скорийше ощипаты цих бандюг, ворогов. Якшо мають воны храбристь… Благодаря Восточному министерству, возникла Новая Казакия. Полкам воевать, биться с партизанами, а семьям обживаться. Нам помогают немецкие власти, наши союзники. И мы докажем делами право жить здесь. Освободим территорию от лесной нечисти. А затем заживем автономией. Любо, казаки?
– Лю-бо-о! Пра-альна, батько! Лю-ю-юб-о-о!
Атаманы свели голоса в дружном хоре. Тихон Маркяныч, морщась, внимал воплям, – трещала голова и бурчало в животе. И раскаивался, что столь опрометчиво согласился представлять стариков от Сальского округа. Утром он переел капустных щей и, маясь желудком, искал глазами кратчайший путь для ухода. Атаманов в бывшей школе, как залома в пузатой астраханской бочке! Не ступить. И пришлось Тихону Маркянычу терпеть, пока говорил Науменко. Под шумок старик вскочил и, тыча перед собой костыликом, слыша поругивание, выбрался в коридор, припустил к выходу. От нужника возвращался уже гуляючи, любопытно поглядывая по сторонам.
День выстоялся жаркий. Прощально догорала сирень. Пожухлые гроздья источали терпкий запах. А рядом свежестью окатывали сосны и ели, на кончиках лап уже выметавшие светло-зеленые побеги. Под стволами их валялись прошлогодние сухие шишки. Соседство молодого и тленного навело Тихона Маркяныча на грустные размышления. Катилась жизнь под крутую горку! И, по всему, помирать придется на чужбине. Он чутко прислушивался к новостям и опасался, что Красная Армия начнет наступление. А, стало быть, надо опять давать дёру! Так гонят в степи охотники бирючиную стаю, упуская из виду, давая передышку и вновь беря в оцепление… К совещанию атаманов старик потерял всякий интерес. От них зависело немногое. И дураку было понятно, что поселили казаков в партизанском краю неспроста, а для охраны немецких тылов. Чужая земля, чужие дома. Немилый болотистый край. Только дух казачий да воля спасают!
За дощатой оградой окучивала картошку сухопарая баба, внаклонку орудовала мотыжкой. Тихон Маркяныч уткнул посошок в песчаную почву, положил руки на забор, наблюдая.
– Не тяжко тобе, касатка, одной? Могет, подсобить? – затронул старик шутливым тоном. – Либо дожжок перепал? Земля сыпучая.
Белоруска выпрямила спину, обратила свое потное покрасневшее лицо, усыпанное веснушками.
– Робить можно, – ответила сквозь зубы и так остро, враждебно посмотрела на казака, что он посмурнел. Видно, имела на то причину. Наверняка кто-то из родных партизанил.
Тихон Маркяныч присмотрел в конце двора, под кустами цветущей калины, лавку. Подле нее пестрели фантики. По вечерам, в укромном уголке, похоже, ютились пары. Старик долго смотрел на белые шапочки соцветий. Вспомнил супружницу Настю, как парубковал, охапками ломал сирень и приносил ей… Слезы замутили взгляд. И вдруг за спиной, в гущине калинника, щелкнул соловей. Подал голос и умолк. Тихон Маркяныч разочарованно вздохнул. Он смолоду не пропускал соловьиной поры! Знал, где певуны гнездятся, и поручал сыновьям их охрану. Особенно волновал один, заречный. Распевался он в первые потемки. А ближе к полуночи начинал с простого коленца, выщелкивания на два тона. Исподволь переходил на россыпь, чокал ярче и отрывистей, до предела накалял голосок! И внезапно замирал, перебивал на другой манер, нежно высвистывал, катал в горлышке серебряные горошины…
Из двухэтажного здания освобожденно высыпали атаманы. Поднялся галдеж. И Тихон Маркяныч, опасаясь, что без него уедет в Козьмичи местный атаман, недолюбливающий старика, зачикилял на улицу, запруженную повозками и лошадьми. Он приблизился к воротам одновременно с автомобилем, из которого вылез полковник и статный есаул. При мысли, что он скидается на Павла, заныло сердце. Этот офицер как назло втиснулся в толпу. Тихон Маркяныч двинулся за ним, сталкиваясь, ушибаясь, глядя вперед.
Его Павел стоял в кругу офицеров, рядом с полковниками Семеном Красновым и Кравченко. От волнения у Тихона Маркяныча поплыло в глазах. Он неотрывно смотрел на сына, пробирался к нему, пока не натолкнулся на крепкого хлопца, стоящего в оцеплении. Старик подался в сторону, обходя, но конвойный ухватил его за ворот мундира.
– Ку-да-а? Тебя, дед, не звали!
– Сын там… Мой сын! – возмущенно выкрикнул он, ворочая плечами.
– Не бреши! Должно, к полковнику с просьбой?
Тихон Маркяныч заблажил как утопающий:
– Па-аня! Па-аня-я! Сынок!
