8 октября 1944 г. Летцен. Штаб Добровольческих восточных сил.
Муссолини дал согласие на развертывание в области Фриули казачьих полков Доманова, перемещаемых из Польши для борьбы с повстанцами. В Белоруссии они действовали неплохо. И вполне логично использовать их в Италии. Тем более что здешние партизаны не дают покоя и англо-американцам, приступившим к разоружению их и прекратившим снабжать продовольствием. Это нам на руку. Американцы лишились помощников. Их поход на север затруднен. Вскоре подоспеют и казаки!
Кстати, недавно в казачьей и эмигрантской среде отмечали юбилей Петра Краснова – семидесятипятилетие. Он в чести у соплеменников. Но столь почтенный возраст придает двусмысленность. Есть ли перспектива сотрудничества? Я присутствовал на приеме у Розенберга, где министр наградил “героя Варшавы” Доманова Железным крестом. Соседство представительного Доманова и старца выглядело карикатурным. У генерала Краснова возникла причуда, высказанная в присутствии важных персон, которую ранее он письменно изложил моему шефу Кестрингу: создать Казачью армию и бросить ее на Украину! Откуда набрать и чем вооружить эту горе-армию? Не перейдет ли она на сторону Советов?
Понятно, что юбилейная шумиха поднята Восточным министерством и эмигрантами, чтобы утвердить лозунг: “Краснов – флаг казачества”. Но бог нужен до тех пор, пока в него верят…
23 октября 1944 г. Хорватия.
На станции Сисан меня встретил адъютант Гименгофен и привез в штаб фон Паннвица. Мы крепко пожали друг другу руки! Гельмут в отличном настроении. Дивизия пополняется, она укреплена бронетехникой и шестиствольными минометами. Уже начато создание отдельной пластунской дивизии на базе 5-го полка Кононова. Разумен ли выбор? Этот полк выделяется низкой дисциплиной. Как специально в нем собрались отъявленные насильники, мародеры. Только победы над партизанами спасают кононовцев от расформирования части. Фон Кальбен, командир терского полка, рассказывал об их бесчинствах. Зачастую деревни, где гнездятся партизаны, сжигаются дотла, а жительниц казаки насилуют, не жалея даже девочек-подростков. Ни расстрелы, ни гауптвахта не останавливают дикарей, позорящих мундир немецкого солдата. Это убедительно доказывает варварский нрав туземцев, которые должны быть под постоянным контролем.
Здесь, в Хорватии, клубок этнических противоречий. Павелич включил в свое государство Боснию и Герцеговину, которые после четырех веков турецкого господства были захвачены австрийцами. Хорваты же, уступив в далекие времена туркам лишь малую часть своей земли, примкнули к венграм. Сербы – православные, хорваты – католики, большинство боснийцев – мусульмане. Религиозные распри раздирают Югославию, образованную всего полтора десятилетия назад! Хорваты-усташи вырезают сербов, крушат православные храмы. Боснийцы враждуют и с теми, и с другими. В самой Сербии междоусобица: титовцы, наши враги, воюют с четниками Михайловича, которые подличают, то помогая нам, то нападая. Не страна, а пекло ада!
Я побывал в полках, осмотрел немецкий и казачий госпитали. Участвовал в горной экспедиции по приглашению фон Кальбена. Путь терцев лежал по Динарскому нагорью, вдоль реки Босна. Мы углубились в лес и окружили две деревни. К слову, все балканские селения лепятся одно к другому вдоль большой дороги, и трудно разобрать, где между ними граница. Мы подоспели вовремя. Партизаны не успели ускользнуть. Стрелять пришлось и мне, прикрывать атакующих казаков. Бой был скоротечен. Нескольких бандитов пленили. После допроса, как узнал потом, их расстреляли».
Нещадная засушь второй месяц мучила степь. Давно уж покончили с уборкой. Сметали скирды. Запасли скудную дань огородов. Заклеклую от долгой жары землю с превеликим трудом взворачивали на полях, ломая лемеха плугов. На глыбастой пахоте, будто на камнях, сбивались зубья борон. Сев озимых затягивался. Новая всенародная беда надвигалась на станицы и хутора. И Дончур, оставляя дом, несмотря на знобкие октябрьские ветра, топтался по двору, озирал небушко, подлечивал козу, заведенную хозяйкой, курочек и рябого кочета с драчливым характером. Иногда валялся на меже в полыни, вытравляя наплодившихся за лето блох. С дагаевской стороны прибегала в полынь Шишимора, духовица-соседка, маленькая злая бабенка. Они враждовали, не позволяя друг другу переступать границу владений. Лет тридцать тому вздорная духовица подкралась к корове, пасшейся на шагановской леваде, и припала уже к набухшим соскам, когда Дончур заметил это. Схватка была жестокой. Шерсть летела клочьями, кусали и рвали друг друга по-волчьи, до смерти. И только третий крик петуха, заревой свет, заставили их разбежаться. Старое не забывалось. И вот теперь, в гущине полыни, Дончур снова был настороже, в любой миг ожидая выходки этой марухи[32]. Однако, паче чаяния, Шишимора решила завести добрососедские отношения. Она высунула из-за огорожи свою косматую головку и окликнула скрипучим голоском: «Сусед, а суседушка! Может, помиримся?» – «Чевой-то вдруг?» – рявкнул Дончур. «Давай совет держать! Не то дворы наши загинут. Мужичье повадилось». – «Не сепети, а толком гутарь». – «Таисия и Лидка на вечерки наладились. А там – блуд и страм! Приезжий граном на гитарке бренчит и баб охмуряет. На наших хозяек зарится!» – «Тебе откель звестно?» – не поверил домовой. «К марухе Жижке бегала. Та доподлинно сообчила». – «Небось, брешет». – «Брешет радио. А ты дюжей к своей хозяйке приглядись. Распокрытой ходит! Волосья мужикам кажет. Это как?» – «То-то я и замечаю… Расхолодилась…» Шишимора еще хотела поболтать, поджиться у соседа табачку. Но тот поугрюмел и умолк, вовсе не расположенный завести дружбу с коротконогой кубышкой.
