По дороге на базар мальчуган рассказал, как они с сестрой Леськой пошли в лес по грибы, заплутали, а когда вернулись, то увидели лишь догорающие хаты и побитых людей. Вдвоем убежали к тетке, в город, где и живут сейчас.
Павел Тихонович впервые в жизни покупал подарки ребенку. Сначала приобрел у спекулянта сандалики на пряжке и летнюю панаму. Затем, расщедрившись, тут же выбрал матроску и штанишки. Приодев и переобув Павлушку, повел к продуктовому ряду. С голоду тот, не отрываясь, выглушил глечик молока. Один за другим слопал семь пончиков! И, насытившись, все же не отказался от большого пряника-лошадки. На прощанье получил кулек с колотым сахаром и карманный ножичек. И невдомек было постреленку, с негаснущей от радости улыбкой, что большим обязан ему, случайно или по воле свыше оказавшемуся рядом, этот похожий на сказочного героя, русский дяденька в немецкой форме.
На следующее утро есаул Шаганов был тяжело ранен в стычке с партизанами. По этапам эвакуации его доставили в госпиталь, в Краков.
Каруселили дни и ночи. Все дольше и жарче засматривалось солнце на донскую летнюю степь. Косяками надвигались на хуторян неизбывные дела-заботушки, – то в полях, то на подворьях, то в обветшалых куренях. В будничной коловерти о себе вспоминали мало. Бессходно горбили на колхозных угодьях. В том и состояла земледельческая казачья участь, спокон веку неизменная. С далеких петровских времен принагнули вольнолюбца-казака к земле, заставили хлебопашествовать. Научился он кохать ее и нянчить мозолистыми руками, семь потов проливать в тяжкой работе, чтобы отдарила в страду литым благословенным колосом. Зачерпнешь зерна в ладонь, – оно теплое, шорохливое, живое…
Деревянная веялка-сортировка, с металлическим кожухом, кряжисто сидит на лапах-брусах. Две хуторянки, Люська Ребедаева и Варенька Лущилина, в четыре руки вращают железный вал с крыльчаткой, – одновременно крутятся шестеренки, тряся решета, верхнее плетеное и нижнее пробивное. Еще две казачки, Лидия и Дуся Кривянова ведрами набирают сорное полевое зерно и засыпают в большой ковш. Оно стекает вниз, вихрь крыльчатки сдувает полову и сор, относит вбок. Уже очищенная пшеничка по скатной доске ссыпается на землю. Отгребальщица, Зоя Еланская, жена парторга, частит фанерной лопатой, перебрасывает текучие волны в бурт. Через час, сморенные однообразной работой, бабы меняются.
Норму ночной вырабатки звену сортировщиц установили аховскую – двадцать центнеров! Бригадир Акользин и завтоком Абрам Абрамович Штельман, присланный на подмогу колхозникам из райпо, рыскали по всему току, следили, как веется зерно, угрожали лишить трудодней, если не дотянут до нормы. Однако уже на третьем часу ночной каторги сортировщицы утрачивали начальный запал, боролись с усталостью…
Лидия не обращает внимания, что покачивается под ногами твердь. Раз за разом черпает ведрами сорнину, поочередно поднимает к самому ковшу, опрокидывает, в темноте определяя по всплеску, что не просыпала мимо. Тугая пшеничная волна хлещет на решете, ветерок крыльчатки пылит мякиной, зерновой крошкой, озадками. От них точит слезу. Рокот лопастей и шестеренок глушат звуки окрест. Кажется, время, рассыпавшись на секунды, тоже сеется сквозь решета, – невыразимо медленно и бесконечно…
В полночь, по обыкновению, сделали передышку. Свалились, как подкошенные, на брезент. Только у Вареньки хватило сил отойти в сторону, к ожидающему ухажеру. Бухгалтер-очкарик из эвакуированных уже полчаса белел своей рубашкой. Его появление каждый раз встречали насмешкой, обращенной к девушке: «Опять твое привидение приперлось!» По всему, и Варюхе подслеповатый мужчина, скрывающий лысину зачесами с висков, совсем не нравился. Но она повиновалась просьбе правленца «поговорить минуточку». Лидия с раздражением наблюдала за оборотистым бухгалтером, стелящимся перед красивой и покладистой девчонкой, всячески заискивающим, обещающим ей золотые горы. Впрочем, по словам Варюхи, о чувствах он умалчивал. А больше делился представлениями о семейном счастье, состоящем в неразлучном проживании, в большом количестве наследников, в старости на лоне природы.