На площадке крыльца, где стояло командование, старика не услышали. Он снова стал кричать, биться в могутной руке охранника, привлекая внимание. Наконец, подошел усатый подхорунжий, выяснил, в чем дело. Павел Тихонович, как только доложили, глянул сверху и тотчас узнал отца. Перед есаулом, сбежавшим с крыльца, атаманы уважительно расступались, гадая, почему он радостно улыбается. Охранник пропустил старого казака. А у того, очевидно, все силенки ушли на борьбу. Он шагнул навстречу, налег на посошок, предательски хрустнувший под тяжестью, и упал на колено. Сын с ходу подхватил его, обнял, как ребенка…
За ночь песок отсырел, нахолонул, и на лесном малоезжем проселке четко печатались следы колес, шин, шипастых подков. Сосны-вековуши, стиснувшие дорогу, источали упоительный дух смолы. Их верхушки врезались в небесную высь, а нижние ветви, будто под крыльями, удерживали сумрачные пряди тумана. На просеках, пронизанный утренними лучами, он клубился, прятался за стволы, уползал в дебри, откуда пахло болотиной. А над светлой дорогой – встречь казачьей походной колонне – веяло хвойным настоем, грибной сыростью и медвянью сенокосных трав.
Атаман Павлов, не щадя своей рослой рыжей кобылы, уносился вперед, мчал вдоль сосняков. Охранники, напомнив, что партизаны минируют дорогу, покорно и молча сопровождали его. В эту поездку Павел Тихонович вызвался, надеясь поговорить с атаманом наедине. В Новогрудке его окружали и немцы, и штабники, и бесконечные посетители. Полки, рассредоточенные по округе, уже бились с партизанами. Почему-то в последние дни, в середине июня, диверсии «лесных братьев» участились. Походный атаман, получив известие о прибытии казачьего эшелона на станцию Лесная, отправился с конной сотней навстречу. В маршрут, намеченный Домановым, Сергей Васильевич внес коррективы, решив посетить попутные казачьи деревни.
Первый привал сделали утром в селе, отписанном кубанцам. Длинноусый сотник, с шельмоватыми глазками, в линялой черкеске, замерший впереди отряда самооборонцев, оказался атаманом станицы. Строевым шагом он подошел к Походному атаману и представился.
– Как размещены? Чем занимаетесь? – козырнув, стал расспрашивать Павлов, невеселый и чем-то озадаченный. – Перепись провели?
Сотник напрягал голос, оговаривался, чрезмерно волнуясь.
– С расселением, господин Походный атаман, трудновато. Люди подъезжают. Собираются из разных мест. У меня большинство – из станицы Уманской. А строевиков – нерясно! Вынуждены мы, это самое… Добровольным порядком привлекать на службу женский пол. На заставах они дежурят исключительно с мужьями. Ничего такого там не позволяю…
К пятистенной избе в центре села, отведенной для Управы, на встречу с Походным атаманом пришли не только казаки, но и бабы. Офицеры группы сопровождения: Силкин, Лукьянченко, адъютант Богачев, Шаганов, – оживленно восприняли «новшество» Харченко, заулыбались.
– Ну, и сколько ж из них уже забрюхатело? – пискливо пропел Доманов. – Ты, милейший, понимаешь, что творишь?
– Так точно, господин еса… войсковой старшина! – с заминкой отозвался станичный атаман, заметив, что начштаба повышен в звании. – Пробовал стариков. Неможно! Либо просыпают, либо по малой нужде бедствуют. В дозоре наблюдать надо, а не ширинку лапать… А по стрельбе бабы не хуже иных казаков, господин Походный атаман! Все проходили в школах военное дело, имеют значки «Ворошиловский стрелок». Извиняйте за такое слово…
– Часто нападают на вас? – задал вопрос неулыбчивый Павлов.
– Так точно! Кажин день либо уже по-темному. Имею потери. Двое убито. Одного ранили, а еще одного подростка партизаны в полон взяли. Извиняюсь! Ранитых тоже двое.
В разговор с местным атаманом вступил Лукьянченко, Окружной кубанский атаман. Выяснилось, что и с провиантом в селе неладно, что нет фельдшера. Белорусы варят самогонку и спаивают казаков. На этой почве у кубанцев стычки с полицейскими. Не лучше обстояли дела с вооружением отряда самообороны. Павлов слушал, похлопывая стэком по сапогу, устало горбясь. После слов станичного атамана, что воевать нечем, он громко обратился:
– Тимофей Иванович! Штаб контролирует отряды самообороны?
– Конечно, конечно! Это атаман такой! Кто хотел, – подал заявки и вооружился.
– Виноват, господин Походный атаман! За карабинами и личным оружием, пистолетом, я в Новогрудок ездил четыре дня. Только на очередь поставили. Я в штаб обращался. Господин Доманов выгнал, – смутился сотник, отводя глаза.
– Свои дела решай сам! – разгневался начштаба. – Не гоже попрошайкой быть! Нет оружия – у партизан забери.
Павлов пообещал помочь. Сотня, окончив у реки водопой, садилась на коней. Подвели отдохнувших лошадей к офицерам. Колонна выравнивалась. Вдоль нее метнулся вперед головной дозор. Павлов поправил кобуру на широком ремне, оглянулся.
– Что еще?
– Общая напасть! Денно и нощно всей станицей мучаемся. Комар заел! Стаи с болот налетают. Хуже бонбардировщиков! Все в волдырях, как обваренные. Особливо детишки. Спасу нет! Скот бесится, с насторбученными хвостами сигает. Нет ли отравы какой? Либо, мне подсказали, мазей? Непривычные мы…
По дороге, уже после полудня, к есаулу Шаганову примчался вестовой и передал просьбу «батьки». Павел пришпорил свою темно-серую машистую лошадь, догнал головной дозор, ища Походного атамана. К удивлению, Сергей Васильевич без всякой охраны стоял под березой, на краю цветущего луга. Его разнузданная рыжая лошадь шла попаски, косясь на хозяина понятливым глазом. Атаман, завидев приятеля, призывно махнул рукой. И Павел Тихонович, осадив кобылицу, съехал с дороги. Спешился.