В последующие вечера Лидия оставалась дома, заходили подруги, приглашали на посиделки, но получали отказ. И Дончур, заподозрив маруху в навете, чуть успокоился. Особым внутренним зрением окидывая далекие просторы, он ясно видел старшего в роду Тихона и его сноху Полину, снова сорванных в дорогу смертельной опасностью; сына старейшины Павла на госпитальной койке, внука Яшку, в карпатских теснинах принимающего бой. Всем нутром и помыслами он радел о них, втайне наставляя, передавая духовную силу предков.
Наконец, вихревой сырой ветер пронесся по крыше. Измаявшись от бездождья и летучей пыли, Дончур выбрался в ночной двор. И сразу же уловил сбивчивый грохот колесницы Перуна. Покровитель воинских дружин и бог грозы подгадал в свой день, в четверг. Он мчался по выстроенному мосту из темных туч. Вид небесного Мужа был свиреп и яростен, – седые длинные волосы и борода клубились, во взоре проблескивал огонь. «Ма-аре-ена!» – звал его трубный глас. И домовой понял, что бог грозы ищет свою жену, похищенную злым чудовищем.
Между тем ветер раскроил облачную глубь, и там, где тлел пепел заката, показалось мерзкое тулово Змиулана, Перунова врага. Громовержец мощно метнул огненные стрелы, – молнии пронизали коварного похитителя. Он исчез, но на возвышенности вдруг возникло дерево. Перун занес огненный топор и подсек его под корень, зная уловку Змиулана принимать другой облик. И точно! Злодей выскользнул, и посреди степи возвысился холм. Бог обрушил всесокрушающий град. Под невыносимой тяжестью Змиулан не выдержал, – смешался с табуном лошадей. И сейчас же небесный Муж с криком: «Велес! Велес!» – бросил огненный аркан, изловив чудовище. Однако оно, обернувшись рыбой, нырнуло в глубокое озеро. Перун победно захохотал, – из водной стихии, из его владений, оборотню не выбраться! С ликующей силой окатил он сполоховую степь ливнем, встречая свою златокудрую Марену…
Долгожданный дождь не унимался до зари. И Дончур со священным трепетом наблюдал, как ликовали в блеске молний духи славянских ратников и казаков, далеких предков, отвоевавших эту землю. Благодаря их могучему покровительству русская армия громила и громила врага, Змиуланово племя. И все пространство до карпатских громад и дальше осенялось незримым божественным светом, придающим потомкам отвагу и воинственность!
И убедился Дончур, что все взаимосвязано и на небе, и на земле, и в прошлом, и в будущем. Но он был всего лишь старательным огнищанином, домовым, хранителем рода. И свое назначение понимал просто, так, как учил Светоликий: оберегать хозяев, творить им добро и следить за непрерывностью родословной. И в этом находил Дончур особый великий смысл. Менялись поколения, но не иссякали в казачьих душах коренная бунтарская сила и тяга, привязанность к родной земле-любушке, не прерывалась, не меркла великая память крови!
Сирена захватила Фаину в метро и заставила сбиться с толпой на узком перроне. Против обыкновения, английские бомбардировщики налетели вечером, а не поздней ночью. Атаки с воздуха велись все чаще и становились сокрушительней. Впрочем, это могли быть и советские самолеты.
Она стояла среди хмуролицых берлинцев, с тревогой говорящих о войне. Тусклый свет настенных ламп зыбился. Немо зияли порталы тоннеля. Под сводами станции цепенела атмосфера подавленности. И Фаина, слыша отголоски разрывов, уловила испуг в глазах ангельски хорошенькой девочки, прильнувшей к матери. Белокурая немка держала в руке клетку с канарейкой. Птичка перепархивала по жердочкам, радужная и настороженная. Грохотало уже поблизости, сотрясало землю возле Виттенбергплац. Один раз с потолочной балки посыпалась штукатурка, заставив стоящих под ней шарахнуться. Рельсы и шпалы припорошил белесый иней. Фаина отодвинулась и смахнула пыль с макинтоша и с полей узкополой шляпки.
– Фрейлейн, вероятно, нарядилась на свиданье? – понимающе улыбнулась полная, носатая фрау.
– Да. Вы угадали. Только опасаюсь, оно может сорваться, – посетовала Фаина, поглядывая по сторонам.
– Варвары уничтожают столицу до последнего здания! На улицах сплошные завалы…
И вдруг канарейка щебетнула, рассыпала незамысловатую трель!
Старик с морщинистым лицом, в шинели без погон и знаков отличия, вытянул шею, что-то пробубнил. Птаха осмелела, стала выщелкивать громче и продолжительней.