– Это я! Мой расчет!
Яков с недоумением глянул в его сторону, ругнулся и пошел обратно, поняв, что в пылу боя батарея бросила фланг неприкрытым.
Возле обугленной хаты, оплакиваемой седой украинкой, Яков собрал казаков после боя. Нечеловеческая усталость подламывала ноги, воспаленно темнели глаза, и все слова казались сейчас ненужными….
Канонада отодвинулась на запад. Оловянное солнце пробивалось сквозь наволочь дыма, затопившего окраину Волновахи. Идя к лошадям, казаки остановились у рясной груши. Яков сорвал тугой почерневший плод. Отер о штанину, – проступил светлый бочок. И долго еще держался на губах вкус грушевого сока, приправленный горечью копоти и пепла…
Запись в дневнике Клауса фон Хорста, шеф-инспектора при штабе командующего восточными Добровольческими войсками.
«18 сентября 1943 г. Полигон Милау.
Я приехал из штаба Добровольческих войск, из Летцена, утром 14 сентября и успел встретиться с фон Паннвицем до прибытия на полигон делегации эмигрантов. Мы подробно обсудили все вопросы, затрагивающие готовность дивизии к боевым действиям. Она окончательно сформирована, обучена. Казаки рвутся в бой, на Восток. Но, по мнению руководства вермахта, там их использовать нецелесообразно. Сначала предполагалось прикрыть ими атлантическое побережье Франции на случай высадки англо-американцев, а затем принято решение перебросить на Балканы.
Днем ожидался приезд атамана Краснова. Я посчитал, что знакомство с ним будет в дальнейшем полезным, поскольку Геббельс и Гиммлер активно разыгрывают “казачью карту”. В отдельном автомобиле, вместе с адъютантом Кемлером, мы отправились на вокзал. Паннвиц не только образцовый командир, но и тонкий политик. Для встречи старенького писателя-эмигранта, более двадцати лет не видавшего казачьи части, выстроили на перроне почетный караул. Погода стояла чудесная, в ярком освещении форма донцов, кубанцев, терцев, сибиряков выглядит потрясающе красиво!
Под музыку духового оркестра Краснов вышел из вагона. Он довольно высок, подтянут, хотя и сутуловат, как все кавалеристы. Паннвиц, взяв под козырек, на казачий манер отрапортовал. Старик, удерживая торжественность на своем морщинистом челе, с приложенной к козырьку ладонью, обошел строй казаков, приветствовал их дрожащим от напряжения голосом. Немецкий генеральский мундир светло-оливкового тона, фуражка с распластанным “орлом”, кобура на поясе и золотистые казачьи погоны – все это придало ему почтительную величавость. Гельмут пригласил атамана и его племянника, казачьего полковника, в свой “кардинал”, и наш кортеж тронулся на полигон. У всех настроение было весьма приподнятое!
До вечера атаман объезжал полки, встречался со старыми сослуживцами – казаками его Донской армии. А я отправился в офицерскую школу, в Прашницу, где заканчивают переподготовку казачьи офицеры. Занятие по топографии, на котором присутствовал, мне показалось интересным. Наш офицер через переводчика дает слушателям задание, в определенный момент намеренно делая ошибку, проверяя мышление и тактические способности будущих офицеров. Случается, как доложил мне командир школы, снимать звания, полученные у Советов. Таким способом распознаются самозванцы, не достойные чина офицера вермахта.
На следующий день, 15-го, состоялось торжественное принятие клятвы на верность фюреру. На ужине накануне Гельмут представил меня Краснову. Он оказался эрудированным человеком, хорошо освоившим немецкий. Много говорил о древней истории, даже о том, что есть свидетельства о принадлежности потомков казаков к арийской расе. Дескать, это генетически роднит казаков и немцев… Блеф! Наша раса единственна. Удивило меня, что у Краснова в 1918 году было около ста тысяч сабель и штыков. Он действительно казачий авторитет!
Церемония принятия клятвы оказалась весьма утомительной. Хотя задумана правильно и осуществлена с неукоснительностью. В центре плаца воздвигли помост, на который подняли две пушки, снятые с лафетов, несколько станковых пулеметов, укрыв их арсеналом казачьих шашек. Позади клятвенного места был помещен большой портрет Гитлера. Пред его взглядом никто не способен лгать!
Торжество началось за два часа до полудня. Солнце припекало, ветерок парусил на флагштоке стяг Третьего рейха. Перед микрофоном православный священник отслужил молебен, и на помост поднялся фон Паннвиц и гости, генералы Краснов и Шкуро, полковник Семен Краснов. Гельмут плохо знает русский, хотя изъясняется по-польски и может общаться с кубанцами на украинском диалекте. Однако важность этого события побудила Гельмута самого зачитывать текст, составленный атаманом Красновым.
Несколько тысяч казаков – около пятнадцати – замерли в каре пред помостом. Впереди каждого полка – немецкие командиры. Зрелище незабываемое! Казачья и немецкая форма, неподвижные шеренги. Блеск шашек наголо. Покорность на разбойных, усатых лицах. Фон Паннвиц размеренно и отчетливо читает с листа присягу по-русски, а ему вторит многотысячный казачий хор! Волнение перехватило мне горло, что являюсь свидетелем триумфа немецкого оружия! Туземцы присягают быть верными и умирать за Адольфа Гитлера!
После общего принятия присяги каждый из казаков лично дал клятву, выходя из строя и обращаясь к портрету фюрера: “Клянусь!” Нельзя сказать, что эти сорвиголовы были радостны, нет, скорей, угрюмо-сосредоточенны. Длительность клятвоприношения потребовала у всех терпения. Атаману принесли стул, но он даже не присел, только оперся о спинку руками и простоял до самого конца, когда мимо помоста церемониальным маршем под музыку прошли все подразделения и части дивизии.
