– Перед Главным управлением пропаганды я буду ходатайствовать о переводе казаков в дивизию Паннвица. По нашим убеждениям, казакам у вас делать нечего, – заключил Павел, вновь обретая спокойствие и понижая голос. – Мне необходимо побывать на занятиях, встретиться с уроженцами хуторов и станиц. Соблаговолите, господин Благовещенский, дать соответствующее распоряжение.
– После занятий – пожалуйста. А срывать учебу не стану. И потом… Мы готовим пропагандистов для работы в лагерях военнопленных, для вербовки бойцов РОА. Использовать наших выпускников в качестве рубак нецелесообразно. Я против направления их в Милау. Категорически против! Впрочем, вы плохо меня понимаете… Вам покажут школу. Можете быть здесь хоть до вечера. Но попрошу, есаул, не разлагать курсантов бредовыми идеями о самостийности казачества!
– Слушаюсь, господин генерал, – встав, по уставу ответил Павел, и улыбнулся, подумав, что верней было бы обратиться «товарищ генерал».
Инспектор Управления пропаганды осмотрел жилые бараки, пообедал в столовой, побывал на занятиях (угодил к преподавателю Сафронову на урок «История большевизма», с кем схлестнулся Сюсюкин), побеседовал с курсантами. Напускной пафос и неведение царили в школе пропагандистов. Почему-то все они были убеждены, что Красная Армия скоро будет разгромлена. «Вот где настоящие иллюзии, – с грустью вспомнил Павел Тихонович слова генерала. – Войне и конца не видно!»
В редакции школьной газеты «Доброволец», несмотря на то, что был день, трое сотрудников резались за столом в преферанс. Оказавшийся среди них редактор, Георгий Эрастов, как и подобает грузинскому аристократу, учтиво побеседовал с гостем, не выпуская карт из рук.
Иванница ожидал у флагштока, на котором плескались два флага – нацистский и российский триколор. К машине шли вдоль плаца, на котором батальон курсантов занимался строевой подготовкой, выполняя приказы выхоленного командира в форме летчика. Кубанец говорил о будущей службе в казачьем формировании, а Павел Тихонович негаданно вспомнил о поездке на родину, о погибшем брате…
Чугунная решетка ограды пряталась в лозах и цветах шпалерных роз, и лишь сквозь калитку просматривался двор с декоративными клумбами, лужайкой и небольшим палисадником, дорожка к каменному зданию с мансардой, перильце и ступени. Павел потряс шнур звонка, и к нему вышла средних лет фрау, в накрахмаленном чепце и фартуке, внимательно выслушала гостя и неторопливо, покачивая бедрами, повела к крыльцу…
Петр Николаевич встретил есаула Шаганова в передней комнате, с открытым окном, за которым посвистывали птицы, – и Павлу бросилась в глаза его высокая, сутулая фигура, дряблая кожа лица и предплечий, обвисшая на узких плечах отутюженная клетчатая сорочка. Щуря светлые подслеповатые глаза в глубоких складках век, Краснов сдержанным движением протянул свою тяжелую ладонь, четким глуховатым голосом произнес:
– Ждал с нетерпением. Николай Александрович Химпель сообщил мне, что вы недавно вернулись с родины.
– Я был отозван, ваше превосходительство.
– Неважно! Главное, вы там побывали и видели собственными глазами то, что происходит. Извините, есаул, запамятовал ваше имя-отчество.
– Павел Тихонович.
– Пройдемте в мой кабинет.
Хозяин повернул направо, к обитой желтым дерматином толстой двери. В светлом писательском кабинете, со стеллажами и полками, с большим письменным столом, на котором маячила зеленым абажуром лампа, и рядом со стопой книг лежали газеты, ощущалась творческая атмосфера. Открытая стена пестрела картой мира, с отмеченными синим и красным карандашами стрелками вдоль линии Восточного фронта. Петр Николаевич указал рукой на стул старинной венской работы.
– Прошу. И без лишних церемоний.
А сам опустился в высокое кресло, поднял голову, и Павел не без грусти отметил, что за минувшие годы Краснов сдал – сухощавей стала фигура, по-стариковски сузилось лицо, с отверделым ртом и остро торчащими скулами. Но и от наблюдательного литератора не ускользнул цепкий взгляд гостя!
– Увы, не в мои лета вести «лаву»! Силы не беспредельны. Но сдаваться старости я не намерен! Так что, Павел Тихонович, рассказывайте. Вам приходилось видеться с Павловым?
– Да, неоднократно. Мы выезжали на фронт.
– Что же казаки? Надеюсь, не дрогнули?
– Время, Петр Николаевич, будто назад повернуло! В феврале только за Новочеркасск билось около пяти тысяч донцов! Сотни атамана Павлова атаковали красную пехоту и опрокинули.
– Колоссально! Мы, казаки, иначе и не можем… – Краснов заволновался, взял со стола и прикрыл повлажневшие глаза пенсне. – Да, неистребимо у нас чувство борьбы и свободы… Значит, это правда. Мне докладывали, но вы-то сами оттуда. Воевали?
– Так точно. Удалось побывать в боях на Ставропольщине и в предгорьях вместе с терцами.
– Терцы – наши кровные братья. И это хорошо, что донцы, терцы и кубанцы вместе. Вот только Глазков со своим «Казачьим национально-освободительным движением» смуту вносит. Крайний национализм нам так же вреден, как любому другому народу. Вы не казакиец?
