.
– Такая фуфыра стала, чистенькая! В Москву ехала с будущим мужем. Солидный такой… Рассказала им, как есть. Особо этот москвич не обещал. А через две недели вызвали к начальнику лагеря, мол, из Москвы освобождение пришло. Пересмотрели дело. Иду домой, а до конца не верю. Может, ошиблись и снова на нары? Как думаешь?
– Случаи всякие бывают. А тут – не сумлевайся! Чудо это ясное. Либо при большом знакомстве, либо при чинах состоит тот встречный. А у меня похлеще было! Хоть ты и спешишь к сынишке, расскажу эту поучительную быль.
С братушкой моим, Петром, в Ключевской мы от голода сбежали из Ростова. Как скоро деникинцев в море спихнули, а Буденный повел свое хмельное войско в Польшу – разложилась конармия от пьянки и блуда, и не зря ей ясновельможные паны задницу надрали, – стала на Дону мирная жисть облаживаться. А Ростов издавна «папой» именуют. Много в нем жуликов, аферистов и бандитов всяких. Не то что ночью – днем ходить по улицам страшно. Варюху я у тещи оставил. А сам приехал в город, на биржу кажин день хожу, насчет работы. И вот как-то вечером, в осеннюю пору, шлындаю в порт. Там стоял у причала пароходик. Упросил я охранника пускать на ночь. Богом поклялся заплатить ему. А он, Лидуся, посмеивается: «Ничего, и так отслужишь». А в чем эта служба заключается – молчит. И вот спускаюсь я по длиннючему спуску к Дону, гоп-компании обхожу. Иду, а сам того не ведаю, что впереди…
Дядька Михаил привстал, постелил на чурку обрезок овчины. И убедившись, что хуторянка слушает внимательно, плюхнулся на место, уперев руки в колени.
– Иду и не ведаю! А про себя думаю: какой добрый человек матрос, что приютил меня. Иначе бы, где ночевал? Да, подхожу. И сразу не признал своего благодетеля. В пальте, при шляпе, а ботинки аж зеркальные. Стоит перед пароходиком и трубочку сосет. «Пришел час, – говорит, – отслужить за мою доброту». – «Завсегда согласный! Что надо исделать?» Манит за собой. Спускаемся в трюм. Стоят два больших, с застежками, чемодана. «Помоги донести, – кивает. – У меня обе руки прострелены. А тебе сподручно. Хоть и не высок, а плечист». – «И не такие тяжести таскал, не сумлевайтесь!» А как взял те чемоданищи, так глаза на лоб полезли! Господи, боже мой, не иначе чугуна наклали! А виду не подаю, молодой ишо, дурной. На набережной ждет нас извозчик. Морда блином, борода с лопату! Абы-абы вскинул я ношу на повозку, дал команду благодетель с ним садиться. «Ты зараз нищий и безработный, – намекает эта благородия в пальте. – А я тебе и денег дам, и на уловистое место пристрою». Привозит нас бородач в армянский квартал. И прямиком к увеселительному заведенью, то есть ресторану. Я в них отродясь не бывал, и всем известно, чем там займаются. «Неси, – приказывает благородия. – Отдай чемоданы хозяину, Араму. И здесь ожидай». Встречает меня армянин-хозяин. Вижу, человек пронырливый. Стал благодарить, оглянул меня и велел прислужнику кафтан принесть. В него обрядил и в тот самый ресторан за столик пригласил.
– Мне надо идти, Кузьмич, – вздохнула Лидия.
