Когда Фаина разомкнула глаза, солнце уже освещало спальню, и оранжевая полоса обозначала на цветистых обоях контур штор. Искристо золотился кусочек канифоли на столе, рядом со скрипкой. Ее витые колки старинной работы отливали темным лаком. В комнате цепенела тоска – так ощутила Фаина, и во всей квартире держалась напряженная тишина; пахло укропом и сельдереем – Агафья успела сходить на рыночек и тихонечко, чтобы не разбудить, колдовала на кухне. Фаина лениво поднялась, оделась, заколола шпильками волосы, побрела в ванную…
За завтраком спросила у домохозяйки: «Роман Ильич не звонил?» – и, получив отрицательный отзыв, сдвинула брови и вздохнула.
В это утро скрипка фальшивила, быстро расстраивалась. Ослабевшими, растерянными были пальцы. И плохо читался скрипичный этюд Тартини.
В распахнутое окно седьмого этажа открывалась панорама Москвы, разноэтажные здания, их кровли, лабиринт улиц и переулков – мешались цвета, геометрические фигуры, сливались и угласто выступали стены, плоскими казались деревья на краях тротуаров, смешными, в защитных одеждах и пестрых платьях – люди-коротышки. Волновало ощущение громадности города, его особого величия. Фаина испытывала трепет, вспоминая, что в нескольких кварталах Кремль, в котором работает Сталин. Незримое присутствие вождя угадывалось во всем! Мужественный взгляд Верховного Главнокомандующего ощупывал прохожих из витрин и больших окон. Его изречения попадались на каждом шагу, плакаты и транспаранты учили ненавидеть немцев, Гитлера, предателей, трусов, болтунов, бездельников, троцкистов, шпионов… Ненавидеть и ненавидеть! Но Фаина жила в том состоянии растворенности в другом человеке, в гармонии с его чувствами, мыслями, привычками, которое заслоняет все остальное. Роман был старше, опытней. Но за внешней сдержанностью скрывался взрывной темперамент. В минуты нежности он мог совершить подвиг, все бросить к ее ногам, – и путался в сокровенных словах, терялся и был необыкновенно трогателен. Впрочем, случалось это нечасто. Виделись они глубокой ночью, когда приезжал Роман опустошенно-утомленный и с порога заключал ее в объятья, проникаясь теплом любящей и любимой женщины…
– Абсолютно неважно, где я служу и чем занимаюсь, – как-то раз пресек он допытывания Фаины. – Ты знаешь, что я – государственный человек. И этого достаточно! Давай лучше поговорим о Рубенсе или Верди…
Она, преподаватель музыкальной школы, слушала Романа с распахнутыми глазами, когда рассказывал о немецких или французских писателях, композиторах, живописцах. И не раз ловила себя на мысли, что он бывал в зарубежье, изучал и видел творения гениев, что знания его не только книжные!
Одиночество побуждало Фаину чем-то занимать себя. Она гуляла по Москве, писала маме письма, досаждала Романа просьбой разыскать отца, выяснить, жив ли он и где служит, чтобы можно было с ним переписываться. Подолгу не выпускала из рук скрипку, слушала пластинки с записями американского джаза. Напористая музыка поднимала настроение. В кабинете Романа вся стена была занята книжными полками. И однажды она обнаружила множество книг на английском, французском и немецком языках. В них – карандашные пометки. Почерк Романа, с завитушками, узнать было нетрудно. Эту догадку он воспринял без всякого оживления, пожал плечами, дескать, ничего особенного…
Затем он стал пропадать на несколько суток.
Приходил изможденным, с черными кругами в подглазьях. Зародившаяся ревность самой Фаине показалась нелепой. Роман буквально валился с ног, забывая об ужине. Успокаивал, что скоро станет легче.
И это постоянное одиночество в Москве, в квартире с молчуньей-домохозяйкой, исподволь разрушало то заповедное в душе, что вначале наполняло смыслом и оправдывало ее переезд. Положение гражданской жены не устраивало Фаину. А с заключением брака, как вдруг заявил Роман, возникли проблемы. Его «шеф», большой начальник, еще не принял окончательного решения. Их судьба почему-то зависела от какого-то всевластного человека. В это Фаине и верилось и не верилось…
Все чаще вспоминался Ставрополь, школьные подруги и друзья, милая подгорная улочка, сквозящие напротив солнца желтые листья кленов… Она убедилась, что ожидания вряд ли сбудутся, – и всерьез собралась вернуться в родной город. Почему-то квартира о пяти комнатах, этот райский уголок, воспринимался как временное местопребывание. «Сижу княжной-затворницей! Ни близких, ни знакомых. Домашняя кошка!» И, раздражаясь, начинала винить себя за непростительную опрометчивость. Ее вояж в Москву наделал переполоху – госпитальное начальство отпустило скоропалительно, в музучилище и крайкоме комсомола, куда телеграфировали из Центрального комитета, также порадовались за свою выдвиженку. Но ради чего было все это терять?
