За сутки прижились на этом случайном рубеже. Кухонная команда являлась с термосами, кормила пловом и не скупилась на сладкий наваристый чай. Расщедрился старшина даже на лишнюю пайку табака, на боевые «сто грамм». Поднимали дух казаков и письменным обращением Толбухина, в котором генерал призывал: «Стоять насмерть, не пустить противника к Будапешту. Средств у нас для этого достаточно». По своему опыту Яков знал, что чрезмерная заботливость командования и пламенные слова предшествовали кровопролитным сражениям. Привыкший вместе со всеми терпеливо сносить тяготы фронта, Яков в эти дни ощущал некий внутренний надлом, необоримое волнение. Недавние январские бои унесли жизни многих товарищей. Он хоронил их почти каждый день, прощался с палящим душу недоумением: почему смерть избрала именно этого казака, этого человека? А если и его так… Всевластным порывом душу захватила тоска по родным и дому, жившая до этого как будто подспудно. И чем ближе ощущал он тиски опасности, тем сильней тянуло на хутор…
Ночью послышались с юга раздергано-хаотичные гулы. Эскадронцы не покидали окопов. Похаживали по длинной траншее, имеющей ход сообщения к ложбине, где находился командный пункт. В отдалении таились коноводы с лошадьми. Порой улавливал слух тревожное ржание.
Досаждал холод, клоня ко сну. Яков сам не заметил, как прикорнул на ящике с патронами. Прижался спиной к стенке окопа, – уснул мгновенно… Побежала перед глазами синяя вода реки, потом увидел он деда Тихона, граблями стягивающего свежескошенную траву, а дальше на берегу – отца, стригущего косой солнечную леваду. Яков было шагнул к нему, но остановило женское пение. Высокий голос, – то ли матери, то ли Лидии, – звучал все ярче и нежней, хотя невозможно было разобрать слов. Вдруг грянул хор женщин – божественная мелодия взметнулась над степью, и Яков потрясенно заплакал, ощутив всю силу любви и красоты…
Танки взбугрились на краю поля поздним утром. Сквозь гулы канонады послышался накатный рокот десятков бронированных чудищ, усиленный лязгом гусениц. Они влеклись твердо и неостановимо, и по ладности боевого строя можно было предположить, что управляют ими опытные и отчаянные люди. Яков невольно глянул на укрытия артиллеристов. Была некая горькая несправедливость, что сабельников выдвинули вперед, обрекая первыми встречать танки. Первыми и – последними, если орудия умолкнут…
«Тигры», набирая скорость, рассредотачивались. Снежный покров перед ними был нетронуто чист, – позади длинными гадюками тянулись следы. На боковинах башен траурно стыли угластые кресты, окантованные черным. У Якова возникло ощущение, что по земле стелется грозовая туча, и вот-вот загремит и сверкнет молния.
Батареи молчали.
Танки и самоходки, примеряясь, на ходу поворачивали стволы.
Солнечный свет, выплеснувшись сквозь брешь туч, озарил поле, и от этого, как показалось, армада бронемашин придвинулась. И – сразу, оглушающе-слитно грянула артиллерия! Прямым попаданием был тотчас подожжен головной танк. Клубастый черный дым потянулся ввысь. Немцы ударили ответно! Качнулась земля. Пронеслись осколочные вихри. От множественных взрывов сгустился чад, и запахло по-чесночному едко. Перестрелка вскоре притихла. Танки начали утягиваться к дальней высотке.
Спустя полчаса, выверив позиции казаков, танки ринулись снова. И на беглый взгляд было ясно, что их значительно прибавилось. На этот раз батареи открыли заградительный огонь. Но кумулятивные снаряды, попадая в лобовую броню, отлетали огненными мячиками. И «тигры» неуязвимо мчали вперед, долбили по всей линии обороны, приблизившись к окопам уже метров на двести.
Спаренные выстрелы танковых пушек вздыбили землю бруствера. И не успела осесть пыль, как захлебисто зарокотали танковые пулеметы, – свинцовые струи вскинули фонтанчики рыжей земли, перемешанной с нитями корней и снегом. Яков упал на дно окопа, в кисельную грязь, слыша странный треск по брустверу, будто разрывали полотно. Смекнул – в землю вонзались пули.
Перед окопами вдруг сотрясающе гахнуло, мучительно заложив уши, и взвилось могучее пламя! Рев танка смолк, и Яков догадался, что он подбит. Траншея впереди была в сплошных завалах. А за его спиной кто-то поливал из автомата, бесполезно обцокивал броню «тигров» бронебойно-зажигательными, и раздавались зовущие крики раненых. Яков внаклон пробежал по траншее к Левшунову.
– Не стреляй! – крикнул издали. – Береги патроны!
Михаил, не отвечая, слал очереди, пока не опорожнил весь рожок. Яков схватил его за руку, – в упор бессмысленный тяжелый взгляд. Сержант не сразу признал бывшего взводного.
– Ты чего? – едва шевельнул побелевшими губами, вглядываясь в Якова.
– Наш окоп накрыли. Кто-то еще уцелел?! – спрашивал Яков, выискивая глазами за его спиной.
– Нет… Они были на том краю, со взводным, – глухо вымолвил Левшунов, снимая перчатку и отирая ей с лица разводы грязи. – Прямым попаданием… Мы одни с тобой!
– У меня только гранаты. А у тебя?
– Тоже…
Их окутало пластом дыма от горящего танка, – точно бы сгустился мрак. Грохот боя не смолкал. Надсадно лупили батареи, отзывались им округло-раскатистые выстрелы танков. Казаки, задыхаясь в чадной сумеречи, прятались в окопе. И без слов они хорошо понимали друг друга…
– Я слышал крики, когда бежал… Где раненые? – всполошился Яков.