– Гони ты его в три шеи! – советовала Лидия. – От него же козлом несет!
– Он тройным одеколоном обливается, – хихикала Варюха наперекор. – Я из уважения. Мы даже не целовались. Вот закончится война, ребята вернутся, я его и налажу, – безвинно исповедовалась девушка. – Шоколадом угощает. Мать говорит: раз предлагает замуж – выходи.
– Выбирай себе ровню. Подожди. Наши уже в Белоруссии воюют!
Похожие разговоры завязывались каждую ночь. А на этот раз Лидия встретила подружку ворчанием.
– Чо ты ее трогаешь? – вступилась вдруг Люська. – Ну, постояла девчонка пять минуток, поболтала. Чо такого?
– Пусть лучше отдохнет. Это полезней, – загорячилась и Лидия. – Другой бы, нормальный, пожалел. И вместо Варьки ручку покрутил!
– Не кричите, – попросила Варюха и торопливо добавила: – Я согласие дала. На обжнивки[31] поженимся. Неизвестно, чи найдется кто из парней. Сколько их повыбило! А Сергей Иванович обещает заботиться. Человек солидный. Привыкну…
В потемках оседала мякинная пыль. Свежело. Только теперь стала ощущаться прохлада после жарюки и вечерней духоты. В огородах, цветущих бурьянках уже трюкали сверчки. Июльское небо уродилось звездами. Млечный шлях сквозной сеткой ловил ущербный краснобокий полумесяц, похожий на чекамаса. А в тиши полуночи вдруг раздался истошный вой, перебиваемый голошением. Сортировщицы заворочались, стали вставать, чтобы за работой не слышать Матрены Колядовой, умопомешанной.
– Должно, опять Прокопия дома нет, – предположила Еланская, перевязывая косынку на голове. – Весь хутор покоя не знает! Отвез бы в лечебницу, что ли.
– Да-а, запомнился тот денек, – со вздохом промолвила Лидия, охлопывая платье. – И немца на тот свет загнали, и пацанчик ее подорвался..
– А как мы бежали? – отозвалась Дуся, первой подходя к веялке. – Думала – сердце выскочит!
– Ну, хватит! – оборвала Еланская. – И так на душе муторно, а вас как раздирает. Давайте о хорошем. Утром я слушала сводку по радио. Красноармейцы Минск освободили!
– Уже далеко фронт, – заметила Варенька.
– Кому как, – возразила Лидия. – Фронт и по бабьим сердцам проходит…
Под утро загромыхало на юге. Небо заволокло. Рыжекрылой бабочкой затрепетала дальняя молния. Ветер срыву взял галоп, понесся по степи. Вдогон ему ударили струи дождя. Ливень, обломный и теплый, за четверть часа налил на дорогах лужи. До нитки промокших сортировщиц бригадир нехотя отпустил.
По размокшей улице Лидия шлепала босиком, неся в руках свои подшитые босоножки. Тонкое платье липло к телу, западало на животе. Благо в предзорье было еще безлюдно. Отголоски грозы ухали в заречье. С ними перекликались петухи. Целоденная маета в саду и ночные смены вымотали силы. Но вряд ли удастся придремать, – дел дома невпроворот.
Напротив своего подворья Лидия увидела эмку. Кровь кинулась в лицо! Она замедлила шаги. От догадки, что «приехали» из НКВД, в тело вступила леденящая дрожь.