Фаина отложила скрипку. Выдернула заколки и, рассыпав волосы, тщательно расчесала перед зеркалом, придирчиво изучая свое лицо. Грустными, опустошенными были глаза, пухлыми губы, отчего нос казался плоским, некрасивым. Нет, совсем иной была она две-три недели назад. Озаряет женщину только любовь…
Размышляя, в чем выйти из дому, Фаина перебрала платья, – штапельные, с цветастыми вставками, но ни одно, ни другое не приглянулось; легкое ситцевое платьице, с тесемочками на шее, красное в белый горошек тоже не пришлось. Решила надеть белую льняную кофточку и черную юбку. Ни подкрашивать ресницы, ни душиться не стала, лишь скользнула по губам помадой. Наряд ей был к лицу, и настроение улучшилось.
По Неглинной вышла к Цветному бульвару. День плавился в сухом июльском зное. Мостовая, точно печка, жгла подошвы. Фаина высмотрела на аллее, под цветущей липой скамью, с одного края занятую длиннолицей дамочкой в шляпе. Дурнушка заметно скучала, и появление соседки вызвало на ее лице улыбку.
– Не правда ли, нынче адская жара?
– У нас, на юге, бывает жарче, – вежливо ответила Фаина.
– А вы с юга?
– Из Ставрополя.
– Обожаю Крым! Мы с мужем до войны там отдыхали каждый сезон. Море – чудо! Фрукты ничего не стоят, вино, шашлык. Эти татары ужасные донжуаны! Не давали мне прохода! Особенно один, Муртаза. Объяснялся мне в любви в присутствии мужа…
Фаина перестала слышать собеседницу: у тротуара, вблизи их скамьи, остановился автомобиль, из которого вылез худощавый мужчина в очках и… Роман. На нем был френч с погонами полковника. В сопровождении молодого офицера они скрылись в арочном проходе трехэтажного здания.
Роман позвонил вечером, и Фаина, схватив трубку, объявила, что хочет серьезно поговорить.
Войдя в квартиру, он сразу же понял, о чем пойдет речь. У двери стоял клетчатый чемодан Фаины.
– Сегодня я видела тебя на Цветном, – многозначительно сообщила она.
Роман только засмеялся.
– Ты ошиблась! Увы, внешностью бог не наградил. Ни Алейников и не Кадочников. Итак, что смастерила на ужин Агафья-искусница? – поинтересовался Роман, стягивая с шеи развязанный галстук и вешая его на спинку стула.
Фаина забралась с ногами на диван, сжалась.
– Давай все же поговорим, – предупредительно-холодно возразила она. – Только не перебивай.
– Я весь внимание.
– Мне необходимо уехать домой. Ты обещал, что устроишь в ЦК комсомола, как только поженимся. Согласование у твоего «шефа» затянулось. А я хочу работать! Быть нужной. Жить сполна, а не охранять квартиру!.. Поэтому нам нужно расстаться. Я готова потерпеть. А когда позовешь – вернусь.
– Тебе одиноко. Не спорю, – согласился Роман, садясь в кресло и сжимая пальцами инкрустированные, в виде дракончиков, подлокотники. – Давай обсудим не в спешке.
– Погоди. Это еще не все, – перебила Фаина. – Ты не доверяешь мне. Здесь ты – один, а на службе, где пропадаешь сутками, – какой?
– Я – тот, кого ты знаешь! И баста! – непримиримо воскликнул Роман. – При чем здесь моя служба? Кондовая, ежедневная, без оваций и благодарностей. И потом… Я тебе не раз объяснял, что многое зависит не от меня.
– Ты не против моей поездки?
– Утро вечера мудренее. Идем пировать! Голоден, как волк, – Роман шутливо зарычал, вскакивая с кресла и беря Фаину за руки…
Через неделю все разрешилось.
Роман вернулся со службы раньше, чем обычно. Как будто довольный и оживленный, но почему-то резче обозначились морщины на лбу. И говорил он как-то отстраненно, тая нечто неведомое.
Потом любимый откупорил бутылку шампанского. Вино было чудесное, крымское.
– Знаешь, у тебя потрясающая интуиция, – вдруг похвалил Роман и задержал дыхание. – Ты раньше меня почувствовала предстоящую разлуку. Меня направляют в командировку. Туда, куда ты приехать не сможешь.
– За границу? – догадалась Фаина, отставляя на столик бокал.
– Этого я не могу сказать.
– Думала сначала, что ты искусствовед. Потом нашла в столе листы, исписанные цифрами, решила: ты – финансист. А недавно поняла, с кем живу… Я хочу с тобой! У меня есть опыт подполья. Хорошо стреляю… Послушай, мой отец – офицер НКВД! Я награждена боевой медалью. Что нужно, чтобы поступить в разведывательную школу? Какие там экзамены? – загорячилась Фаина, пересаживаясь поближе. – Уверена, ты можешь помочь. Сделай это ради меня!
Он отмалчивался, отговаривался и – заколебался. С его отъездом Фаину выселят из служебной квартиры. Добиться позволения на ее прописку не успел: столь молниеносно отдан приказ руководством «ВЧ № 44388»[17] о засылке полковника Сысоева в Европу. Фаине поневоле пришлось бы искать жилье или возвращаться восвояси. Привычка анализировать помогла, как показалось, найти решение. Полковник вспомнил о том, что могло быть полезным в оперативной работе. Фаина близко сошлась с семьей казаков, предателей, ушедших с немцами. Об их невестке, примерной колхознице, он хлопотал…
– Фамилия женщины, что мы встретили на вокзале, была Шаганова?
– Да. А разве ее не освободили?
– Обещали пересмотреть дело. Скажи, немецкого офицера, что приезжал в ваш хутор, ты запомнила?