– Это в соседнем эскадроне. Уже, думаю, помогать там некому.
Понизовый гул танка катился прямо к ним, к участку траншеи, не тронутому взрывами. Яков бросился к месту, откуда был виден незадымленный сектор поля. «Тигр» пер снизу, прямо по казачьим позициям, обваливая стенки окопов. А справа – по всему пространству, затянутому зыбким дымом, факелами полыхали подбитые артиллеристами танки.
В гаревой заволочи Яков и Левшунов ползком добрались до ближнего, догорающего. А тот, запахивающий окопы, не спешил. Обманно слабело чувство опасности, и Яков объяснял сержанту, каким образом будут атаковать. Невероятно, но водитель танка словно бы почуял что-то. Бронированная махина взяла в сторону, огибая горящий «тигр». Переползая, казаки прятались за обуглившимся остовом, выжидали, когда сократится расстояние. Немец будто следил за ними! Он еще дальше увел бронемашину.
Яков поднялся с холодной, черной от сажи земли. Ни страха, ни смертельной угрозы он сейчас почему-то не испытывал, лишь билось в сознании, что нужно добежать! Под сапогами пружинил наст, и Яков сблизился с танком в считаные секунды, рванул тугое кольцо. Уже метнув гранату, падая, он проводил взглядом ее полет и понял, что перекинул. Взрыв лопнул за танком, процокотали по броне осколки. Достав запасную гранату из-за пазухи, Яков вскочил и с разгону запустил ее в бензобак – и точно сабельным лезвием секануло ниже колена! Острая боль опрокинула навзничь, заставила вскрикнуть. Он успел все же заметить, как из-под башни с шумом вылетело гибельное пламя, как стал терять ход «тигр». В спутанном сознании озаряюще вспыхнуло: «Мы остановили их…»
Часть пятая
Венский поезд отправлялся вечером.
Уложив в чемодан самое необходимое, памятное, – два Георгиевских креста, донскую иконку, фотографии, смену белья и бритвенные принадлежности; поверх всего, наискосок, – клинок в дорогих ножнах, подаренный Шкуро, и две пачки патронов, – Павел Тихонович поставил у двери свой большой дорожный ящик, который раздобыл на сборном казачьем пункте, и присел на стул, уже отрешенным взглядом озирая эту берлинскую квартиру, пожалуй, последнюю в Германии. Он уезжал отсюда вынужденно и срочно. И хотя удостоверение офицера Казачьего Резерва, с грифом СС, защищало его и гарантировало свободу передвижения, в любую минуту войсковой старшина мог быть арестован после инцидента в лагере «Терезиенштадт», куда прибыл с вербовочной миссией. Увидев, как латыш-охранник палкой гонит узников, уроженцев казачьих земель, он не сдержался, вырвал у живодера дубинку и избил его. На крики прибежал обершарфюрер Зильберберг (приятель Корсова, командира конвоя Шкуро), и вдвоем с донским есаулом Маскаевым, также находившимся здесь, они усмирили чересчур несдержанного вербовщика, удалив тотчас его из лагеря. А на следующий день в штаб Казачьего Резерва поступило представление из ведомства Гиммлера, в котором сообщалось, что Шаганов лишен немецкого воинского звания, уволен из вермахта и после устранения формальностей, связанных с отчислением его из Резерва, будет предан «правосудию рейха».
Как ни был взбешен «батько» Шкуро проступком подчиненного, но сделал всё, чтобы уберечь от концлагеря. Всячески оттягивая увольнение, приказал войсковому старшине «уносить ноги», покинуть столицу. Лучников, не медля, оформил ему билет до Виллаха, последней австрийской станции на границе с Италией. А на прощанье передал от «батьки» клинок и похвалу, «шо вин у морду дав утой гадини!».
За окнами тускнел последний февральский день. На улице, напротив серокаменного здания, было видно, как промелькивают снежинки. Уныло и монотонно стучали в коридоре ходики, дробя время. Павел Тихонович с живостью поднялся, надел шинель и вдруг обостренно ощутил свою неприкаянность, страшное одиночество. Нынче безвозвратно завершался особый период в его жизни, – служба в вермахте, в эсэсовском Казачьем Резерве. Теперь он носил звание только казачьего офицера. И эта определенность странным образом облегчила душу, сделав ее как будто свободней. Его тянуло к казачьему люду, в знакомую стихию. Точно после кораблекрушения, он возвращался на знакомую землю. И, осмотревшись, обнаружил, что никого рядом нет. Теперь владело им одно неистребимое желание, – разыскать родных и Марьяну, чтобы впредь быть вместе. Он уже начинал сдавать. Последнее ранение подкосило. Старость маячила в недалекой яви. И горько было сознавать, что скоротал век на чужбине, что лучшие годы сжег в поисках неведомого счастья…
Весь Силезский вокзал был полон людьми, преимущественно – беженцами и военными. Павел Тихонович, избегая патрулей, смешался с путниками, ожидающими скорой посадки. Густели уже промозглые сумерки. С платформы по соседству, разрушенной авиабомбами, ушли восстанавливающие ее рабочие. Подали поезд. И в удушливых клубах паровозного дыма толпа на перроне сдвинулась. И среди грубовато-отрывистых немецких фраз, раздающихся со всех сторон, слух стал улавливать родной говор. Наверняка соплеменники, как и он, направлялись в Казачий Стан, высокопарно называемый в немецких документах «Козакенланд».