Поспешная эвакуация мгоготысячного казачьего люда, со всех сторон нагрянувшего к Проскурову, началась аккурат в Рождество. На станции Гречаны – столпотворение, шараханье обезумевшей толпы. В давке на перроне Полина Васильевна потеряла свекра из виду, в теплушке оказалась благодаря везению. Ее включили в группу терцев из тридцати человек, на которую выдали маршбефель, обеспечивающий проездом и питанием. Полина Васильевна, как и другие, знала, что их отправляют в Белоруссию. И надеялась, что свекор разыщет ее там.
Путь выдался долгим. Прозябали в холоде и грязи. Унизительно скудными были пайки, отпускаемые на интендантских пунктах. По нескольку дней стояли в Перемышле и вблизи Варшавы. И только в марте беженские теплушки докатились до станции Лесной, к Барановичам. Полмесяца продержали в карантинном лагере. Повеселевших скитальцев, опять же, поездами доставили в Новоельню, в глубь лесов и болот. И семьи казаков, и приблудших иногородних под охраной развезли по окрестным деревням.
Путь в Белоруссию Тихона Маркяныча оказался гораздо замысловатей. Оставшись в негаданном одиночестве, он не пал духом. В штабном пункте при гречанском вокзале ему подтвердили, что беженцев с Дона, Кубани и Терека гуртуют в Новогрудок, на долговременное проживание.
– Тебе, станичник, и бабку белорусскую выделят. У них бабки моложавые, крепкие. Одно плохо. Денно и нощно чеснок грызут, чтоб комар в хату не лез, – тая в прищуренных глазах озорство, торочил рыжеусый хорунжий, немолодой, с глубокими залысинами. – Приедешь туда, оженишься, и горя не будешь ведать. На кой ляд тебе сноха? Ну, потерялась и – потерялась. Не пропадет! А чеснок, – он для здоровья пользительный, как водка!
– Ты бы, земляк, не балачки бил, а за дисциплиной доглядал! – осердился старик. – Друг дружку топчут! Нету порядка! Калмычонку шею свихнули, скособочили, а тетку с оклунком на рельсу насмерть спихнули! Амором все лезут! А иде ж командирский приказ?
Ястребом зыркнув на офицера-шутника, Тихон Маркяныч подался к двери, но хорунжего запоздало осенило.
– Погоди, уважаемый! Ты кто есть по званию?
– Старший урядник конно-артиллерийского полка, – отрекомендовался бородач.
– Сгодишься! Голос у тебя генеральский, – зажегся офицер, из низовских донских, – судя по мягкому произношению, – казаков, поглядывая на старика уже серьезно, доверительно. – Выручи, служивый! Положиться не на кого! Нужно в Проскуров, в штаб Павлова, срочно бумагу доставить. Край надо! Сводку по вагонам. Немцы обещают, а не дают. Душиловка на перроне. Ты ведь сам пострадал! Ну? Заради людей. Дам бричку. И двух конвойных. Где штаб, они знают. Ну? Делов-то – на час!
– Не могу! Надоть сноху догонять, – вздохнул Тихон Маркяныч, поправляя на голове лохматую, не по размеру большую шапку, подобранную на вокзале. – Я зараз – безлошадный. Отрядили мою фурманку на армейские нужды. А в самый Новогрудок должон поспеть вовремя. Обещались лошадку возвернуть.
– Не вернут! И не надейся, – ухмыльнулся рыжеусый, наклоняясь к окну и топыря на плече защитного кителя блеклый погон. Мимо проволокся, трубя, паровоз, за ним – связка платформ и ветхих вагонов. Мигом сгрудилась и прихлынула к ним толпа. Началась дикая посадка. Истошные крики, ругань, полыхнули с новой надсадой. – Выручи, старина! Видишь, что творится? А за помощь я тебя лично посажу на поезд!
Поджарый конь, подгоняемый кучером, разбитным пареньком, легко нес повозку. Тихон Маркяныч, насупившись, сидел сзади, с другим конвойным, долговязым казаком с распухшей щекой. От обоих разило самогоном. И старик покрикивал, шпынял то неуча-возницу, то маявшегося зубной хворью.
По городу, разбросанному вдоль долины Южного Буга, переполненному немецкими войсками и беженцами, петляли долго, пока не выскользнули к зданию с общелканным пулями крыльцом. Дежурный по штабу, узколицый вахмистр, принял донесение неохотно. Однако, приказав ждать, быстро ушел по коридору.
Куцый январский день дотлевал. Становилось за окном сумеречно. В штаб ломились посетители, – военные и гражданские. Тихон Маркяныч скучал, ожидаючи на лавке. Паркетный пол чернел разводами грязи. Зиму перебивали оттепели. В вестибюле неприютно тянуло сквозняком. Тихон Маркяныч, горюнясь, думая о снохе, заброшенной судьбой неведомо куда, не сразу заметил богато одетую пару. Мужчина был представителен, седоват, в собольей шапке-пирожке. Его спутница выглядела намного моложе, – ярко накрашенные губы, шляпка, изящный макинтош. Красотка о чем-то попросила сидельца, и тот привел сотника. Увидев хорошенькую женщину, клещеногий кавалерист заулыбался, по-кошачьи округляя зеленые глаза. Однако они вскоре угасли.
