороху навели, заставили сорокопятку возвернуть. Селиванов приказал табак и папиросы, что из Ростова прислали, на передовую отдать. Вот браты наши и не поскупились, обзавелись орудием.
Пока вдали, над позициями корпуса, с воем сирен пикировали «Юнкерсы», Яков и Михаил сидели молча, с тревогой прикидывая, какой участок атакован. От голода подводило животы. И появление чубатого, бойкого ефрейтора с котелком у обоих вызвало большой интерес. По всему, казачок препожаловал к ним не просто так. Он хитренько скользнул взглядом, поздоровался и не преминул сразу же похвалить лошадей. Яков подмигнул напарнику, догадавшись, что разговор будет по делу.
– Хороши лошадки, хороши, – повторил ефрейтор, с веселым блеском в глазах обращаясь к Якову. – Слушай, земляк. Позычь табачку! Невмоготу без курева. Баш на баш.
– Уха, что ли? – неохотно спросил Упоров.
– На говяжьих костях супчик! С горохом. Уважьте, братья казаки!
– У самих кот наплакал, – проворчал несговорчивый Михаил и отвернулся.
– Добавлю по чарке спирту, – упрямо уговаривал парень, поставив котелок к ногам бойцов. – Не жадничайте! Мы же одними пулями крещены…
От котелка исходил чудесный мясной запах. Михаил, наконец, дрогнул. Достал из кармана шинели кисет. Стал развязывать. Не поднимая своих черных глаз, бросил:
– Бумаги не жди!
– С этим нужды нет. Насобирали немецких листовок.
– А если попадетесь политруку? Или смершевцу?
– Им не до нас! Вот зараз на показательный расстрел предателей поведут. Захватили той ночью. Оба казаки, из пластунов. Я от командира взвода слышал. Зачитают перед строем приказ и – на распыл!
Яков тоже отсыпал свою долю в жестяную коробку из-под зубного порошка, в которой запасливый ефрейтор хранил курево, и вслед за Михаилом достал из вещмешка ложку. Как скоро проситель завладел табаком, щедрость его поубавилась. Он лишь скупо налил спирту в подставленные кружки и, несмотря на увещевания, убрал фляжку.
– А еще нас стыдил, шельмец! – не сдержался Михаил.
– Не прогневайтесь, самому мало, – отшутился ефрейтор и ушел, пообещав вернуться за котелком позже.
Супец, видимо, стряпанный для офицеров, хлебали медленно, сберегая кусочками сухарей каждую каплю. Но долго услаждаться не пришлось. Вскоре по тропе, ведущей из чащи, быстрым шагом прошел эскадрон красноармейцев. Они миновали поляну, свернули к балке. Чуть погодя, по той же дорожке конвойные вывели двух распоясанных пленников. На них были немецкие мышастые штаны с алыми лампасами и обычные красноармейские гимнастерки. Ступая босыми ногами по холодной земле, растолченной с прелой листвой, невольники смотрели куда-то вперед, и в расширенных глазах стыл ужас, не позволявший замечать и чувствовать происходящее. Очевидно, они знали или догадывались, что отмеряют последние шаги. Широкоплечий станичник, с черным кольцеватым чубом, шел твердо, с презрительной ухмылкой. За ним еле плелся молодой красивый усач. На заросших щетиной щеках, в подглазьях расплывчато синели кровоподтеки. Левой рукой он придерживал безжизненно повисшую, вероятно, сломанную сабельную руку. Те, кто избивали казака, знали в этом толк…