– Боец партизанского отряда Шаганов. По заданию командира находился в Ставрополе, собирал сведения о вражеской обороне. Сегодня приказано выйти к вам и доложить.
– А чем можете доказать, что партизан, а не провокатор или… подобный «гусь»? – вприщур глянул Гервасиев и остановился, положил руки на гнутую спинку венского стула, на котором по-хозяйски развалился и придремывал пушистый рыжий кот.
– Документ при мне… – возразил партизан, и умело – носком о задник – снял левый сапог и выпростал примотанный портянкой пакет.
Гервасиев усмехнулся, поворачиваясь к офицеру контрразведки, дескать, как же вы обыскивали? Шорин нервно хмурился, пока задержанный разворачивал свою истрепанную книжицу.
– Шаганов Яков Степанович. Боец партизанского отряда. Звание – старший сержант, – с явным недоверием прочитал контрразведчик и тут же уточнил: – Кем и где присвоено?
– Я служил в сабельном эскадроне 257-го полка 17-го кавалерийского корпуса. Под Хадыженской контузило. С товарищами переходил линию фронта. Повторно был контужен. Лечился в своем хуторе, пока не связался с партизанами.
– Ладно. Подробности своей биографии расскажете после… По карте ориентируетесь?
– Так точно.
Командир полка, направляясь к столу, внимательней присмотрелся к партизану: плечист, чубат, чернобров. Красив той мужественной красотой, которая присуща казачьему роду. В карих глазах – ни тени смущения, сосредоточенность.
– Из казаков, что ли?
– Из донских казаков.
– Показывай… – кивнул Гервасиев, ожидая, когда подойдет к нему начальник оперативного отдела штаба и планшетисты, присутствующие при разговоре. – Меня интересуют огневые точки. Их характеристика. Насколько эшелонирована оборона? Вот здесь, со стороны Мамайского леса, есть орудия? Далее, на городской окраине, имеются ли траншеи, окопы, рвы? Есть ли неприкрытые участки?
В течение нескольких минут Яков указал расположение вражеских узлов сопротивления на южной и юго-восточной окраинах, сообщил приблизительную численность людского состава. Сведения Шаганова были настолько значительны, что подполковник связался по рации с командиром дивизии.
– Бери своего удальца, Андрей Никитич, и езжай ко мне, – отозвался Селиверстов. – У меня тоже гонец из партизанского штаба, по имени Дода. Сведем их вместе, уточним детали и окончательно спланируем действия…
Около полуночи Гервасиев провел предбоевую летучку с командирами подразделений. Узнав от них, как идет выдвижение батальонов на исходные позиции, предупредил звенящим от волнения баском:
– Карта, конечно, – хорошо, но не забудьте проводников! Как мне доложили, местные жители сами вызвались помочь. Без них в городе не обойтись. Внезапность и слаженность удара – наши козыри. Атаковать без лишнего шума. Действовать наверняка. Готовность к бою – ровно два часа ночи. Сигнал к началу атаки – три белые ракеты, а по рации шифр – «333». Действовать только по моему приказу!
Яков Шаганов был закреплен за 3-й ротой и ушел с КП вместе с ее командиром, лейтенантом Яценко. Не по возрасту важный и строгий, лет двадцати двух отец-командир, чередуя украинские и русские слова, расспросил Якова об особенностях местности. Овраги и лесные склоны, затрудняющие применение артиллерии, его немало озадачили.
– Тэ ж казав и колхозник, що я оставыв у роти. Вин у мэнэ за провидника, а ты с автоматчиками шуруй у город. Заходъте с тылу и завязуйте стрельбу. Держаться до того часу, колы мы пидойдемо. Митрий, – обратился лейтенант к ординарцу. – Отведи партизана до Заурова. А старшина хай выдаст карабин та пару гранат.
Во дворе кирпичного дома, под горой, бойцы палили костер, выжигая вшей из форменной одежды. Пахло припаленным сукном и сладким вишневым дымком. Плечистый, крючконосый кавказец, лежавший на бурке, энергично встал и провел Якова в дом.
– Проводник? Я – командир отделения Зауров. Зови Асланбеком. Короче, чем «товарищ сержант», – проговорил скороговоркой и глянул в сторону бородатого молодца, латавшего шапку. – Фрол! Накорми человека, ну!
Солдат, кряхтя, поднялся с лавчонки у стола, на котором едва мерцал светильничек из гильзы. Не торопясь, вынул из вещмешка кусок солонины и сухарик. Налил из котелка полную кружку травяного чая.
– Наваливайся! – весело пригласил Фрол. – Чем, как говорится, богаты.
Верблюжатина, с привкусом мыла, хоть и оказалась жесткой, однако насытила. А степной чай ощутимо согрел. Яков попросил табаку и бумаги, – угостил его ноздрястый мужичок, волгарь Лука.
– Больно хорош табачок, – окал он, приглядываясь к Якову. – Заборист! Ну, а ты-то? К нам совсем?
– Как придется, – вздохнул Яков, оглядывая собравшихся бойцов. – Обрыдло скитаться! Не по мне волком рыскать. То за нами немцы гонялись, то мы их стерегли…
– Оно и у нас не легче, – возразил усатый Тарас, синеглазый кубанец, проверяя диск своего автомата. – От пули не открестишься!