– Не может принять? Родственницу прославленного атамана? Когда же Павлов будет? Опять не знаете… – говорила дамочка, жестикулируя рукой в лайковой перчатке. – В штабе генерала Клейста ко мне отнеслись гораздо уважительней. Немцы помнят об атамане Каледине. Мы с мужем, профессором юриспруденции, не имеем ни пристанища, ни продуктовых карточек…
Разговор завершился мирно. Сотник проводил родственницу Каледина до двери, раскланялся с мужем. Тихон Маркяныч глянул на атаманскую родичку, повернувшуюся к нему лицом. Оно показалось удивительно знакомым! «Пригожая. Горбоносая», – отмечал он про себя, силясь вспомнить. Но стариковская память неподатлива. Тысячи лиц промелькнули на длинной дороге. Он повернулся к вечернему окну, в которое было видно, как профессорская чета, сойдя с крыльца, торопливыми шагами подходила к ожидающему их фаэтону. И вдруг, всполошив сидельца, бросился к выходу.
– Фая! Фаинка! – кричал старик с верхней ступени, одолевая одышку. – Постой, душенька дорогая!
Но, увы, голос у него был… далеко не генеральский. Она не услышала. Проворно залезла первой в коляску, даже не оглянувшись.
Тихон Маркяныч горестно покачал головой. Завихрились воспоминания. Он только что видел свою бывшую жиличку, учительку из Ставрополя, еврейку. Как она очутилась здесь? И зачем выдает себя за родичку атамана? И обличье на кой ляд изменила, подражает буржуйкам? Обида и разочарование точили Тихона Маркяныча. В его душе до сегодняшнего дня она оставалась наивной, избалованной, но чистосердечной горожанкой. И вот…
– Гм, вырядилась! Оборотица! – пробормотал Тихон Маркяныч, топнув валенком. – Ишь ты, краля…
Вахмистр уже разыскивал его, выкрикивал фамилию. Войсковой старшина, с породистым лицом, несомненно, из штабного начальства, встретил нарочного сурово.
– Я конфискую вашу упряжку. Со станцией наладили телефонную связь. А вы, уважаемый казак, свободны. Не в ваших летах по штабам мыкаться. Благодарю за службу!
По выправке, по привычке держаться с нижними чинами снисходительно, по особому рокоту в голосе угадывался царский офицер. Ощутив давно забытое служивское волнение, Тихон Маркяныч точно тридцать лет смахнул!
– А как же я, ваше благородие? С кем обратно? Могет, и меня с рысаком к штабу причислите? Я при силе! С любым конем собладаю… Одинешенек я зараз. Сноха на вокзале потерялась. А сынка партизаны в степу порешили… – старик говорил все жалостливей, с дрожью в срывающемся голосе. – А младший сын, Павлик, в немецкой армии. Есаул Шаганов. Герой Белой гвардии!
– Шаганов? Павел? – повторил, вышагивая из-за стола, офицер. – Мистика! Разве его не расстреляли в Крыму?
– Гутарил – удрал на лодке. Опосля по странам скитался, – скороговоркой отвечал Тихон Маркяныч. – Иде зараз, – не ведаю.
– Мы служили в одном полку. А фронтовая дружба – обязывает. Хорошо! Я оставлю вас при штабе. Нам нужен опытный лошадник…
Походная группа есаула Доманова, отсеченная частями Красной Армии, с тяжелыми боями вырывалась из западни. Трижды пришлось казакам пробиваться из окружения с кровопролитными боями, петляя по Бессарабии и Прикарпатью. В штабном обозе кучеровал старший урядник Шаганов. Три раза он, не шутя, прощался с миром: при переправе через Днестр, чудом не утонув в ледяной купели, затем – в Молдавии, когда окружили танки и расстреливали прямой наводкой, а всего страшней – в межгорье, вблизи Збруча, став мишенью для краснозвездных штурмовиков. Крепился Тихон Маркяныч, тянул бивачную житуху и не жаловался. Про себя повторял: жив, и слава богу! А всей душой был – в прошлом. Перебирал в памяти пережитое, по-стариковски легко радуясь и тоскуя. Но в тяжелые минуты отзывалась кровь предков! И хотя глазами обнищал, не ховался старший урядник за спины других. Немецкий карабин, свое личное оружие, содержал в образцовом порядке. И, пристрелявшись, лежал с казаками в одной цепи. А ночью мучила думка: а вдруг в Яшку, внука, палил?
Атаманская колонна, избежав столкновений с регулярными частями Красной Армии, пришла в Фельштин первой, и в этом городишке дождалась домановцев. Уже объединенные силы Павлов повел в Сандомир. Оттуда, на исходе апреля, казачьи полки были эшелонами перевезены в Белоруссию.
Тихон Маркяныч, находясь при штабе в Новогрудке, принялся разыскивать сноху. В беженской канцелярии, наконец, сообщили ему, что гражданка Шаганова проживает на территории терской станицы, в деревне Козьмичи. И, отпросившись у вахмистра, на своей походной телеге махнул на поиски родной души. В подвечерки въехал в Козьмичи, узнал у сидевших на завалинке казачек, где живет Полина, донская беженка. Сноха так обрадовалась, что расцеловала! Но тут же явила норов. В Дунаевку, отведенную донцам, перебираться наотрез отказалась. Пока свекор мытарствовал, она не только сдружилась, ужилась с терчанкой Пелагеей, но разыскала Звонарева, благополучно добравшегося сюда со своей семьей и шагановскими пожитками. И когда увидел Тихон Маркяныч в бревенчатой избе родовую икону, скатерть с махрами, прежде застилаемую на праздники, а на стене – семейную фотографию Шагановых, сделанную за полгода до войны, то не сдержал скорых слез… Место в избе было и для него. Двор обжит. Что еще искать?
На другой день, вернувшись в штаб, Тихон Маркяныч объявил, что по состоянию здоровья больше служить не может. Помощник начштаба недовольно поморщился, выслушав старого казака.