– Разумеется. Но я предпочитаю не мысленно жить в России, а бороться с большевиками. Заодно и жену себе там подобрал, на Дону!
– Весьма похвально, – с усмешкой отозвался Сургучев. – Однако не могу согласиться с вами. Соединяет и разводит людей нечто высшее. Во всем воля божья… Ну, не стану задерживать. Желаю вам любви!
Они разминулись.
Ночь захватила в саду Тюильри. Уединились на лавке возле овального озерка. В темноте покрякивала утка. Рядом цвел жасмин. Небо мутнело в неясных отсветах. Марьяна положила руку на плечо Павла, ощутив теплую ткань его рубашки, спросила, точно довершила ход своих думок.
– А что будет дальше?
– В каком смысле? – сквозь зевок, не сразу откликнулся он. – Ты о чем?
– Конечно, о нас.
– Мы будем вместе.
– Зачем врешь? Получишь приказ – и улетишь. Ты живешь ради казачества. Хоть я и казачка по отцу, а не пойму, что тебя влечет к этому сброду!
– Прекрати!
– Я скиталась с ними по Украине. Добрых и порядочных мало. Одни куркули и хапуги. С кем ты хочешь? С ними – возродить Донскую республику?
Павел вдруг заливисто засмеялся, обнял Марьяну, ничего не ответил. Издали, с площади Конкорд, доносилась духовая музыка. Очевидно, маршировал и развлекал зевак немецкий оркестр.
– А почему ты не женился в молодости? Гулял напропалую? – сменила Марьяна тему разговора. – Признавайся.
Он вдохнул чистоплотный особенный запах ее кожи, волос, платья, поцеловал в шелковистую заломившуюся прядь, остро ощутив это мгновенье слитности душ, невыразимой близости.
– Писатель твой прав, – не без иронии сказал Павел. – Не сводил бог. А с тобой – свел. Поздновато. Усы, и те седеют.
– И пускай! Меньше будут женщины засматриваться. Ненавижу баб, с кем ты… – Марьяна отстранилась, съязвила. – Твой полк бабий!
Она вскочила, не оглядываясь, пошла по аллее туда, где гремели марши. Павел покладисто поплелся следом. Он не узнавал себя. И был вполне счастлив…
На Елисейских полях доцветали каштаны. Одно из деревьев нависало над открытым кафе. Фонарь выхватывал из тьмы ветви, среди лапчатых листьев – фарфоровые елочки соцветий. Их тончайший аромат неизъяснимо волновал. Павел заказал водки, а Марьяне – красного вина. Гарсон предложил, и они выбрали изысканный салат из креветок, тертого сыра и ломтиков ананаса, приправленный восточным соусом. Марьяна быстро опьянела, стала дурачиться.
– Забудь, что ты есаул! А? Улыбнись, миленький.
– Стараюсь. Разве не заметно?
– Не-а! Угрюмый, как колдун. Слушай… А ведь у меня нет паспорта. Немцы могут арестовать и бросить в концлагерь.
– Справки из беженского Управления пока достаточно. Паспорт я тебе выхлопочу. Но бесцельно болтаться по городу не стоит!
– У-у-у… Какой ты командир! Я тебе не лошадь. Как ты ответил Сургучеву? «И жену себе подобрал…» Меня это обидело.
– Неудачно пошутил. Меня раздражают такие люди, как этот писатель. Чему радуется? Тому, что купил никому не нужную библию. Какая разница, кто обучался по ней, Пушкин или дьячок?
– А ты Сургучева читал?
– И не собираюсь читать! Я занят ужином, – бросил Павел и разом опрокинул водку в рот.
– А я читала! Он – замечательный писатель, не уступающий Куприну, Шмелеву. Мой дед – газетчик. С детства любила рыться в его библиотеке. Как ты можешь оскорблять русского писателя?
Павел искоса, с недоумением посмотрел на Марьяну, подавил вспыхнувшее недоброе.
– Успокойся! Вот Бунин, тот другой. В прошлом году я оказался у него в гостях. Твердый духом. Правда, не любит казачества.
Марьяна взяла в руку бокал с мерцающим темно-бордовым вином, покачала его, забавляясь игрой бликов. Тоскующие большие глаза, в опуши ресниц, тоже влажно мерцали, становясь все глубже и отрешенней. И вдруг испуганно вскинула голову:
– Как кровь! Боже, мне не по себе! Что-то случится… Моя прабабка была станичной гадалкой. И мне это передалось… Господи, спаси нас! – она быстро перекрестилась и попросила Павла: – И ты тоже!
– Сегодня тебя постоянно заносит! – оборвал он, доставая портсигар и подаренную атаманом Павловым серебряную зажигалку.
– Перекрестись. Беда близко! – твердила Марьяна.
– Чтобы стать посмешищем вот у этих… жрущих парижан? Оставь блажь! Нам пора. – Павел закурил, встал. Прихоти Марьяны начинали сердить.
Она допила «бордо». И, неуверенно качнувшись на каблуках, сделала шаг, упрекнула с жалкой улыбкой:
– Я просила. А ты не послушал!
По дороге домой, на опустевших улицах вблизи Гранд Опера, на станции метро Кадетт, Марьяна молча плакала. Павел сначала ухмылялся, затем стал увещевать, что дурное надо гнать прочь. Не вспоминать о нем, чтобы не накликать. Она изредка кивала и прижималась к его плечу.
