Хозяин засмеялся, отбросил сигарету далеко за каменную ограду, вздохнул.
– Слушаю почти каждый день радио. Ненавижу большевиков до сердечной муки, но желаю им успеха. Меняются государства, названия стран. А народ, господин есаул, у нас один. Верней, с поправкой на самостийность казачества… Русский народ. Изменник, святотатец, вор. Но – единственно родной. А родителей, даже если отреклись от тебя и вытолкали из дому в шею, новых родителей не обретешь. Пусть хоть такая, коммунячья, плебейская, но живет Россия. Пока она есть, пока говорят там по-русски, тянешься к жизни.
– Вот вы, как я понял, книги сочиняете. Человек образованный. А я – другого посева. Мне уготовано воевать. Я прожил в эмиграции двадцать лет, надеясь на новую схватку с красными, чтобы освободить Отечество от варварской власти. В этом сейчас нам немцы – союзники. Временно! А затем…
– Об этом мы говорили! – перебил писатель. – Мне это неприемлемо!
– Но почему так случилось? Почему Ленин оказался могущественней Христа? Россия, Дон были православными. И вдруг веру предали!
– Не знаю. И никто не знает! Лев Толстой считал политическую деятельность злом. В мире существуют соблазны, те гибельные подобия добра, в которые, как в ловушку, заманиваются люди. Самый опасный соблазн, как считал Толстой, когда государство оправдывает совершаемые им грехи тем, что оно будто бы несет благо большинству людей, народу. Пожалуй, в этом разгадка. Косоглазый, лысый сифилитик Ленин посулил скобарям рай земной, обманом и жестокостью одурманил народ. Оплевал все, что считалось прекрасным. Разжег окаянное богохульство и классовую вражду, перешагнув все пределы в беспримерно похабном самохвальстве и прославлении своей партии. У меня это есть в «Окаянных днях»…
– А как же быть теперь? Краснов, наш атаман, тоже писатель. Он уверен, что немцы помогут свергнуть иго Сталина. Но сами не в состоянии управлять страной. У нас появится возможность возрождения России и казачества.
– Петр Краснов одаренный литератор, но старый германофил. Не хочу гадать, насколько он искренно заблуждается. В сущности, во все века перед смертным вставал выбор: кто ты – властелин или раб? Признаешь над собой чью-то власть или нет? Готов покориться или бороться? Отсюда – вечная трагедия рода человеческого, жажда власти, предательство, кровь. Я свой выбор сделал! А за гордыню надо расплачиваться. Живем мы с женой забыто, впроголодь. Точней, доживаем. Вы еще красивы, сильны. А я уже – старик. Странно, не думал раньше об этом. Как-то незаметно наступила пора, когда женщины перестали воспринимать тебя как мужчину. Перестали влюбляться! А это – старость. Хотя еще бодр, способен, не отказываюсь от выпивки. Только по молодости мог пить все подряд, как кучер! А теперь боюсь смешивать. Голова трещит…
За углом особняка, во дворе, казаки «играли» плясовую. Гомонили, дружно хлопали. Белесые, сквозящие гардинки тумана развешивались по лесу. Вечерело. Вера Николаевна, в наброшенной на плечи меховой кацавейке, появилась неожиданно, с тревогой на лице.
– Ян, тебе не холодно? Может, принести джемпер? – обратилась она к мужу, с легким московским распевом.
– Не беспокойся. Я не озяб. Мы уже скоро разойдемся!
Проводив жену долгим взглядом, Иван Алексеевич как-то светло, доверительно посмотрел на Павла.