Поравнявшись с машиной, Лидии хватило мужества глянуть через лобовое стекло. Рядом с шофером сидела дама. Пропустив хуторянку к воротам, она отщелкнула дверцу, аккуратно вылезла. Лидия ахнула! Перед ней объявилась не кто иная, как Кострюкова Анна! Бывшая доярка выглядела киноактрисой: красное платье с вырезом, открывающим груди, гранатовые бусы, под масть им сережки, завивочка, губы в блестящей помаде.
– Я! Я! – засмеялась Анька, резко меняя выражение угрюмо-сонного лица. – Не ожидала гостей?
– Честно говоря… Напугала! Я как увижу черную машину… Ну, заходите, коли приехали.
Анька одна поспешила вслед за хозяйкой в летницу. Под потолком потревоженно загудели мухи. Пахнула в лицо ситная духота. Гостья положила на стол черную лакированную сумочку, села на табурет, закинув ногу на ногу. Взгляды их встретились. С интересом изучали одна другую.
– Скажу сразу, Лида. Если когда обидела, – прости. Сама я ничего плохого тебе не сделала. Перед тобой совесть чиста. Потому и обращаюсь… Или лучше не надо?
Лидия, налив в таз степлившейся за ночь воды, поставила ведро на лавку, усмехнулась.
– Загадками говоришь…
– Я к матери приехала. А ее нет дома. Что с ней?
– На полевом стане. Кухарит там, – успокоила Лидия, вытирая тряпкой ноги и по очереди надевая покривленные босоножки. Анька задержала взгляд, предложила:
– Хочешь, я тебе оставлю мои? Смотри, новые.
– Сроду не побиралась… Будешь пышку с узваром? – кивнула Лидия на тарелку, прикрытую рушничком, на которой, точно в детской пирамиде, ребрами проступали румяные коржи.
– Что ты! Я на третьем месяце. Тошнит. Кислыми яблоками спасаюсь. Как твой Яков?
– На неделе письмо пришло. Воюет. А твой-то… вернулся.
– Митрий? Когда?
Лидия села на табурет, вздохнула.
– И не помню. Кажется, в феврале. На костылях…
Красивое лицо Аньки подернула тень. Большие глаза замерцали влагой. Она незнакомо изломила уголки рта, как привыкшая к капризам барышня, сожалеюще бросила:
– Жалко. Ну, да он не пропадет! Мужики нарасхват. Сошелся с кем?
– Пока живет со своими. А вашу хату продал.
– И правильно сделал! В ней твой Яшка моего дружка застрелил. Думала и меня прикончит!.. Ну, да ладно. Пора мне. Просьба одна. Пожалуйста, передай деньги матери. Или еще лучше – подложи. Приди за чем-нибудь и подкинь!
Лидия близко посмотрела в молящие, потемневшие глаза бывшей хуторянки.
– Почему ты выбрала меня?
– Потому что доверяю.
Лидия заставила Аньку отвернуться, – ее строгий взыскующий взгляд многое напомнил гулене и бездомнице!
– Не хочу, но передам. А где ты с дедом и свекровью моей рассталась? Знаешь о них что-нибудь?
Доставая из сумочки пакетик в газетной бумаге, Анька безразлично ответила:
– В Запорожье столкнулась. На улице Почтовой был беженский штаб. Там и видела в последний раз… Больше ничего не известно. Я осталась. Когда наши пришли, переехала в Харьков. Потом в другой город. В зоопарке билетики продавала. Ну, и нашла себе… льва! Каждое воскресенье с дочкой приходил. Вижу – клеется. Познакомились. Оказался директором завода. Секретаршей у него. Я бы сразу от жены отбила! Но она какая-то психованная. Еще, дура, повесится. Хочу постепенно. Вот рожу ему к пятидесятилетию «подарочек», – тогда и прищучу. А пока и так неплохо. Денег не жалеет. В Ростов послали в командировку, – машину дал… Ты никому не говори, что приезжала. Даже мамке. Начнет разыскивать, шум поднимет.