– Был им. Теперь окончательно перебрался из Праги в Берлин. И считаю вас, ваше превосходительство, лидером всего казачества!
– Спасибо, что помните старые заслуги. Но душа тревожится о сегодняшнем дне. Много беженцев? Как относятся к ним немцы? Что Сюсюкин? Он был у меня в прошлом году.
Почти час длилась беседа. И, к удивлению Павла, престарелый герой Белого движения отлично ориентировался в оперативной ситуации на Восточном фронте, с полуслова понимал все, что касалось положения казачества. В оживлении он то хмурился, то улыбался в свои седые щетинистые усы, возражал и переспрашивал, комментировал и приводил примеры из истории.
– Что ж, и во времена оные приходилось нам союзничать с чужеземцами. Взять хотя бы поддержку Лжедмитрия в Смутное время. Годунов собирался лишить казаков прав. А Лжецаревич сулил все блага земные! Но выяснилось, что он – ставленник польских магнатов и иезуитов, и донцы ретировались. Пошли к Минину, Скопину и Пожарскому. Помогли очистить Москву от папских прислужников. Впрочем, атаман Заруцкий увез Марину Мнишек в Астрахань. Бес попутал влюбиться! Казаки всегда поступали по вере и во имя вольницы. Если Гитлеру удастся очистить наш край от большевиков, появится возможность воссоздать казачье государство. И мы действуем вполне оправданно. Жаль, что руководство рейха не может определить свою позицию. Пока она весьма зыбка. Непонятна. А я привык к ясности и точности. Поэтому и не суюсь со своими предложениями. Хотя с доктором Химпелем изредка встречаюсь. Он ведь тоже петербуржец! И по воспитанию, и по духу… Он хорошо говорил о вас. Только вот зачем вы в Ростове хулили фюрера, а в Дабендорфе дерзили Благовещенскому? Немцы не любят откровенности. У них – другой замес. Поэтому, Павел Тихонович, будьте осмотрительней. Нам еще предстоит вернуться домой, на Дон. Почему-то мое стариковское сердце на это надеется…
Лидия Федоровна, супруга генерала, некогда первая красавица Петербурга, – старушка с лучистыми морщинками и живыми глазами, – угощала гостя вишневым вареньем и ватрушками собственного рецепта. Павел Тихонович знал, что она немка по происхождению, но внешне больше походила на хлебосольную русскую дворянку. С мягкими манерами и обстоятельной речью, присущими интеллигентам бывшей имперской столицы, хозяйка очаровала Павла непринужденным обаянием. Заинтересованно слушал он избранницу генерала, разделившую судьбу, славу, изгнание знаменитого мужа. И все же не покидала скованность; понимал Павел, что слишком велика дистанция между ним и хозяином, одним из вершителей Истории.
Пора, уже пора было уходить, а Павел не мог побороть себя, – расслабленно сидел, то слушая хозяйку, то украдкой глядя на Петра Николаевича, прихлебывающего из чашки, на его руку, – жилистую, натруженную, жесткую, – и обрывисто мелькало в памяти, что она некогда рубала шашкой и сжимала войсковой пернач[14], и крестилась, и романы кропала, и подписывала фронтовые приказы, спасая или обрекая на гибель…
Расставаясь, хозяин проводил есаула до двери, пожелал удачи. И вдруг, растрогавшись, зашаркал обратно в кабинет, прихватил небольшую книжку очерков «Картины былого Тихого Дона».
– Примите! Пожалуй, это мне наиболее дорого. Подписал вам на доброе знакомство, – с нажимом произнес Краснов и откланялся, слыша продолжительную трель телефона.
Павел Тихонович вспомнил о подаренной книге только на третий день, вернувшись из Восточного министерства, куда вновь был приглашен доктором Химпелем. Похоже, немцы всерьез решили задружить с казаками. Недаром ему предложили выехать во Францию для работы в штабе Добровольческих туземных войск. Поручили также вербовку казаков для дивизии фон Паннвица.
На внутренней стороне картонной обложки было написано: «Тихону Павловичу – донскому есаулу – в знак уважения. Краснов». Видно, старика стала подводить память…
Гроза заходила с западной стороны, из-за Несветая. Точно бил где-то в выси неведомый колокол – и далеко раскатывались во все концы степи его сбоистые гулы, тревожный рокот. Мглистая стена туч надвигалась, близилась, ярко озаряясь ветками молний. Ошалелый ветер, вихря на проселках пыль, нес свежесть дождя и сладкие запахи цветущих трав. Уже клубились над головой сквозистые тучки, быстро плотнея и скрадывая блеклый летний небосвод, встревоженно проносились птицы. И Лидия тоже ускорила шаг, свернула со шляха на тропинку, натоптанную ходоками еще в распутицу, ища укрытия. На взгорке одиноко высилась белолиственница, паруся под крепнущими порывами ветра серебристой кроной, а за ней чернотой наливался горизонт, и мутнела, уже туманилась от первых капель речная долина.
Серым облачком скользила по июньской степи Лидия в казенном суконном платье и грубых тупоносых полуботинках – в повседневной арестантской робе. Стороной обошла она райцентр, станицу Пронскую, кривопутком пробиралась в Ключевской, стыдясь вст