– Браво! Браво! – шутливо, с прононсом произнесла она и повернулась к двери.
Из тишины возник грохот. Бухающие удары ног дробили лестницу, приближались. Уже стал различим звяк подковок. Фаина замерла, леденея от догадки и всем нутром сопротивляясь ей, не веря в страшное. Сапоги сотрясали площадку соседнего этажа, раздались резкие крики команды. Заунывно заныл звонок. Дверь затрещала от перестука кулаков.
– Die Tur offen! Hier ist Gestapo![33]
Связка ключей вывалилась из рук на пол. Ужас сковал душу! Мысли рвались, почему-то проскакивали в голове строчки комсомольских песен. Их как будто проговаривал, навязчиво твердил чужой голос… Фаина, стараясь избавиться от наваждения, машинально делала то, что предписывала инструкция. Она провернула бусы на шее. Возле застежки нащупала ограненную, в отличие от остальных, янтарную бусинку. И, видя, как все ниже заваливается, крушится дверь, порывистой рукой поднесла ее ко рту и раскусила, в последний миг даже не ощутив вкуса яда…
Часть четвертая
Летнее наступление Красной Армии в Белоруссии, захватившее Стан врасплох, вынудило казачьи обозы и полки, под прикрытием походных застав и арьергардных отрядов, безостановочно отступать на Белосток и Слоним. На песчаных дорогах Беловежской Пущи спорадически вспыхивали ожесточенные перестрелки с партизанами, завязывались оборонительные бои с армейскими частями. Тяжелые потери причиняла отступающим казакам «минная война». Все это, а также долгие переходы, жара, безводье, бомбежки сносились беженским людом мужественно. Бескормица валила лошадей с ног. С каждой верстой путь становился тяжелей. Но всего горше тревожила безвестность будущего!
Походные колонны с превеликим трудом достигли-таки польской земли, переправились через Вислу и стали стягиваться к Здунской Воле, заштатному городишке. Размашистый бивак под открытым небом рос на полях, в березовых гаях. Царила полная неразбериха. Улучив момент отъезда Доманова, трое Окружных атаманов на свой страх и риск переформировали колонны и заодно провели подушевую перепись. Донцов насчиталось более трех тысяч, кубанцев – полторы, терцев – неполная тысяча. Наряду с ними к Стану прибилось несколько сотен иногородних.
Шагановы и Звонаревы, встретившись вновь в Здунской Воле, твердо решили держаться вместе, куда бы ни повела судьба. И ровно через месяц она кинула за сто рек и гор, на далеку чужбину, – аж в Италию! Среди казаков гуляла молва, что это лично Краснов добился у немцев спокойного и кормовитого места под станицы, удаленного от фронта. Тихон Маркяныч, слыша мечтательные разглагольствования, как-то язвительно рассудил:
– Эх вы, легковерцы! Нам уже многое сулили… Прямо в рай на чужом х… поедем! А то как же! Кому мы нужны в том италийском краю? Кому спонадобились? Натура у немцев выгодучая. Значится, снова пихают в котел, чтоб казаками заслониться…
Чутье старого казака не подвело. Когда в середине сентября подошла очередь грузиться на ближней станции в эшелон, стало доподлинно известно, что домановские полки вытребовал для себя эсэсовский генерал Глобочник.
Паровоз, натужно пыхтя, рассыпая частуху колес, попер теплушки с казачьим и приблудным народцем, задраенные вагоны с оружием, с лошадьми, платформы, тесно уставленные разобранными повозками, – через Прагу, Будапешт к австрийской границе. Ветер коптил лица дымом. Заносил в вагоны ночной холодок. А детвора припадала к щелям, глазела на диковинную чужестранщину, – на плывущие мимо чешские, венгерские, австрийские пейзажи, на домики, ухоженные дворы и палисадники.
В Вене, у запасного перрона, их состав задержали. Впервые за неделю покормили горячим. Сестры милосердия, в треугольных косынках с красными крестиками, раздавали сухие пайки, хлопотали у полевых кухонь, отпуская бродягам, сгрудившимся в длинной очереди, мясной суп. Блестя глазами, боясь капельку пролить, они относили посудины в сторону, пристраивались, где попадя, хлебали с блаженным видом. Шагановы, вволю насытившись, с Звонаревыми и казаками Сальской станицы отправились на привокзальную площадь, где с грузовиков поименно получали пайки, – сухари, сахар, тушенку. Размах площади и небывалый вид окружающих ее зданий, тяжеловесность и мрачноцветье фасадов, уставленных скульптурами, колонны, острые изломы черепичных крыш и обилие башен несказанно подивили Тихона Маркяныча, он по-детски вертел головой, задрав бороду, сокрушался: «Матушка родимая! Крыша ажник до неба. Как же дотель долезали? Чудно. Вот те и австрияки, а какие досужие! И ладность во всем. И стройность особая… А теснота! В поле душенька куды хошь летает. А здеся и голубки, навроде как в клетке, кружат. Говор чужой. Одно слово – чужбина! Все равно как тюремщина…» И щемило сердце от ощущения, как невообразимо далеко оторвались с Полиной от родного хутора…
