«А ведь совершенно не страшно вот сейчас взять и застрелиться, – с окатывающим грудь холодом подумал Павел, рассеянно глядя вниз, на прилегающий к гостинице отрезок улочки. – Устал я жутко. Живу неизвестно зачем. Рвался на родину и надеялся поднять казаков. У Лучникова, в Берлине, давал зарок: не сломим красных, не возродим казачество, – застрелюсь. Год не вспоминал об этом. А теперь – пора ответить. И нет страха! Это плохо… Когда не страшно – душа начинает мертветь… Только Марьянушка удерживает! Да еще родные… Война затянется, нет смысла ждать. Надо разыскать батю и Полину, и с Марьяной скрыться в Южной Америке. Можно – в Австралии. Там немало казаков, односумов…»
Мысли шарахались, как в бреду, путались, но все ясней ощущал он себя неприкаянным, заблудшим, и вместе с тем, – иным, уже отрезвленным от угара ненависти к врагам. Эта внутренняя ломка началась исподволь, недавно, во время поездки. По распоряжению доктора Химпеля он отправился во Францию для инспектирования казачьих частей в Авиньоне, Аржантене, Лангре и Канне, а также для вербовки новых воинов. Тем, как содержались земляки в приморских городках, Павел Тихонович был вполне удовлетворен. Гораздо хуже оказались лагеря для военнопленных.
Марсельский лагерь в момент приезда оказался почти пустым. Выяснив, что большинство узников в Грассе, на заготовке леса и подсобных работах, Павел воспользовался автомобилем коменданта и через два часа уже въехал в этот провансальский город.
Первые дни ноября, как нередко на Лазурном Берегу, выдались солнечными, ласковыми. В дымке таяло море, акварельно-тихое, дремлющее; подоблачный кряж Альп раздвинулся, заступив полгоризонта, сверкая снегами вершин, а ниже, на скатах, темным золотом, багрянцем, тусклой зеленью пестрели горные леса. От города, протянувшегося вдоль знаменитой дороги Наполеона, отмахивала скалистая гора, застроенная особняками и опрятными домиками. Там же были отдельные виллы.
В городской комендатуре Павел Тихонович получил аусвайс, и его разгонистый автомобиль подрулил к воротам лагерного пункта одновременно с грузовиком, на котором подвезли «советчиков». В этот субботний день работы сокращались, а воскресенье целиком отводилось для свободного отдыха военнопленных. Условившись с дежурным по лагпункту, добродушным и заспанным унтер-офицером, о завтрашней встрече с земляками, Павел разместился в гостинице, допоздна коротал вечер в открытом кафе, потягивая красное бургундское.
«Посланец атамана Краснова», как представили есаула Шаганова, выступил на утреннем построении. Довольно крепкие на вид пленные слушали лениво, смотрели исподлобья. К разочарованию Павла, отозвалось всего пятеро. Из них двое – седовласые станичники, непригодные для строевой службы. Зато троица казаков помоложе подобралась, точно на атаманский смотр! Два терца, Анатолий и Терентий, чернявые, горбоносые, в движениях неторопливы, в речах – уклончивы. Под стать им Митрий, коренной старочеркасец, с рыжевучей, аж медной, шевелюрой. Казаки как-то сразу приняли главенство есаула и сдерживали себя. На радостях, что переведут в казачий полк, упросили гостя пойти в бар. Выходной день собрал множество соотечественников. За столик к пришедшим казакам подсели два бывших красноармейца, работавших на хлебопекарне. Литровая фляжка коньяка, выменянная за булку, лихо прогулялась по стаканчикам. Подоспел могутный уралец, шофер при немецком штабе транспорта. Подвыпив, на потеху французам, запеснячили. Особенно самозабвенно выводили печальные, страдательные «Поехал казак во чужбину» и «То не вечер». Уралец Агафон вдруг вспомнил, что «нынче, в воскресный день, страх как ждут папаша Иван с мамашей Верой, изведутся ожидаючи».
Снялись шумной ватажкой и долго поднимались в гору, по каменистой ленте шоссе. К вилле «Жаннет» пришли не с пустыми руками. На громкий призывный крик вышла немолодая россиянка, – рослая, узкоплечая, с подстриженными седыми волосами. Улыбаясь, открыла калитку, пропустила во двор. Тут же на веселый гвалт по ступеням виллы спустился хозяин – тоже высокий, сухопарый господин в плоской фуражке, оттеняющей серебро висков и крупные уши. Породистый профиль лица, четко очерченные линии рта, аристократически прямой нос и набрякшие верхние веки бледно-синих глаз, устремленных пытливо и властно, без сомнения, выдавали его дворянские корни. Со всеми гостями «папаша Иван» поздоровался за руку, точно выполняя обязанность.
– А мы к вам на посиделки, Иван Ликсеич! – весело сообщил Агафон, выдергивая бутылки вина сразу из двух карманов арестантской куртки.
– На дорожку! – гаркнул Митрий, тряхнув чубом. – Добровольцами записались в казачий полк! А с нами их благородие есаул Шаганов!
Хозяин слегка усмехнулся, обращая внимание больше на свертки, нежели на незваных гостей. Хозяйка поторопила в дом, но «папаша Иван» возразил, указал рукой на круглый стол беседки, увитой виноградником.
– Чем не место для гулянья? Сегодня тепло. В самый раз на свежем воздухе закусить.
– Пр-ральна! На воздушке! – подхватил Митрий, двигаясь к беседке танцующими шажками. – Кр-расотища тута!