– Годы, годы… Что ни вспомнишь, – все больно, грустно. Иногда сплю по девять и больше часов. И почти каждое утро, как только откроешь глаза, какая-то грусть – бесцельность, конченность всего для меня… Дайте сигарету! – и, нервно прикурив от подставленной гостем зажигалки, с горькой иронией усмехнулся. – Все думаю, если бы дожить, попасть в Россию! А зачем? Старость уцелевших, – тех женщин, с кем когда-то… Кладбище всего, чем жил когда-то… Полвека назад – даже поверить трудно? – при самой первой встрече, а я был совсем молод, седобородый Лев Николаевич признался: «Счастья в жизни нет, есть только зарницы его – цените их, живите ими…» Вот так, до скончания века, и приходится жить русскими зарницами…
На обратной дороге, сопровождаемый хмельными гуляками, Павел ругнул себя, что даже не спросил у хозяина фамилию. Окликнул Митрия, но того опередил дюжий уралец.
– Как же! Всем известный… этот… лауреат! А по фамилии он – Бунин. Иван Ликсеич Бунин. Нашенский «папаша»!
Павел вышел из гостиницы под вечер, поднялся на бульвар вблизи «Мулен Руж». Ресторан краснел своими «мельничными» крыльями, зазывал публику рекламным щитом, с которого плотоядно улыбалась красногубая девица с высоко задранной ногой в чулке, перехваченной алой лентой. Кольцо бульваров вело на запад, к центру. И Павел, избегая зазывальщиц напротив публичных домов, пошел по аллее, вдыхая прохладную сырость каменных плит под ногами, прель опавшей листвы. Зажгли фонари. И уцелевшие на ветках платанов и кленов листья засквозили золотом! В лужах дробились огни, празднично мерцали. И хорошо, что в этот час гуляющих парижан было еще мало, – влюбленные парочки, патрули, рыщущие проститутки.
Он запутался, точно не определил, в каком месте высмотрел ресторанчик «Лион», – пожалуй, между площадями Пигаль и Клиши, на левой городской стороне. В сверкающем люстрой и зеркалами вестибюле подскочил гарсон в белоснежной сорочке, черном жилете и с торчащей красной «бабочкой». Тряхнув черными кудрями до плеч, он ловко подхватил шинель и фуражку посетителя и перепоручил его другому гарсону, узколицему, носатому, – вероятно, гасконцу. Тот провел к свободному столику под накрахмаленной бело-зеленой скатертью, в отблесках хрустальных бокалов и рюмок, и отодвинул бесшумно – в тон интерьеру – с темно-зеленой обивкой стул. Такого же цвета были в зале люстры, ковровые дорожки, обои. Позже заметил Павел вышитые по краям скатерти золотые вензеля.
Он первым делом заказал гаванскую сигару, холодной «Смирнофф» и бутерброд с икрой. Гарсон спроворил за считаные минуты. Затем Павел долго изучал меню, вспоминал французские названия. Выбрал мидий под белым соусом и салат с черносливом. В ожидании, чуть захмелев, принялся раскуривать сигару. Она с трудом занялась, отуманила пряным дымом. С эстрады запела изящная, в черном, переливающемся платье шансонетка, и ее голос, глубокий, тоскующий, напомнил голос Марьяны. Павел опорожнил графинчик – под мидии водка шла отменно! – и опять махнул гарсону, потребовал добавить… Дурманел, озлоблялся, думал с горячностью: «У писателя – “конченностъ всего” и у меня – конченность… Где Марьяна? Я же не могу торчать неделю здесь, в Париже… Надо явиться с докладом к Химпелю! Раб я! Все мы, во главе с Красновым, рабы. Тут ты, Иван Алексеевич, прав, хоть и недобитый буржуй… Рос-сия, нар-род… А я – казак, и плевал на твоих лаптежников! И надо по-казачьи поставить в жизни точку. Никуда не удирать, не скрываться за тридевять земель, а если придется – голову на плаху не зазря положить…»
Пение манящей женщины отвлекло, настроило на мягкую грусть. Он думал о Марьяне с закрытыми глазами, в сигарном чаду. И вздрогнул, когда на ломаном языке к нему обратился прилизанный черноусый господинчик, склонившись сзади:
– Есть свеженьки рюсски девучки. Не желаете-с?