Толщу альпийских гор преодолели за ночь. Тихон Маркяныч сквозь дрему и зыбкий сон слышал, как замедлялся перебор колес и поезд карабкался на подъем. А то вдруг снова его ход ускорялся, теплушку начинало мотать из стороны в сторону, задувало холодом. Несколько раз закладывало уши от грохота в туннелях, и доносилось из соседнего вагона встревоженное ржание лошадей. На каком-то перегоне эшелон замер. Послышался невнятный отзвук канонады. Под утро расплакался младенец. И Тихон Маркяныч, унимая головную боль, крепко перевязал лоб обрезком вожжины. «Думал, у нас один Павлуша скиталец. Сорок лет про Японию забывал. А теперича, на старости лет, своей хаты лишился! За веру и кровную принадлежность к казачеству. Немцы, ироды, заманули! Степушка смерть принял, а мы блукатим, как псы бездомные… С Павликом растерялись! Как в воду канул. Ни ответу, ни привету. Ну, он с атаманами дружкует, разведает, иде мы…»
Прибытие эшелона ясным октябрьским утром на станцию Толмеццо совпало с перемещением в этот городок штаба Походного атамана. Из Джемоны его наладили впритул к партизанским гнездам. Горе-путешественники и строевые казаки шумно высыпали на перрон, расцветили его невиданными нарядами. Тихон Маркяныч вылез одним из последних, отбрел в сторонку, осмотрелся. Прямо дыбилась наравне с белым облаком гора, громадились горы еще с двух сторон, а на юг, в солнечную сторону уходила долина. Крутые склоны притягивали взгляд, четко вырезаясь гранями напротив омутно-глубокого лазурного неба. Выше, на лобастых макушках, отливали снега, точно куличи сахарной глазурью. С полугорья спускался лес, – путовень кустарников, ельники и сосняки, лиственные чащи в осеннем раскрасе. Опустил старый казак взгляд, – дома прилеплены один к другому, под красной черепицей и железом, почти все – двухэтажные. Глянул под ноги. Земля белесо-желтая, клеклая. Неродная земля…
Разгружались суетливо, опасаясь авиастервятников «Москито». Строевики сводили лошадей по подмостям, гуртовались вблизи вокзальчика. Тут же жались беженцы со своим скарбом и пожитками, ожидая дальнейшей участи. Тихон Маркяныч и Василь пришли за лошадьми к предпоследнему вагону. Звонарев обротал и свел с подмостья свою кобылу на землю. Вороной шагановской, спарованной с этой лошадью еще в Проскурове, не оказалось! Кинулись искать охранников, смотрителей. Командир взвода, набыченный вахмистр, с завитыми кончиками усов, не дослушав, резко оборвал:
– Была и – сплыла! Конфискована под нужды! Понятно? И вы сгиньте отсель! Не препятствуйте разгрузке, а то… плетюганов всыплю! Не погляжу, что ветхие!
У пластунов, сплошь чужих казаков, с насупленными лицами, искать защиты было глупо. Тихон Маркяныч схватился за сердце, обессиленно присел на высокое казацкое седло, кем-то сгруженное близ вагона. Не успел отойти от горя, отдышаться, как оповестили о сборе.
Гражданский люд и нестроевые казаки, женщины разливной толпой заполонили площадь возле серокаменного католического собора. На лицах – дорожная усталость, настороженность, угрюмая тень. Перекатывались волны разговоров.
– Ну да. Встрел зараз станичника. Эту селенью отбили у партизан, будь они прокляты! Полки в горы лезут, гонют их дальше. А нам отрезают округу на пятьдесят верст!
– Ну и чего ж хорошего? Простору много, а земли нема. Горы. На камнях хлеб сеять?
– Политическая обстановка здесь… э-э… витиевата. Муссолини уже не правит единолично. Я прочел в венской газете, что правительство Бономи в Риме… э-э-э… под контролем англичан…
– Фрось! Иде матерь твоя? Небось, убьет мине. Я мыло позычила, а его прямо на глазах, гады, сперли! Вот наказание…
– Пейзажи прекрасны. Климат тут хорош. Обилие солнца. Итальянцы, батенька, близки нам по темпераменту. Уживемся! Создадим автономную область.
– Хоть вы и благородный ученый, а несете кобылий бред! Какую область? Дурачков-побирушек?
Немолодой бокастый офицер, с погонами сотника, в белых перчатках, в сопровождении двух разбитных казачков, бряцающих шпорами и шашками, поднялся на ступени храма, картинно вознес руку, призывая к тишине. И как только голоса поредели, по-командирски зычно пророкотал:
– Бр-ратья казаки и судар-рыни казачки! Пр-риветствую вас на итальянской земле! Вы пр-рибыли в область Фр-риули. Нам отведена территория на долговр-ременное пользование. Будем р-расселяться по войсковому пр-ринципу. Внимание! – Эмигрант одышливо заносил грудью.
– Тер-рцы поселяются в селе Кьяулис, – вас пр-роводят до места! Донцы и кубанцы р-размещаются по дороге на юг.
– Там хоть есть земля, чтоб хлеб рос? – выкрикнула, не стерпев, какая-то хриплоголосая тетка.
– Есть, милушка! Долина. Кур-рорт! Ближе, в Коваццо и окр-рестных селах, останутся кубанцы. А донцам отдается гор-родок Алессо. Местечко славное. Это пр-риказ Походного атамана, и обсуждать не дозволено. Господа атаманы! Пр-риступить к постр-роению походных колонн!
Тихон Маркяныч застал своих спутников в полной готовности. Гнедая была заложена в телегу. Полина Васильевна, Настасья и Светка заканчивали укладывать оклунки и утварь. Управившись, бабы уселись. А деваха, видя, что отец подклинивает рассохшуюся спицу заднего колеса, увеялась к вокзальной ограде, куда отозвал бойкий чубатый зубоскал. Секретничала с ним до тех пор, пока не тронулась колонна.