А на квартире уже ожидал секретный конверт, доставленный из штаба. Доктор Химпель, известив, что генерал Петр Краснов, в связи с ослабевшим здоровьем, находится в отпуске, приказывал явиться в Берлин для срочной командировки.
И мелькнула ночь, – короткая, точно скроенная из отдельных эпизодов, волнующих то силой сладострастия и нежностью, то предчувствием зловещего, непоправимого. Марьяна звала и звала его к себе, не жалея искусанных, опухших губ, и в молодом неистовстве не могла избыть безоглядного, негаснущего желания – перед разлукой. Павел также был горяч, отзывчив…
В одном купе с ним ехала до Франкфурта вдова майора с умненьким русоволосым сыном-отроком. Недавнее горе, траурная косынка делали тучную фрау отчужденно-печальной, замкнутой. Но, выяснив, что попутчик – офицер вермахта, она не преминула рассказать о муже, героически погибшем в Африке. В довершение всего показала его фотографию. И формой крупного подбородка, и глазами, и срезом лба он был разительно схож с сынишкой. Павел сказал об этом вдове, и та с печалью сообщила, что даже родинки у них рассеяны одинаково. «Хороша работа!» – подивился Павел.
И до самого Берлина, оставшись в купе один, смятенно раздумывал, что в любой миг может погибнуть, бесследно исчезнуть, не оставив детей. Они с Марьяной хотели ребенка. И странно, что в любовной обоюдной горячке, – будто кто наколдовал! – не могли зачать. Он тоскующе смотрел в окно, на поля и разрушенные бомбардировками дома вдоль железной дороги, а сам представлял себя: то гуляющим за руку со своим сыном-карапузом, то поучающим его, подросшего, говорящим с ним о казачестве, родной земле, славе предков. И этот мечтательный сумбур был невыразимо интересен, нов, приятен…
27 мая из Берлина выехала делегация ГУКВ[30] с полномочиями произвести размежевание территории, выделенной казакам в Белоруссии, по войсковому принципу. Дележ предстоял между донцами, кубанцами и терцами пропорционально числу их семейств, как уже проживающих здесь, так и ожидаемых в будущем. Начальник Управления генерал Краснов, сославшись на переутомление, возложил эту миссию на заместителя, Кубанского войскового атамана Науменко. Вместе с ним отправились Восточным экспрессом доктор Химпель, начштаба Семен Краснов и есаул Шаганов. Спустя два дня за ними в Белоруссию последовали терский атаман Кулаков и адъютант атамана Науменко, войсковой старшина Заболотный.
Представители берлинского Управления в первый летний день были уже в Новогрудке, представившись гебитскомиссару доктору Гилле. Бывалый артиллерист устроил в честь казачьего командования банкет с залпами шампанского. Наряду с ним опекал делегатов и майор Мюллер из штаба Южного фронта.
За последние месяцы атаману Павлову удалось перекроить пластунские полки, каждый численностью до тысячи штыков. Донских набралось четыре, кубанских – три, сводных также оказалось три и разъединственный – терский. Полки в такой последовательности промаршировали перед высокими гостями. Похвалу Походный атаман встретил более чем спокойно, с присущей сдержанностью. Зато неиссякаемым елеем текла речь Доманова. Он по-прежнему носил есаульские погоны, но внешне набрался уверенности, начальственного лоску. Неотступно при нем находился референт Радтке, «око» Химпеля в Казачьем Стане. Референт фактически исполнял роль снабженца и главбуха, получая в Восточном министерстве кредиты и наблюдая за использованием средств казачьей казны. Такую же склонность к хозяйственным делам имел и Доманов. До войны, как подтверждали терцы, он занимался обеспечением то Пятигорской электростанции, то курортных организаций, – крутился, добывал, завхозничал за милую душу! А теперь, в должности начштаба, всячески выдавал себя опытным кадровым офицером, дальновидным стратегом. Поэтому, разумеется, приходилось скрывать, что в царской армии служил всего-навсего казначеем при конной сотне.
Неприязнь, закравшаяся в душу Павла при первой встрече в Ростове, в этот приезд лишь окрепла. Его раздражали услужливая улыбочка Доманова, семенящая походка, словоблудие. Служаке, не лишенному самолюбия, приходилось поневоле юлить, приспосабливаться. В Новогрудке уже находились офицеры-эмигранты куда достойней и авторитетней. Любой из полковников мог заменить его с огромной пользой!
Выборных атаманов станиц и округов собрал на совещание Науменко. Сродники-кубанцы встретили «батьку» раскатами аплодисментов и возгласами. На войсковом атамане, щеголяющем выправкой, по-генеральски изящно выглядела синяя черкеска с красными обшлагами, украшенная газырями и дорогим поясом. Для большей убедительности он навесил длинный кинжал в ножнах, также старинной работы. Маленькая голова, в седой щетине, никлые – в масть – усы, заостренный нос, отчеркнутый складками щек, придавали Вячеславу Григорьевичу вид кубанца, сочетающего и суровость, и озорство, и простодушную хитринку в глазах. Он долго стоял перед залом, склонив голову.
– Братья казаки! Господа атаманы! – зычно обратился Науменко, дивя молодым накалом голоса. – Рад безмерно видеть вас. После страшных испытаний мы вместе! На новой, временно закрепленной земле. Даст бог, выбьем большевиков, переберемся в отчие края. А покамест жить здесь, в Белоруссии. Вокруг неспокойно. В лесах партизаны. Жалят, як гадюки! И нам треба