Павел обложил его матерной бранью, всполошив сбежавшихся гарсонов. Потом, одолев пьяную дрему, рассчитался и вышел на сумеречный бульвар, в расплывчатых пятнах фонарей и реклам. На счастье, подвернулось такси. Павел назвал рю Дарю, известный православный собор. Он не мог разглядеть, сколько на часах, но надеялся, что русская церковь еще не закрыта, и успеет помолиться. Шофер приспустил боковое стекло. Влажный воздух приятно холодил щеки, трезвил.
Он пробежал мимо просящих подаяния у паперти, дернул высокую дверь. Она была заперта. С досадой рванул еще раз и пошел обратно. Ему стало жалко вымокших под дождем людей. Он пошарил в карманах шинели, зачерпнул горсть монет. Идя вдоль шеренги кланяющихся, вкладывал их в протянутые руки. Молодая женщина стояла, опустив голову. Павел замедлил шаг. Она повернулась, открывая лицо. Монеты посыпались из ладони Павла, звонко стуча по камням. Он бросился, в одном порыве сгреб Марьяну, стал целовать ее пахнущие дождем волосы…
Октябрьское продвижение войск Южного фронта по Украине, стремительные удары красноармейцев обратили дивизии и танковые силы Голлидта в бегство, и это скоропостижно сорвало с мест и толкнуло в западном направлении вооруженные сотни казаков, беженские обозы и скитальцев-одиночек. Сколоченный на скорую руку в Херсоне «Казачий комитет Кубани, Терека и Дона», благодаря стараниям референта Радтке, посланца доктора Химпеля, раскинул сети, развернул сборные пункты также в Николаеве, Гайсине, Вознесенске. Всего прошли регистрацию 80 тысяч уроженцев казачьих земель. Половину из них, мужчин призывного возраста, отрядили в дивизию Паннвица, военно-строительные бригады и полицейские батальоны. Часть казачьих семей перебросили во Францию и Германию на подсобные работы. Самые беззащитные – старики, женщины и молодежь – сбились в походную станицу под приглядом сотен атамана Павлова.
На исходе ноября новое наступление Красной Армии еще сильней осложнило положение казацких изгоев. В штаб Павлова срочно прибыли Радтке и майор Мюллер. На объединительном совещании всевозможных атаманов и атаманчиков они объявили волю высшего руководства рейха: считать единым Походным атаманом всех казачьих войск полковника Павлова. Местом общего сбора казаков был назначен прикарпатский городок Проскуров.
Весну и лето скоротали ключевцы, хоть и в тоске по родине, зато в тепле и не в голоде. Заброшенная хата на краю Кривого Рога приютила и Шагановых, и Звонаревых. Расселились по трем комнатам, как баре. Досужие хозяйки, запасшиеся домашними семенами, вспушили грядки, посеяли в краснопогодье огурцы и помидоры, – благо полив был под руками, берег Ингульца подступал к щербатой изгороди. Не бездельничали и казаки. Тихон Маркяныч из ивняковой лозы сплел два вентеришка, и на зорьках пробирался по прогалу в камышах, проверял свою древнюю рыбацкую снасть. Уловом река не баловала – плотва, какие-то прогонистые селявки, окуни да караси, а на жареху набиралось! Частенько, как подошел укроп, стряпали ушицу. Василий Петрович, будучи моложе, оставил на подворье старика, а сам на шагановской фурманке, не жалея собственных лошадей, занялся извозом, косовицей. За мелкую монету и продукты валил в лугах травы и развозил по дворам, в июле нанялся в колхоз, убирал с поля снопы. Да и дочка его завела подруг, жениха, приносила домой то вишен, то слив, то яблок. Полина Васильевна кроила хохлушкам юбки и кофты и в этом уменье стяжала себе славу, подкрепленную деньжатами. Заработанное складывали в общий котел. На зиму наметили купить муки, картошки и сала. Тихон Маркяныч уже обошел окрестные берега и приглядел сухостоины на дрова…