Банкет был приятен. Я пригубил доставленного в прошлом году из донских погребов мускатного вина. Нет слов, чтобы передать великолепие букета! Удивил также меня казачий хор. Его залихватские мелодии так и манят в круг! Казаки – прекрасные танцоры и мастера вокала. Тут, в Милау, не только казаки, но и беженцы, и даже существует русский драмтеатр. По выходным дням казакам дается свободное время, и они гуляют по аллее полигона, устраивают пляски и контактируют с польским населением. Как рассказал командир 6-го Терского полка Кальбен, его подчиненные обладают дьявольской способностью соблазнять женщин и пить местный самогон, бимбру, почти не пьянея. На банкете присутствовали казачьи старейшины, и я не без удовольствия вновь пообщался с терским героем Кулаковым. Под конец фон Паннвиц провозгласил тост в честь атамана Краснова. Старик прослезился! Второй казачий генерал, Шкуро, произвел малоприятное впечатление. Он – большой позер и дикарь, да и внешность имеет мошенническую. Но, как я успел заметить, притягивает к себе казаков, точно магнитом. Вероятно, безумно смел и своеволен.
На следующий день я побывал в 1-м эскадроне полка Кальбена, который составляют терцы, так называемого Пятигорского отдела. Жаль, что этих головорезов мы не использовали на фронте раньше! Они подарили мне черкеску, папаху с синим верхом и серебряный походный ковшик. Атаман Кулаков преподнес старинный кинжал. Чуть погодя я надел казачью форму, и Кемлер щелкнул аппаратом. По возвращении в Летцен, когда получу фотографию, пошлю ее Луизе, чтобы посмеялась, увидев меня в диком виде…»
С утра моросило, качал открытую форточку ветер, и Павел подолгу стоял перед ней, курил, вдыхал дождевую прохладу каменных стен, мостовой, запахи ресторанной кухни, душок выхлопных газов машин, снующих мимо гостиницы, – сырой осенний воздух Монмартра. С четвертого этажа ему было видно, как в просвете улочки заволакивал туманец белые купола Сакрэ-Кёр, увенчанные башенками с крестами, тесные дома с решетчатыми ставнями и балконами, с которых на зиму унесли цветочные горшки и ящики; разнообразные кровли, преимущественно красночерепичные; между строений – верхушки платанов и кленов, с обветшалой вощанистой листвой, – и сиротливо жались на них одинокие грачи.
Третий день находился Павел в Париже, вернувшись из Канна. Он уже несколько раз заходил в Управление по делам русских беженцев, но Марьяна, чье письмо передали ему неделю назад перед поездкой на юг Франции не давала о себе знать. Хотя, как уверял сотрудник управления, обещала зайти. И волнующее чувство ожидания не покидало Павла, лишь изредка уступая раздумьям и отрывочным воспоминаниям.
С грустной, неутешительной усмешкой оглядывался он назад, мысленно окидывал свою судьбу и точно взвешивал, в чем был прав, где ошибался и почему поступал именно так. Нелегко было задавать самому себе вопросы, еще трудней объяснить. Жизнь можно было разделить на условные отрезки, но в реальности она воспринималась как безудержный поток желаний, чувств, поступков. В юности хмелили голову девичья красота, степной простор, лошади, все казачье, ради которого был готов умереть. Потом воевал, выше всего чтил храбрость и воинскую честь, защищая Отечество, а в Гражданскую войну – Дон и православие. Сражался в одном строю со всем донским людом, не изменившим присяге. Ранения крепко пошатнули здоровье, и это он ощущал со временем все отчетливей. То, за что сражался, рисковал, убивал людей, не сбылось: выпихнули их красные в Европу, выгнали с родины. И эта эмигрантская доля, странническая сума вначале не пугала, богатая Анна и ее любовь убаюкали, разленили, превратили в скучающего альфонса. Вероятно, поэтому так глубоко ранила ее измена, что осознал свое бесправное, зависимое положение.
Именно в этой гостинице «Ривьера», на Монмартре, и прожил он первые полгода, уйдя от Анны. Он вступил в Российский общевоинский союз, часто бывал на улице Колизе, занимался на высших офицерских курсах. И так случилось, что одним из последних видел председателя РОС Кутепова, сопровождал домой 25 января, за день до похищения его сталинскими агентами. С исчезновением Кутепова Общевоинский союз утратил жизненность, новый председатель Миллер не обладал потребным для сплочения белоэмигрантского офицерства авторитетом. Павел отошел от сослуживцев. И начались годы скитаний…
Он помнил женщин, с которыми был близок. И сейчас невольно подивился: сколь непохожими, разными были его возлюбленные! Из случайной искры знакомства по странным, непостижимым законам возникала увлеченность друг другом, то медленно, то стремительно переходящая в страсть либо гаснущая без следа. Моралисты напридумывали множество определений любви, поэты запутали своими исповедями. Павел твердо считал, что не бывает любви слепой или глухой, запретной или ворованной. Ее попросту невозможно украсть, она – владычица, сама приходит и подчиняет себе всецело, но может также своенравно и оставить… На этот раз Павел испытывал не просто неуемное желание быть вместе с Марьяной, любоваться, обладать ею, но и с тревогой осознавал, что безжалостный земной мир, в котором ничего не стоила человеческая жизнь, еще интересовал и не утратил для него своей притягательной силы лишь потому, что согрет душой этой молодой женщины. Пожалуй, никогда не поддавался он так безвольно своему чувству, не тосковал. Поиски Марьяны, к счастью, завершились удачей. Но тем сильней разбирало беспокойство, что, объявившись, она не торопилась почему-то в управление.