– Не учи ученого, поешь яйца печеного! И так закорачиваю, слухай себе на пользу… Является матросик, а на самом деле белогвардейский полковник. «Выпьем? – предлагает. – Уверенность в тебе имею. И не стану таиться. Воевал я за Деникина. А зараз ЧК всех потрошит и к стенке ставит. Хочу уехать в Грузию, оттеда к туркам. В чемоданах то, что насобирал за войну. Побрякушки да золото. На меня может пасть подозрение, когда буду в поезд садиться. А тебя в армянина запишем. Ты должон со мной в одном вагоне до Владикавказа доехать, а там заплачу и дуй обратно, будешь у Арама половым. Соглашайся. Иначе, дружок, придется чикнуть». – «За что?» – спрашиваю. «А чтоб не сболтнул. Либо с нами, либо с богом…»
– Влип, значит? – подхватила Лидия, торопя оживленного рассказчика. – Что же спасло?
– Попал, стал-быть, в волчью стаю! Лай не лай, а хвостом виляй. «Господин хороший, я не супротив», – соглашаюсь, а сам кумекаю, как удрать. Тут подносит нам цельное блюдо кушаний и вина раскрасавица служанка, фициантка по-благородному. Я хоть и предан своей Варваре, а глаз оторвать не могу. Что личико, что носик, что глазочки черные, что талия тонкая, что ножки в шароварчиках красных, – загляденье, а не девка! Выпили. И сразу меня ошибарило, понял, что зелья подбавили. Язык заплетается, голова не держится…
Слушая, Лидия поднялась, повесила брезентовый чехол на плечо, повыше поддернув лямку. Уже смеркалось. Свежело. Сильней запахло цветущим чабрецом.
– Утром очухался, продрал глаза: иде я? Вся комната в коврах, и ни души. Тут приносит мне плова эта самая раскрасавица. «Как же тебя кличут?» – «Лаяна». – «А кем же ты хозяину приходишься?» – «Дочкой». – «Неземной ты красы, барышня. Лишь бы счастье не обошло». Улыбается: «Счастья много! И мне достанется». – «А чем же ты меня, злодейка, опоила? Еле очнулся». – «Это не я. Мне велели подать только…» Не стой! Сядь на чурку, уже трошки осталось.
Лидия, наоборот, посторонилась от дымящей печуры. Дядька Михаил сдвинул картуз на затылок. Хмурясь, помолчал.
– Наутро собралась шайка. Опять погрузил я на пролетку чемоданы. Только поехали не на вокзал, а к Дону. Лодка двухвесельная. Подуперся я ногами, погреб. Да подхватила нас быстрина. Еле живые остались! На том берегу ждет нас фаэтончик. Доехали до станции Батайск. Билеты припасены. Вот-вот поезд подойдет… И тут как крикнут: «Руки вверх! Вы арестованы!» И обступают нас чекисты с пистолетами. Мои благородия побледнели, на меня смотрят: «Ты, негодяй, донес?» – «Никак нет. Когда бы я успел?» Командир чекистский, нервенный весь, дулом моего благодетеля тычет: «Попался, полковник? Много ты красноармейцев уложил в могилы. А теперича не ускользнешь!». Ну, думаю, амба. Заодно и меня на распыл. Как из одной кумпании… И вдруг гляжу: плывет по перрону Лаяночка. В белом платке, в беленьком платьице и туфельках. И все чекисты оборачиваются к ней, затихают. Улыбается она, а мы стоим молча, как параликом стукнутые. Напустила, значит, чары и рассудка лишила. «Летите, вороны отседа! Игла цыганская в пятке, смерть вам добудет. Скройтесь с глаз, скройтесь прочь!» – так-таки бормочет и на чекистов пялится, по рукам их гладит. И вдруг как хватят они бечь от нас! Друг друга пихают, толкаются… Вскорости подходит поезд, залазим. И чудотворка с нами, от отца, значит, с полковником сговорилась. День еду, второй. Тут я не сплоховал. И на подъеме, как медленней пошел поезд, сиганул в канаву с травой! Вот какое чудо бывает! Заколдовала не кого-нибудь, а лютых анчихристов. Я к чему рассказал? Неладное творится у нас. Привидение появилось, ночами хутор тревожит. С той ночи, как разорили милиционеры могилу Степана Тихоновича. Вывезли гроб и невесть где закопали.