– А я верю в бога, – вполголоса произнес Стефан, призванный из приманыческого хутора молоканин, морщась от табачного дыма. – А вот вы дьявольское зелье сосете и не боитесь греха!
Вскоре Заурова вызвали к командиру роты, а Яков отправился к старшине. Выданный карабин был с потертой ложей и узким сермяжным ремнем. Яков не успел его даже разобрать, проверить прицел. Отделение автоматчиков получило приказ первым войти в город.
…И настал этот неизбежный день прощания с родным куренем! Час разлуки со всем хуторским миром – близким, понятным, знакомым до шляпки гвоздя и пяди дворовой земли, с улицей и красавцем осокорем, осеняющим шагановский кров; с левадой и Несветаем, несущим свои воды вдоль милых берегов, а сейчас затаившимся подо льдом, лишь на проливчиках перезванивающим светлыми струями; с полями и тропинками, по которым незримо бродят детство и юность, – только крикни, и они явятся и обступят добрыми воспоминаниями. Неизбежно расставание и с церковкой, где молились предки-ратники, уходя в походы на ворогов, славя Тихий Дон и служа царскому престолу; со святым погостом, где под крестами почиют казачьи сыны и дочери, – родная кровь и необоримый дух! Но как можно навек расстаться с этим заповедным и великим, забыть его, оторвать от сердца?
Тихон Маркяныч, перевязав голову платком и надев шапку с опущенными ушинами, в который раз тихо обредал подворье, оглядывал строения, сад, стога, убеждаясь, что оставшегося сена хватит Лидии докормить до вешней зеленки колхозную корову. Внукова жена уезжать отказалась. Это, конечно, крепко огорчило их с Полиной, людей далеко не молодых. Однако мысль, что хата и курень будут под бабьим доглядом, сокровенное, родовое достанется наследникам, несколько притупляла тревогу предстоящего отъезда. Много раз судьба вынуждала старого казака покидать свой курень: и в час призыва на действительную службицу, и в лихолетье Гражданской, и не так давно, когда прятался от ареста в пору коллективизации. Но прежде оставлял он хутор с непоколебимой верой, что вернется. А теперь – глухая стена, отгородившая от всего былого. Пожизненно повязаны они, ближайшие родственники старосты, с чужеземцами. И под их защитой приходится кидаться голасвета[4], спасаться от расправы «товарищей». Тлел, впрочем, слабенький огонек надежды: вдруг немцы опомнятся и отгонят Красную Армию к предгорьям, и тогда можно будет возвернуться сюда. Хотя немцы – вояки пришлые, не свое обороняют, а на чужое покорыстились…
Весь день, пока фурманка громоздилась посередине двора, Полина Васильевна на пару с Лидией перетряхивала сундуки, увязывая в узлы необходимое в дороге. Старик выкармливал лошадей. То засыпал в ясли ядреный овес, припрятанный в рундуке с осени, то подкидывал рубленую свеклу. За неимением лучших староста отрядил Шагановым молодую кобылку, прогонистую, с крепкими бабками, а в масть ей гнедого мерина по кличке Пень, имеющего один изъян: прямо на дороге, в поле ли, среди конного двора коняга вдруг четырьмя ногами точно врывался в землю, останавливался. И как ни драли его кнутом – ни с места, покуда не подносили какого-нибудь лакомства, горсть овса либо сухарик.
Тщательно перебрал хозяин свой инструмент. В фанерный рамконос, пчеловодческий ящик, уложил плотницкую справу, вплоть до гвоздей; не забыл и тройку подков с ухналями, клубок дратвы с «цыганской» иглой и латки кожи; отдельно, в набитую сенцом фурманку, упрятал лопату и вилы, дегтярницу. Долго возился с патронами, заряжая их волчьей дробью и двойной мерой пороха. Ружье и патроны поместил в ящик под кучерским сиденьем. Остальной скарб решил погрузить перед выездом, чтобы не вымок под ночным дождем. Погода ломалась. Тучи несли то ли влагу, то ли снежную крупу.
По видному сходили на кладбище. В платочек собрала Полина Васильевна по щепотке земли с родных могил. Дома добавила – с двух сыновних. Ей нездоровилось: знобило, мучила головная боль. Но она, не присаживаясь, собиралась в дорогу, приученная, как большинство казачек, не замечать себя в нескончаемых хозяйских делах. Вместе с мужем похоронила она прежний интерес к жизни, – обступила пустота, отторгла от нынешнего и будущего. И в скорби по Степану часто вспоминала Яшу, молилась за него. Черный платок не сняла даже после сороковин. И это новое испытание, разлуку с домом, приняла сурово и покорно.
Лидия чутко уловила разлад в семейных отношениях после того, как отказалась уезжать из хутора. Старшие как будто одобряли ее решение, – не на чужих курень бросать! Однако все трое понимали, что их судьбы расходятся безвозвратно. Федюнька, и тот было загорюнился, – слонялся по двору, подсобляя дедушке Тихону и расспрашивая, зачем и куда они уезжают с бабулей.
– Бо-зна, унучек, куды. На Азовское море будем целить. А дорога сама укажет, – рассеянно отвечал старик, занятый хлопотами.
– А это далеко? Как до луны? – любопытствовал пострел.
– Намного дальше! Могет, придется колесить аж за границу, иде твой деда Павел проживает.
– А какой? Тот, что немец?
– Ишь ты, глупой! Ну, какой же он немец? Он – мой сын, кровный казак!