– Тише! – остепенил Павел, замечая принужденную улыбку хозяина.
Под навесом из багряно-лиловых листьев горного винограда застолье заладилось! Хозяин и хозяйка сидели рядом, к ним присоседился и живущий на вилле какой-то картавый эмигрант, широкой скобой разместились казаки. Гостинцев вначале показалось с избытком: две булки свежеиспеченного хлеба, полголовки сыра, две банки свиной тушенки, галеты, маслины. А вино поначалу бражник Анатолий разливал скуповато. Павел почему-то с каждым тостом не хмелел, а наоборот, тяжело трезвел. И, в отличие от пленников, вскоре разгадал благорасположение хозяев: они были просто голодны. И принимали гуляк не только из-за чувства патриотизма, но и с надеждой, что хоть немного подкрепятся. За разговором, щедрым на соленые шуточки, которые вскоре побудили Веру Николаевну уйти, Павел не уследил, как подчинился властному обаянию хозяина. Когда гости изрядно опьянели, «папаша Иван» стал закусывать с завидным аппетитом, считая, что на это никто не обращает внимания. Кусок сыра он сразу отложил про запас, вероятно, жене, а сам лакомился маслинами и куском вяленой морской рыбы. Впрочем, не пропускал и тостов.
– Стало быть, вы из стольного града Берлина, есаул? – наконец обратился к Павлу хозяин, насытившись и с удовольствием вдыхая ментоловый душок сигареты, предложенной гостем. – Служите или вольнонаемный?
– Состою порученцем при Восточном рейхсминистерстве.
– Значит, служите Хитлеру[18]. Удивительно! Есть поговорка: пусть знает ворог, что казаку Дон дорог. Хитлер хотел поработить ваш край, а вы с ним – в один хомут!
– Мы сотрудничаем с немцами только потому, что поставили себе цель: возродить Донскую республику, – нахмурился Павел. – А для этого, прежде всего, необходимо разбить большевиков.
– Донскую республику? Ах да, помню. Она существовала в бытность атамана Краснова. Огрызок былой России. А я считаю своим Отечеством, к великой печали, навек утраченным, и Елец, и Воронеж, и Москву, и ваш Дон. Не могу иначе! Так воспитан. И варвар Хитлер никогда не позволит своевольничать инородцам: ни полякам, ни малороссам, ни казакам.
Терцы в две глотки затянули «Как над Тереком-рекой», постепенно выравнивая и смягчая звучание протяжной мелодии. Иван Алексеевич кивком пригласил собеседника выйти во двор, на площадку позади двухэтажного особняка. Прямо за каменным забором, отгораживающим усадьбу, начиналась круча, поросшая пиниями – средиземноморскими соснами и елями. За час с небольшим погода резко изменилась. По долине, внизу, кочевал туман. С альпийских вершин тянуло холодом. Остановились под кроной платана с листвой в медных накрапах. Под кручей, не видимая глазу, шумела проезжающими авто дорога. А в стороне, в смешанном лесу, трещали сойки и долбил дятел. «Папаша» поднял воротник жакета из плотной бежевой ткани, поежился.
– Каждый волен поступать, как ему заблагорассудится, – заговорил он, раздражаясь, затягиваясь чаще. – Мне предлагали деньги, помощь, если поддержу немцев. Обещали издать книги. Я не согласился! Бес легко искушает, но губит. Покойный Мережковский в своей слепой ненависти к большевикам принял, вроде вас, фюрера как Мессию. Даже по радио кричал об этом на весь мир! Но как можно прислуживать хитлеровцам и их бешеному Мамоне? Убийцам, насильникам, варварам? Из-за страха? Ради подачки печататься в газете, восхваляющей фашизм? Из-за этого я не простил даже давних приятелей. Впрочем, вы их произведения вряд ли знаете… Скажите, не знакомы ли с Шолоховым?
– Нет. Знаю, что до войны он бывал в Европе. Просоветский элемент.
– Ну, зачем же так? Вы читали его «Тихий Дон»?
– Разумеется! Там, где пишет о казаках, – правда. Как только изображает коммунистов – ложь и выдумка.
– А мне довелось в прошлом году прочесть только две книги романа. Талантлив, но нет словечка в простоте. И очень груб в реализме. Трудно читать от этого с вывертами языка, с множеством местных слов… Не обижайтесь, но ваши соплеменники – народец известный. Лезет на рожон, ворует все, что плохо лежит, дуроломит от дремучего невежества, а затем рыдает от покаяния, крестится, поет заунывные песни и глушит самогонку. Но – ратники отменные! Миф о беззаветной любви к родной земле – сказка эта для детей. Ваши казаки немало набедокурили, кровушки пустили!
– Я – один из них. Вы неприязненно говорите о казаках… Прошу этого не делать в моем присутствии… – ледяным тоном произнес Павел, поворачиваясь к собеседнику и ловя себя на мысли, что где-то прежде встречался с ним, может, видел газетную фотографию.
– Извольте! Приношу извинения, хотя просил не обижаться. В оценках мы чаще субъективны. Мне вспомнилось, как однажды в Москве слышал разговор букиниста и покупателя, толстомордого малого, тоже продающего бульварные романчики и тому подобную дрянь. Малый торгуется за четыре копейки, выгадывает том Чехова. Букинист-старичок долго терпел, а потом рявкнул: «Вот встал бы Антон Павлович из гроба и обложил тебя по e… матери! Писал, писал человек, двадцать три тома написал, а ты мордастый мудила, за трынку хочешь взять!»