Лидия потрясенно покачнулась, взялась рукой за ствол ясеня.
– Господи, из могилы достали…
– Тайком приехали, напакостили на погосте и смылись. Опосля сообщили, дескать, по просьбе колхозников. Чтоб не лежал немецкий враг-предатель с советскими людьми… И как этих иродов земля носит! Ты сходи к Мигушихе, она знает, что исделать. Обрызгать там свяченой водицей, либо какие молитвы почитать. А Яков твой живой, письма соседям шлет!
– Знаю. Мне Матвей говорил…
Она ушла молча, с трудом держась на ногах. Только, показалось, отлегло от души. Как снова догнала горестная весть, поразившая святотатством! Силы начинали окончательно таять, хотя до хутора оставалось всего версты три. Тропинка обогнула терновую непролазь, вывела в разлет балки. В сумерках мягко светились кусты шиповника. Вспомнилось, как приходили сюда с Яковом. Она остановилась у куста, разросшегося на тенистой стороне. С завораживающим интересом, точно бы видела впервые, присмотрелась к темно-зеленым мелким листьям с зубчиками по краям на шипастых ветках, увенчанных крупными пятилепестковыми цветами, нежнейшего бледно-розового оттенка. Иные еще не раскрылись до конца, иные уже облетели и под комлем – вразброс – светлели на земле лепестки-сердечки. Вспугнутый шмель вылез из цветка, из его бархатистой желтой серединки, и с гудом пролетел мимо лица.
Откуда-то издалека доносился голос поздней кукушки. Лидия присела на влажную траву, с печалью подумала о порушенной жизни. «Война все спишет», – не раз утешали ее этой премудростью. И никогда не соглашалась она с заведомой вседозволенностью и признанием своего бессилия. Нет, не спишет война ни гибели свекра, пожелавшего быть хуторянам заступником, ни надругательства над его прахом, ни бесправия оккупации, ни безвинного ареста ее, комсомолки, ни потери ребенка. Пережитое с ней навеки, как и эти минуты возвращения домой…
Она почти бежала, не чуя земли, хотя ноги подламывались от усталости. Коротала путь вдоль широкого, уже выметывающего колос озимого поля. Совсем близко частил перепел, а в подгорье и на леваде разливались соловьи – точно в чуткий омут ночи падали серебряные капли. Небесный плат вышивали созвездия. Дышало хлебное поле пресной дождевой влагой. Почудился голос Степана Тихоновича, – Лидия вздрогнула и оглянулась: ветерок перекатисто пронесся по степи, клоня колосья и травы. И острой печалью отозвалось в душе: это поле осенью засевал ее свекор, очень хлопотал, стараясь успеть до снега. И вот оно поднималось, тихо шумело рядом, а того, кто возделал ниву, на свете больше нет…
Запись в дневнике Клауса фон Хорста, офицера по особым поручениям при рейхсканцелярии.
«28 июля 1943 г. Полигон Милау (северо-западнее Варшавы).
Третий день нахожусь на полигоне, инспектирую формируемую Гельмутом фон Паннвицем казачью дивизию. Любопытен принцип, по которому она сформирована. Еще в апреле сюда стали стягиваться с Востока боевые части, кавалерийские полки добровольцев, испытанные в боях. Помимо казаков этнических, в них немало и русских, иных славян. Во главе каждого соединения – немецкий офицер, и почти весь штабной комсостав – потомки арийцев. Полки Юнгшульца, доктора Эдгара Томсена снискали почет и страх противника. Они также здесь. С прибытием на полигон прежние части расформированы, а новые созданы по принципу землячества. Первую бригаду, включившую 1-й Донской, 2-й Сибирский и 4-й Кубанский полки, возглавил полковник фон Вольф. А вторую, состоящую из 3-го Сводно-казачьего, 5-го Донского и 6-го Терского полков, подчинили полковнику фон Боссе. Дивизия укреплена также артиллер